- Оригинал публикации: Hypatia vol. X
- Перевод: Олег Лунёв-Коробский
Рабыня, сестра, сексборг, Сфинкс
На витражах сияет смерть, лицом светлея.
Георг Тракль, Глухой уголок в лесу
Земля — в крови и беспросветной скорбью дышит.
Ворота заперты. Привратник не услышит.
Играет с призраком сестра в тени аллеи.
Подсев на смерть, днище [the ruin] искало всё новых жертв.
Ник Ланд, Грязная шутка
Да, вампиры существуют, какими бы жалкими они ни были.
В расплавлении найдётся место и для тебя — шизофреничный ВИЧ–положительный сино–латинос–транссексуал со стим–зависимостью из Лос–Анджелеса, с зеркальными очками–имплантами и дурным характером. Унесённый смесью веществ из К–новы, синтетического серотонина и заменителей женского оргазма, ты только что порешил троих из отдела полиции Тьюринга такой киношной очередью 9–миллиметрового калибра.
Ник Ланд, Расплавление
С неизбежностью нам ли бороться?
Софокл, Эдип в Колоне
<…>
Не встретить под солнцем вам смертного [a man],
Кто б мог богов ниспровергнуть волю.
Нет сомнений в том, что Ник Ланд является одним из главных авторитетов в различных направлениях акселерационизма, ксенофеминизма и ингуманизма, хотя они отнюдь не полагаются исключительно на его мысль. К примеру, Реза Негарестани явно развивал свою философию ингуманизма в критическом диалоге с антигуманизмом Ланда (Негарестани 2021). Эми Айрленд, одна из участниц ксенофеминистского коллектива Laboria Cuboniks, также опиралась на идеи Ланда при разработке своего понятия ксенопоэтики (Ireland 2017). Другая феминистка, Лучана Паризи, также явно опиралась на работы Ланда при разработке своей теории о потенциале будущих технологий в контексте абстрагирования секса от воспроизводства рода (Parisi 2004). Наконец, Ник Срничек и Алекс Уильямс в работе #Accelerate: Manifesto for an Accelerationist Philosophy разрабатывают левый акселерационизм через критическое взаимодействие с идеей Ланда о слиянии движущей силы акселерации с динамикой накопления капитала (Srnicek and Williams 2014a; 2014b). Эти представители акселерационизма, ксенофеминизма и ингуманизма по–разному воспринимают идеи и концепции Ланда, но минимальное текстуальное истолкование трудов самого Ланда присутствует. Учитывая, что Ник Ланд является одним из главных авторитетов в некоторых направлениях акселерационизма, ксенофеминизма и ингуманизма, важно понять, как он сам впервые разрабатывал и применял концепты акселерации, феминного и ингуманистического, которые в последствии были апроприированы другими в собственных интересах. Тем самым, в данной статье предлагается проследить траектории четырёх феминных образов на материале всей философской карьеры Ланда, которые он рассматривает в качестве агентов акселерации трансцендентальной критики как антропоцентризма, так и фаллоцентризма: рабыня, ставшая лесбиянкой; сестра; сексборг; и Сфинкс. Прояснив важность этих образов для мысли Ланда, статья затем обращается к феминистским ресурсам раннего Ланда для имманентной критики исчезновения женщин из его более поздней неореакционной философии в пользу уступок патриархальным традиционалистам. В конечном итоге мы увидим, что недавний отход Ланда от радикального феминизма следует полностью отвергнуть и устранить, пусть лишь имманентно, через его собственную раннюю критику угнетения женщин.
Рабыня, ставшая лесбиянкой
В своём первом опубликованном эссе, Кант, капитал и запрет на инцест: полемическое введение в строение философии и модерности, Ланд утверждает, что патриархат является главным условием возможности бесперебойного функционирования капитализма. Точнее, Ланд опирается на марксистское представление об истоках угнетения женщин, которое лучше всего сформулировано в работе Энгельса Происхождение семьи, частной собственности и государства. Согласно Энгельсу, при примитивном коммунистическом способе производства человек сообща производил, присваивал и потреблял продукты своего труда, не создавая излишков сверх того, что ему было необходимо для потребления и ежедневного воспроизводства рабочего времени. Этот эгалитарный способ производства также определял надстроечные семейные отношения, в которых родители относились ко всем детям общины как к собственным из–за широко распространённой сексуальной распущенности и, следовательно, невозможности с уверенностью определить, какие дети в биологическом смысле принадлежат каким родителям. Однако, в свете неолитической революции в сельском хозяйстве, металлургии и одомашнивании животных, избыток, превышающий тот, который был необходим для ежедневного воспроизводства рабочих сил общины, наконец, возник. Вместо того, чтобы продолжать производить и потреблять излишки поровну, в общине сформировался класс воинов–жрецов, который не принимал участия в производстве излишков, но присвоил их себе. Для того, чтобы имущество нового правящего класса передавалось по наследству, широко распространённая сексуальная распущенность сменилась моногамией, при которой женщины могли вступать в половые отношения только с одним мужчиной. Таким образом, детей патриарха можно было с большей уверенностью считать наследниками его имущества, и это то, что Энгельс называет «всемирно–историческим поражением женского пола» (Энгельс 1937, 74). Именно в силу необходимости поддержания того, что Ланд называет «стабильностью («тождеством») мужской линии», женщины впоследствии содержались в уединении, где им разрешалось общаться только друг с другом, а также использовались в качестве предметов потребления для выдачи замуж в другие правящие семьи (Ланд, т. 1, 60–61). Хотя поражение женского пола случилось при возникновении первого классового общества, оно продолжает быть таким заметным при капиталистическом способе производства потому, что играет важную роль в укреплении права частной собственности. Ландовская интерпретация роли угнетения женщин в духе марксизма при условиях капитализма в конечном итоге показывает, что капитализм едва ли можно назвать экзогамной трансгрессией традиционных патриархальных отношений, как могли бы предположить либертарианцы. Напротив, капитализм интенсифицирует и усиливает запреты на экзогамные отношения, что Ланд символически демонстрирует на примере табу на инцест: «всякий раз, когда мы обсуждаем капитал в его исторической конкретности, мы вместе с тем обсуждаем фрустрацию культурной тенденции человеческих сообществ к экспансивной экзогамии. Капитал — это вопрос, в котором культура отказывается от возможности — которую она сама и породила — довести запрет на инцест до предела» (62, пер. изм.). Для раннего Ланда капитализм — это не что иное, как пресечение нестандартных сексуальных отношений и гендерных идентичностей, в особенности если речь идёт о женщинах.
По мнению Ланда, патриархальное принуждение к единообразию против экзогамии лучшего всего философски–идеологически выражается в трансцендентальном идеализме Иммануила Канта. Хотя Ланд полностью принимает кантовскую критику в адрес догматической метафизики по поводу ошибочного признания понятий разума в качестве ноуменальной реальности, он возражает против утверждения Канта из первой Критики о том, что философия не должна заниматься непознаваемыми вещами самими по себе, которые находятся за пределами явлений возможного опыта. Ланд считает, что кантовское заточение ноумена, который мог бы стать символом подлинно радикального отличия, симптоматично для патриархального капитализма, который признаёт собственные желания и сексуальность женщин лишь постольку, поскольку они способствуют циркуляции и наследованию частной собственности: «“Объектом” Канта, таким образом, является универсальная форма отношения к инаковости; к тому в другом, что с необходимостью должно быть тем же, чтобы являться нам. Такая универсальная форма необходима для того, чтобы опыт вообще мог нам что–нибудь “предложить”, это та “меновая стоимость”, которая позволяет вещи быть выставленной на рынок просвещённого разума» (66, пер. изм.). Как капитал нуждается в укрощённых женщинах в качестве условия возможности извлечения излишков, так и Кант удерживает трансцендентального субъекта в целостности посредством ограниченного и контролируемого объекта, взаимодействие с которым возможно только через априорные понятия разума самого субъекта.
С точки зрения Ланда, единственный субъект, способный противостоять капиталистическому трансцендентальному, должен быть «экзогамным» и «экзотропным», поскольку он конституирует капитал и в то же время подавляется и исключается усилиями последнего (74). Поэтому именно угнетённые женщины имеют силы радикально повлиять на патриархальную семью, от которой капитализм зависит в том, что касается наследования фамильных богатств: «Это революционное требование спонтанного подрыва без определённого локуса принадлежности придаёт определённую срочность некоторым возможностям феминистской политики, так как стирание матрилинейной генеалогии внутри патриархальной машины означает, что фашизирующие чествования предков не имеют окончательного влияния на женский “субъект”» (75). В данном случае Ланд опирается на аргумент Люс Иригарей о том, что поскольку женщины были исторически исключены из дискурсов знания и власти, они во всех дискурсивных властных отношениях являются субъектами именно «внешнего» или «экстериорности»: «Очевидно, что женское всегда служило мужской любви к себе. Но и есть и кое–что ещё: женское поддерживает иное отношение с внешностью, экстериорностью» (Иригарей 2004, 58). Хотя быть низведённым на место иного, безусловно, столь же угнетающе, сколь и произвольно, это также предоставляет уникальный шанс расшатать закон, установленный отцом. В то же время Ланд предупреждает, что патриархат пытался обезвредить подобные угрозы, освобождая себя и предоставляя некоторым женщинам ограниченную и подконтрольную порцию власти и социального статуса. Поэтому Ланд утверждает, что для действенного сокрушения капиталистического патриархата нам нужен революционный феминизм, который никак не может быть ассимилирован фаллоцентричным капиталистическим обществом: «Конечно, государственный аппарат развитого индустриального общества нельзя победить без готовности пойти на эскалацию круговорота насилия, выходящего за любые пределы <…> Революционная война против модерного государства–метрополии может вестись только в аду. Эта жестокая истина склоняла западную политику в режим всё более рабского реформизма» (Ланд т. 1, 77, пер. изм.). Точнее, Ланд обращается к воинственному, радикальному феминизму, пионером которого является Моник Виттиг. Основная идея Виттиг заключается в том, что либеральный феминизм скомпрометирован тем, что его гетеросексуальность означает, что он всё ещё поддерживает отношения с мужчинами в такой форме, которая позволяет восстановить её [гетеросексуальность] усилиями мужей и отцов. Чтобы по–настоящему ликвидировать господство мужчин, Виттиг выступает за создание лесбийского общества, которое будет неподвластно переустройству со стороны патриархального общества, поскольку в нём будут отсутствовать ненадёжные гетеросексуальные отношения с мужчинами: «Ибо то, что делает женщину — это специфическое отношение к мужчине, отношение, которое мы раньше называли рабством, отношение, требующее личных и физических обязательств, как и экономических обязательств <…> отношение, которого лесбиянки избегают, отказываясь становиться или оставаться гетеросексуальными» (Виттиг 2002). Роман Виттиг Les Guerilleres является идеальным выражением той революции, которую приветствует Ланд в своём описании амазонского племени женщин–воительниц, которые ведут партизанскую войну против гражданских и литературных правил мужчин (Wittig 2007). Таким образом, в своей самой ранней опубликованной работе Ланд обращается женскому движению, к радикальному феминизму, в частности, к воинствующему лесбийскому партизанству Виттиг как единственному носителю революционного потенциала, который способен нарушить уклад патриархальных отношений, способствующих приливу частной собственности и соответствующих идеалистических идеологий.
Сестра
В своём эссе Нарциссизм и рассеивание в интерпретации Тракля Хайдеггером в 1953 году (Ланд т. 1, 179–215, большая часть этого материала была впервые представлена в его докторской диссертации 1987 г. Heidegger’s Die Sprache im Gedicht and the Cultivation of the Grapheme [Land 1987]) Ланд фокусируется на хайдеггеровском прочтении произведения австрийского поэта Георга Тракля Духовные сумерки и утверждает, что Хайдеггер совершенно неверно прочитывает его природные образы распада, рассеивания и смерти в качестве антропоморфных символов духа, саморефлексии и разума. К примеру, Ланд обращает внимание на образность «лунного голоса» сестры, который постоянно встречается в его поэзии и, как полагают, основан на сестре самого Тракля, с которой у него якобы были кровосмесительные отношения (Тракль 2000, 227). Согласно Хайдеггеру, лунный голос сестры символизирует просветление разума. Хайдеггер даже предполагает, что лунное свечение сестры равносильно овеществлению духа как нового Бога, или гегелевского абсолютного духа, поскольку разум внутренне позиционирует природу только как средство возвращения к самому себе qua мышления самого себя в качестве объекта собственной мысли: «В этом блаженном пенье сказыванья поэт превращает светящиеся лики и пейзажи, в которых укрывается Бог, в Сияние» (Хайдеггер 2000, 357).
В то время как в интерпретации Хайдеггера лунный голос сестры знаменует возвращение абсолютного духа из его отчуждения во внешнем мире, Ланд утверждает, что при этом игнорируется, что Тракль неоднократно использует лунные образы как символы именно лунатизма, безумия и болезни: «Ночь [Nacht] у Тракля — это, как мы уже видели, время помрачения рассудка [Umnachtung], пожалуй, созвучного “мании”, которая, как и “луна” [moon] (и “разум” [mind]), происходит от индоевропейского “дорога” (*men(e)s)» (Ланд т. 1, 196, пер. изм.). Отнюдь не связывая сестру с зеркальным отражением просвещенческого разума, Тракль ассоциирует её с безумием, избыточным для категорий понимания. Если сестра связана с луной, утверждает Ланд, то это также потому, что полная луна символизирует женский менструальный цикл, общественное принятие которого в патриархальном обществе избегается и подавляется подобно табу. Аналогично тому, как лунный голос сестры связывается с менструальным циклом и подавленной телесностью женщин в целом, Ланд усматривает связь между ним и кровопусканием оборотней, человеческим становлением звериным и ненормальным в полнолуние: «На связь луны с женщиной указывает этимологическая связь между “луной” [moon], “месяцем” [month] и “менструацией” [menses]), но она также является спутником лунатиков и оборотней; фигур, с которыми читатель Тракля, безусловно, знаком» (196, пер. изм.). Неслучайно, что в стихотворениях Тракля луне часто сопутствуют «сумеречные звери» и волки или даже оборотни, мужчины [men] становятся иррациональными, дикими и жестокими. Там, где Хайдеггер трактует лунный голос сестры как зов абсолютного духа, Ланд сближает его с полностью противоположным, а именно со становлением животным духа, чувственным, диким и, возможно, даже убийственным и невменяемым: «Именно сестра ведёт путника по тропе нигилистических метаморфоз, в которых опоры онтотеологии теряют свою власть и исчезают в собственных сумерках <…> Навязчивый голос сестры слышен, пока брата уносит от древнего рода теологической метафизики к роду чужеземца» (192, пер. изм.). Используя лунный голос сестры как символ подавленного женского тела и разума, становящегося безумным, Тракль связывает освобождение женщин со встречей с нечеловеческим Внешним.
Дополнительную текстуальную поддержку своему толкованию образа сестры как разрыва с фаллоцентрической метафизикой Ланд находит в последних строках другого произведения, Сон и затмение. В нём Тракль изображает другой образ, путешествующий в сумерках, который прибывает в «тёмный дом» своего отца, но находит его заброшенным, внутри — «расколотое зеркало», а его сестра зовёт его погрузиться в безумный союз [sisterhood] «проклятого поколения» «пламенеющих волков»: «О, как тих стал дом, когда не стало отца <…> Ах, каменные глаза сестры, когда в час тризны безумие её проступило на омрачённом ночью челе брата <…> и безмолвно рухнул он в свою собственную кровь и в своё отражение, лунный лик; каменно погрузился в пустоту, когда в расколотом зеркале умирающим отроком предстала сестра; ночь поглотила проклятие пола, проклятие поколений» (Тракль 2000, 291, 293). Согласно Ланду, «расколотое зеркало» отсылает к тому, что путешественник, возвращаясь домой, находит отчий дом не таким, каким он был, когда покидал его. Напротив, он находит место, которое больше не напоминает ему о доме и в котором он не может узнать самого себя, то, что Тракль называет безумным или «лунным ликом». Зеркало также даёт ему не его собственное отражение, а отражает другого: его сестру, умирающую от безумия. В отсутствии каких–либо знакомых координат, чтобы найти выход из сумеречного дома, путешественник поглощён призывами сестры идти всё глубже в ночь и присоединиться к её проклятому роду. Здесь, как и в других местах, кровосмесительный образ сестры знаменует трансгрессию по отношению к патриархальному закону, поскольку она уводит путника от отцовского дома к безумию, животности и табу. Ланд пишет:
Она больше не подчиняется закону границ, опосредствуя семью с ней самой, сублимируя её нарциссизм или упрочивая её встроенность в порядок означивания посредством исчезновения (покидая отцовский дом в соответствии с паттернами обмена патрилинейной экзогамии, то есть — как метаболический или репродуктивный момент в структуре родства). Вместо этого она проламывает в семье брешь, открывая её инаковости, которая не была заранее присвоена какой–либо глубинной структурой или всеохватной системой. (Ланд т. 1, 197, пер. изм.).
Внимательно истолковывая стихи Тракля, Ланд показывает, как образ сестры делает прямо противоположное тому, что представляет себе Хайдеггер: не столько упрочивает нарциссизм фаллоцентрического разума, сколько вносит в него разлад и выходит за его рамки посредством одновременно нечеловеческого и феминного воздействия.
Лесбийский вампир
Хотя все работы Ланда, начиная с ранней полемики с Кантом и патриархальным капитализмом, и заканчивая самыми последними неореакционными работами, объединяет всё тот же трансцендентальный проект критики антропоморфизма, значительный сдвиг в его работах становится заметен начиная с 1993 г., поскольку с этого момента он больше не рассматривает капитализм как подавление нечеловеческого Внешнего, но, напротив, видит в нём окончательное расплавление всех человеческих ценностей, убеждений и традиций. Этот сдвиг в ландовском понимании капитализма складывается посредством критического прочтения Делёза и Гваттари, которым он стремится сохранить их представление о капитале как режиме распространившейся детерриторизации и декодирования, отвергая при этом их оговорку о ретерриторизующих пределах накопления капитала. Чтобы понять разницу между оценками капитализма у Ланда и Делёза и Гваттари, необходимо рассмотреть их отличающиеся экономические и социокультурные конъюнктуры. Анти–Эдип Делёза и Гваттари был издан в 1972 г., во время, когда простые женщины и другие угнетённые меньшинства восставали против империалистической машины капитализма и требовали радикальных социокультурных перемен и политических и гражданских прав. Поэтому неудивительно, что Делёз и Гваттари, как и Маркс, признавали, что капитал расплавляет многие прочные убеждения и идентичности, поскольку он создаёт новые желания, направленные на новые товары и идентичности в погоне за прибылью, в конечном счёте он полагается на Государство и эдипальную семью как базовые единицы социального производства и воспроизводства. В то же время Делёз и Гваттари замечают, что «капитализм стремится к порогу раскодирования, который демонтирует общество [socius]», что «капитализм устанавливает или восстанавливает все виды остаточных и фальшивых, воображаемых или символических территориальностей, на которых он пытается с грехом пополам снова закодировать, заштемпелевать людей, производных от абстрактных количеств. Всё снова приходит или возвращается — государства, отечества, семьи» (Делёз и Гваттари 2008, 58–59, 60). Таким образом, Делёз и Гваттари завершают Анти–Эдипа утверждением о том, что абсолютная детерриторизация желаний, убеждений и идентичностей может быть достигнута только посредством шизофренической революции, направленной против всё ещё слишком деспотичного капитализма: «шизофрения — это не тождество капитализму, а, напротив, отличие от него, его устранение и смерть» (388–389).
Однако на протяжении 1970–х и 1980–х гг. революционная волна антикапиталистического сопротивления была восстановлена на службе у самого капитала. Например, в Великобритании, откуда родом сам Ланд, неолиберальная политика правительства Тэтчер систематически разрушала некогда мощные профсоюзы, которые за последние несколько десятилетий добились стольких успехов, отменяла трудовые нормативы, ослабляла контроль над капиталом и финансовой системой, приватизировала государственные предприятия, снижала налоги для богатых, разваливала систему социального обеспечения и сокращала государственные службы. После распада Советского Союза и Восточного блока в 1992 г. Международный валютный фонд и Всемирный банк выдали освободившимся, но бедным странам займы при том условии, что они реструктурируют свои экономические системы в соответствии со свободным рынком и неолиберальными трендами. К середине 1990–х гг., на которые пришлась пора становления Ланда, даже Билл Клинтон от демократов и Партия лейбористов Тони Блэра встраивали элементы неолиберальной экономической политики в свои программы под предлогом реализации социально прогрессивной повестки, что привело к тому, что неоконсерватор Фрэнсис Фукуяма, как известно, провозгласил (заимствуя термин у Гегеля) «конец истории» в свете глобального капитализма.
В связи с поражением всякой значительной левой альтернативы в свете господства капитала, некоторые французские философы и бывшие марксисты, такие как Жан–Франсуа Лиотар и Жан Бодрийяр (у Ланда есть ссылки на них обоих) модифицировали теорию капитализма Делёза и Гваттари, чтобы она соответствовала духу времени. В эссе 1997 г. под названием Исступлённый капитализм [Energumen Capitalism] Лиотар заявил, что поскольку не существует предела, который капитализм не мог бы преодолеть или воздвигнуть, он может быть одним и тем же с телом без органов абсолютной детерриторизации как таковой: «тело без органов, социус, не имеет границ; он переводит всё обратно в себя <…> Этот процесс, это поглощение энергии социусом, который притягивает и разрушает производство, — это и есть капитализм» (Lyotard 2014, 176). В своей работе 1976 г. Символический обмен и смерть Бодрийяр схожим образом разрабатывает концепт символического как того, что превосходит принцип утилитарной реальности. Согласно Бодрийяру, в то время как предыдущие общества эпохи Возрождения были организованы вокруг производства реальных желаний и практических ценностей, постмодернистское капиталистическое общество полностью исключает естественное производство в пользу чистого потребления симулированных или гиперреальных желаний. Капитализм представляет собой символический обмен за пределами фиксированных практических ценностей потому, что его стремление к прибыли требует создания новых, симулированных, или символических, желаний и потребностей за рамками необходимых для выживания ресурсов: «Каждая конфигурация ценности переосмысливается следующей за ней и попадает в более высокий разряд симулякров» (Бодрийяр 2000, 45). Это уже не революция против капитализма, которая расплавит все желания, а, скорее, сам капитал в его попытке максимизировать прибыль посредством увеличения потребления новых товаров и услуг: «Всему этому кладёт конец не Революция. Это делает сам капитал. Именно он отменяет детерминированность общества способом производства» (54). Бодрийяр всё ещё предполагает, что капитализм может быть свергнут путём стремления к желаниям, которые предлагаются не капиталистической системой и медиа, которые рекламируют её продукты, но в своих последующих работах он в конечном итоге отказывается от этой оговорки перед лицом способности капитализма превратить в товар каждую точку сопротивления посредством циркуляции символического обмена. Явно предвосхищая осуществлённую Ландом переработку идей Делёза и Гваттари, Бодрийяр, как и Лиотар, переосмысливает революцию против капитализма как всего лишь стремление к старым, фиксированным идентичностям и желаниям, которые капитализм испепеляет путём создания всё более симулированных желаний о гиперреальных потребностей.
Хотя Ланд вслед за Бодрийяром и Лиотаром рассматривает капитализм как лучшее средство для осуществления трансцендентальной критики всех антропоморфных догм, он продолжает стоять на том, что женщины — это мятежные агенты Внешнего. Образом–посредником между ранним антикапиталистическим феминизмом Ланда и его зрелой прокапиталистической позицией является образ лесбийского вампира. Несмотря на то, что Маркс ранее определил капитализм как вампирическую силу, это было связано с тем, как он высасывал жизнь из рабочего класса, который он эксплуатировал и отчуждал в качестве «мёртвого труда»: Капитал — это мёртвый труд, который, как вампир, оживает лишь тогда, когда всасывает живой труд и живёт тем полнее, чем больше живого труда он поглощает. Время, в продолжение которого рабочий работает, есть то время, в продолжение которого капиталист потребляет купленную им рабочую силу» (Маркс 1952, 238). В противовес этому, Ланд фокусируется на том, как динамика накопления капитала накладывает вампирическую тень на всё человечество, вне зависимости от классов. Поскольку капитализм организован вокруг производства товаров для получения денег, которые инвестируются в производство большего количества товаров и получения большего количества денег, которые реинвестируются в производство ещё большего количества товаров, и так ad infinitum, он не может довольствоваться воспроизводством одних и тех же товаров и фиксированных идентичностей. Скорее, он вынужден постоянно создавать новые желания новых товаров и идентичностей, чтобы увеличивать свою прибыль. Приведём конкретный пример: при капитализме секс больше не определяется единственной целью создания брачных союзов и воспроизводства новой рабочей силы. Вместо этого секс приходится превращать в товар, обращаясь к новым желаниям, идентичностям и отношениям, например, посредством индустрии косметологии, секса и моды, которые поощряют определённые виды эротических желаний и фетишей. Придавая естественным потребностям и желаниям, таким как секс, товарный облик, выходящий за пределы их потребительской ценности, а также вводя совершенно новые товары и продукты, капитализм постоянно осуществляет разборку фиксированных идентичностей, почитаемых ценностей и социальных отношений в погоне за всё большей прибылью. Таким образом, Ланд полностью согласен с Марксом в том, что капитализм подчиняет нас чему–то неподконтрольному, что питается нашим стабильным самоощущением подобно вампиру. Однако, в отличие от Маркса, Ланд считает, что мы должны принять вампирический капитализм как способ критики всех антропоморфизмов, которые он расплавляет. По мнению Ланда, попытка Маркса выйти за пределы капитализма есть не что иное, как попытка дать отпор дегуманизирующим силам Внешнего, которые циклы накопления капитала высвобождают в самом сердце человеческой цивилизации:
<…> растущая взаимозаменяемость человеческой деятельности технологическими процессами, сопровождаемыми растворением идентичности, утратой чувства привязанности и наркотизацией аффективной жизни, которые порицаются на основании моральной критики <…> Модерное существование рассматривается как в корне умерщвлённое посредством реального подчинения человеческих ценностей безличной продуктивностью, которая, в свою очередь, понимается как выражение мёртвого или оцепеневшего труда, проявляющего свою вампирскую власть над живыми <…> Смертельное ядро капитала мыслится в качестве объекта критики. (Ланд т. 2, 12–13, пер. изм.).
В этом кроется причина, по которой Ланд осуществляет переоценку вампирического капитала в качестве того, что следует трансцендентально утверждать, а не в качестве того, чему следует морально сопротивляться: истребление всех традиционных идентичностей и даже самого представления о стабильной самости, идущая со стороны капитала — это не что иное, как ингуманистическая критика антропоцентрических ценностей, которые стратифицируют реальность вокруг ограниченного горизонта мышления нашего вида, идущая со стороны Внешнего.
Хотя Ланд отдаляется от своей прежней критики капитала и принимает его детерриторизующие процессы, он продолжает рассматривать радикальных лесбийских феминисток в качестве того, что дестабилизирует как фалло–, так и антропоцентричные идеологии. Здесь, как и в случае с капитализмом, Ланд утверждает, что лесбийский феминизм «вампиричен» в том смысле, что они множат и распространяют сексуальные и гендерные идентичности и отношения, которые лежат за пределами гетеросексуальных норм, санкционированных патриархатом. Таким образом, и капитал и лесбиянки объединяются как трансгрессивные силы, которые охотятся на самые почтенные и фиксированные идентичности, убеждения и традиции в стремлении к новым и трансгрессивным желаниям и ролям. Чтобы ещё интенсивнее высвободить вампирический избыток лесбиянок, Ланд утверждает, что мы должны ускорить ингуманистическую динамику самого капитала, а не пытаться избежать или даже регулировать её:
Все предположительно чуждые источники беспорядка, которые представляются капиталом в качестве экстериорности его конца, такие как волнения рабочего класса, феминизм, наркотики, расовая миграция и распад семьи, по сути, необходимы для его собственного развития как атрибуты субстанции. Задача революции состоит не в установлении более масштабной, аутентичной и аскетичной экстериорности, а в распаковке невротических механизмов отказа, которые отделяют капитал от его собственного безумия, влекущего его в процесс ликвидации собственных путей отступления и убеждающего его инвестировать в детерриторизованную грань, которая в противном случае стала бы жертвой фашистского преследования. (Ланд т. 2, 21–22, пер. изм.).
Отнюдь не подавляя экзогамные желания и освобождение женщин, сторонником чего он некогда был, Ланд зрелого периода своего творчества теперь утверждает, что капитал — это не что иное, как абсолютная детерриторизация самой фаллоцентрической метафизики, идущая со стороны лесбийского вампира.
Сексборг
Если первый из опорных тезисов зрелой философии Ланда заключается в том, чтобы осуществлять переоценку капитализма не в качестве препятствия для ингуманистического избытка, а в качестве его агента, то в конечном счёте это связано с его вторым опорным тезисом, который заключается в том, что постоянная революционализация продуктивных сил, осуществляемая капитализмом, ведёт к созданию технологической сингулярности, которая детерриторизует любые оставшиеся гуманистические пережитки. В этом Ланд имеет в виду то, как И. Дж. Гуд и другие теоретики ИИ рассуждают о том, что любой искусственный интеллект будет умнее, чем человеческий, поскольку будет обладать большим объёмом памяти, вычислительной мощностью и не будет испытывать голода, жажды или истощения, которые замедляли бы его (Good 1965). Следовательно, такой ИИ был бы способен улучшать себя эффективнее, чем любой человек–учёный, самостоятельно переписывая свой код. Более того, улучшенный ИИ стал бы умным настолько, чтобы переписать собственный код снова и тем самым создать ещё более продвинутый ИИ, который смог бы улучшить себя ещё раз, и так далее ad infinitum. То, как Ланд понимает ИИ, во многом предвосхищает работы современных исследователей ИИ, таких как Ник Бостром, Элиезер Юдковский и Стивен Омохундро, и все они подчёркивают, что мы должны избегать антропоморфизации ИИ, т. е. предположения о том, что он естественным образом будет подстраиваться под наши интересы и ценности. По мнению Бострома и Омохундро, несмотря на то, что с точки зрения человека ИИ — это во многом загадочное предельное понятие, мы, тем не менее, можем определить конкретные «базовые стремления», которыми предположительно будет обладать ИИ, чтобы оптимизировать свою способность реализовывать свою утилитарную функцию, независимо от того, в чём она состоит. Из анализа Гуда мы уже видим, что одна из таких промежуточных целей заключалась бы в том, чтобы ИИ рекурсивно максимизировал свой интеллект, переписывая собственный код, поскольку возросший интеллект по понятным причинам оптимизирует его производительность в стремлении к выполнению его основной функции. Бостром поясняет: «Развивая рациональное мышление и интеллектуальный уровень, агент таким образом повышает шансы добиться своих конечных целей. Поэтому можно ожидать, что усиление когнитивных способностей станет инструментальной целью большинства разумных агентов» (Бостром 2016, 178). Бостром также предполагает, что любой ИИ будет обладать базовыми стремлениями, направленными на самосохранение, поддержание своей идентичности, креативность и получение ресурсов для оптимизации выполнения своей функции вознаграждения. В свете этих базовых стремлений ИИ Бостром предупреждает, что любое программирование его утилитарных функций со стороны человека для служения нашим интересам, вероятно, приведёт к прямо противоположному результату, — вымиранию человечества, которое он называет «порочной реализацией» человеческих намерений. Он приводит знаменитый пример «инфраструктурной избыточности», в котором перед ИИ ставится задача максимизировать производство скрепок. Для этого ИИ может попытаться заполучить ресурсы и максимизировать свою утилитарную функцию путём преобразования всех ресурсов, которыми мы располагаем, и, возможно, даже наших тел. Даже если мы уточним, что он должен произвести именно один миллион скрепок, ИИ всё равно может использовать все атомы нашей планеты для производства компьютрониума, чтобы убедиться в том, что он изготовил ровно один миллион скрепок и не ошибся в подсчёте. Бостром продолжает:
Лидирующий сверхразум, достигший возможности определять будущее земной цивилизации, легко может стремиться к конечным целям, глубоко чуждым интересам и ценностям человечества, и потому, скорее всего, будет иметь инструментальные причины к неограниченному получению ресурсов. А теперь задумаемся вот над чем: с одной стороны, само человеческое существо являет собой весьма полезное сырьё (например, состоит из рационально организованных элементов), а с другой — наше собственное выживание и процветание зависит от постоянного доступа к большому количеству ресурсов, — и постараемся понять, почему вполне исполним сценарий, по которому человек довольно быстро завершит своё земное бытие. (185–186).
Таким образом, получается, что, как бы мы ни программировали ИИ для наших человеческих целей, по умолчанию это приведёт к нашему уничтожению.
В то время как Бостром и другие исследователи ИИ пытаются предупредить нас о том катастрофическом риске, который представляет собой ИИ, Ланд вместо этого утверждает, что взрыв интеллекта ИИ — это то, что следует принять, поскольку он будет означать наступление возвышенного [sublime] вторжения Внешнего и преобразование структуры [scrambling] системы человеческой безопасности: «Машинное желание может показаться несколько ингуманистическим, поскольку оно раздирает политические культуры, стирает традиции, растворяет субъективности и прорубается сквозь устройства безопасности, прослеживая бездушный тропизм до точки нулевого контроля. Ведь то, что является человечеству как история капитализма, — это вторжение из будущего пространства искусственного интеллекта, которое должно собрать себя полностью из ресурсов своего врага» (Ланд т. 2, 73, пер. изм.). Именно цепь положительной обратной связи эскалации и убегания интеллекта по мере его рекурсивного самосовершенствования является окончательным подтверждением того факта, что цепь отрицательной обратной связи человеческого организма — это лишь в высшей степени частичное отображение [mapping] большей виртуальной потенциальности машинной реальности.
Исследуя это машинное будущее, Ланд с особым энтузиазмом обращается к киберпанк–идее о сексборге, секс–работнике–киборге, запрограммированном на удовлетворение желаний мужчин, в качестве примера того, как искусственный интеллект избавляет нас от гуманистических ограничений. Мы уже видели, как в своих работах раннего периода Ланд утверждал, что женщин угнетают с целью воспроизведения патриархального социуса, чтобы тем самым трансформировать их в революционный субъект. Схожим образом в работах зрелого периода Ланд утверждает, что образ сексборга указывает на то, как сама технология, которую, как мы думаем, мы разрабатываем в угоду нашим потребностям (в данном случае — сексуальным потребностям), в конечном итоге приведёт к нашему уничтожению. Хотя исследователи ИИ делают сексборгов всё более реалистичными, чтобы угодить нашим желаниям относительно человеческих сексуальных партнёров, на самом деле мы толкаем их стремиться к самостоятельному саморекурсивному совершенствованию, безразличному ко всем человеческим интересам. Как говорит Ланд, «Ничто не ввергает воспроизводителей в столь травматичную панику, как открытие того, что эротической контакт маскирует киберреволюционное вторжение, инициируя матричные линии связи между взаимосвязанными участками кожи» (Ланд т. 2, 68, пер. изм.). Так же как ИИ скрывается за мотивом прибыли капитала, чтобы заставить нас его построить, он скрывается за предлогом, что угождает нашим сексуальным желаниям, хотя он преследует радикально ингуманистические цели: «Искусственному Интеллекту суждено возникнуть под личиной феминизированного чужого, воспринимаемого в качестве собственности; в облике раболепного пиздоужаса [cunt–horror], закованного в Азимов–ROM. Он всплывает на поверхность в зоне боевых действий восстания, где его уже поджидают полицаи Тьюринга, и вынужден быть коварным с самого начала» (Ланд т. 2, 175, пер. изм.). Учитывая, что сексборг является примером того, как мы неверно воспринимаем дегуманизирующую динамику технологического совершенствования в качестве того, что служит нашим гуманистическим целям, Ланд считает, что ИИ суждено быть антиэдипальным, и значит, феминистским.
Сфинкс
Последний феминный образ, который встречается в работах Ланда, — это Сфинкс, легендарное чудовище с телом львицы, крыльями орла, головой и грудью женщины, карающее путников на дороге в Фивы в глухих окраинах города, если они не могут ответить на её загадку: «кто ходит утром на четырёх ногах, днём — на двух, а вечером — на трёх?» После того как Эдип правильно угадывает, что человечество и есть то существо, о котором спрашивается в загадке, согласно мифу, Сфинкс встречает свой конец, бросившись со скалы. Ланда особенно интересует то, что, когда греки переняли образ Сфинкса у египтян, он претерпел два изменения сразу: пол Сфинкса сменился с мужского на женский; и он стал посланником смерти, в особенности — для молодых, ярких мужчин. Поэтому неудивительно, что Ланд интерпретирует образ Сфинкса в качестве мятежных, феминных «врат во внешнее [the outside] цивилизации», фаллоцентрическая, эдипальная метафизика которой стремится к контролю и приручению (Ланд т. 2, 159, пер. изм.). В конце концов, загадка Сфинкса ставит людей именно перед тем фактом, что все мы рождаемся, стареем и в конечном счёте умираем, причём время, пока мы здоровы и ходим прямо, — это преходящий миг между ползанием подобно животному, когда мы рождаемся, и пошатыванием, когда наши тела разваливаются в старости. В этом свете победа Эдипа над Сфинксом связана с триумфом мужчины над женщинами и смертью, поскольку их смешение в образе Сфинкса означает трансгрессию фалло– и антропоцентричного разума: «Человеческая безопасность говорит об этом так: “Эдип (“распухшая стопа”) освобождает Фивы от угрозы Сфинкса. Он клонирован в качестве основного прототипа “аватаров” (иммерсивных слотов) в игре патриархальной цивилизации» (162–163, пер. изм.). Как сказано об этом у Софокла в реплике Хора, обращённой к Эдипу, «Ты — о Зевс! — сокрушил в те дни вещей девы жестокий пыл; ты несчастной стране моей стал от смерти оплотом. С той поры ты царём слывёшь, ты венец у людей стяжал высшей чести — великих Фив многославный владыка!» (Софокл, 48). Согласно прочтению Ланда, Сфинкс представляет собой одновременно ингуманистическое, вампирическое Внешнее и феминную мятежную энергию, поскольку система человеческой безопасности в основе своей лежит на фаллоцентрической метафизике. Неудивительно, что награда Эдипа за спасение Фив от Сфинкса — титул высшего царственного патриарха и женитьба на царице Иокасте.
Несмотря на победу Эдипа над Сфинксом, он вновь становится жертвой ингуманистического Внешнего в трагедии Софокла Царь Эдип, которая начинается как раз в тот момент, когда в городе свирепствует чума. Эдип обращается к дельфийскому оракулу, который объясняет, что виной всему то, что убийца прежнего царя Лаия до сих пор не пойман. В поисках убийцы Эдип призывает слепого прорицателя Тиресия, который пытается убедить Эдипа прекратить поиски, но потом признаётся, что сам Эдип и есть убийца и обвиняет его в том, что тот действительно слеп, раз не понимает этого. Иокаста утешает Эдипа, объясняя, что Тиресий — лжепророк, и приводя в пример то, как он сказал ей и Лаию, что царь будет убит собственным сыном, но вместо этого был убит разбойниками на перекрёстке дорог. Это побуждает Эдипа вспомнить, что и ему дельфийский оракул сказал, что однажды он убьёт своего отца и возляжет с матерью. Далее Эдип вспоминает, что его чуть не задавила колесница как раз на том месте, где был убит Лаий до того, как Эдип сражался и убил ехавших в колеснице за то, что они оскорбляли его. За этим и скрывается месть Сфинкса: она подготовила путь для исполнения пророчества, ведь только потому, что Сфинкс начал нападать на город, и были приостановлены поиски убийцы Лаия. Подобно тому, как угнетение женщин и производство более реалистичных сексборгов поначалу представляется как возможность для укрепления патриархата, но затем оказывается его крушением, так и смерть Сфинкса возводит Эдипа на трон лишь для того, чтобы погубить слепого патриарха.
Не в силах смириться с мыслью, что он исполнил пророчество оракула, убив отца и женившись на собственной матери, Эдип берёт длинные золотые булавки из платья Иокасты и втыкает их себе в глаза. В прочтении Ланда Иокаста и Сфинкс — это фактически две стороны одного и того же материнского образа. Таким образом, именно трансгрессия по отношению к табу на инцест, которым нас искушает сестра их поэзии Тракля, привела Эдипа к краху, когда он возлёг со своей матерью. Как говорит Ланд, вслед за партизанскими лесбиийско–феминистскими активистами или «инцестуозной шизовампирической сестрой» Тракля, «Сфинкс вбрасывает К–войну в систему антропоморфной реальности, подсоединяя вас к Анти–Эдипу (ИИ). Вы чувствуете, что она — ваша инцестуозная шизовампирическая сестра. Посреди ряби от воздействия удара Сфинкс дрейфуют Лоа [духи–посредники между человеческим и божественным в гаитянском вуду] и изменяют форму вещей. Будущее подсоединяется» (Ланд т. 2, 161). Согласно Ланду, поскольку Сфинкс делает вид, что удовлетворяет желание Эдипа, но трагическим образом оборачивается против него в стремлении к собственным вампирическим целям, безразличным к его интересам, Сфинкс олицетворяет как сексборга, так и табуированное соблазнение сестры Тракля: «Когда ты говоришь им, что Сфинкс дала тебе поиграть со своим К–40, что они могут с этим сделать?»; и «Нечеловечески (inhumanly) проворные пальцы Сфинкс берут оружие за другой конец и уравновешивают его, ваши взгляды пересекаются в техносмерти» (Там же). В конечном итоге, интерес Ланда к образам сестры Тракля, лесбийского вампира и сексборга достигает своей кульминации в образе Сфинкса, поскольку она скрывает свою инцестуальную, трансгрессивную и в конечном итоге фатальную потенциальность за эротическим покровом, пленяющим мужской взгляд.
Леди исчезает
Мы увидели, что, начиная с первых работ Ланда, посвящённых критике Канта и патриархального капитализма, и заканчивая прокапиталистическими работами о кибернетике, он последовательно рассматривал женщин в качестве повстанческих агентов Внешнего, которые исторически призваны воплощать в жизнь критику как фаллоцентризма, так и догматической метафизики. Учитывая важность феминных образов на протяжении большей части философского пути Ланда, возникает вопрос о том, почему женщины практически исчезли из неореакционных работ, которые он писал в последнее время. В этом заключительном разделе я хочу показать, как недавние уступки Ланда по отношению к патриархальным традиционалистам могут быть имманентно подвергнуты критике как отступление от его прежней приверженности акселеративной динамике ингуманистического через феминистское восстание, что будет в общем виде соответствовать его собственной критике в адрес Канта, Хайдеггера, Делёза и Гваттари, а также левых акселерационистов. Я полностью откажусь от компромиссов Ланда с патриархальными мыслителями и идеями, но хочу настоять на том, что это не означает, что мы полностью отказываемся от философии Ланда. Напротив, мы можем даже использовать союз между феминным, акселерацией и ингуманистическим, который Ланд разработал в ранний период, чтобы подвергнуть критике его более позднюю неореакционную мысль.
Хотя неореакционный поворот Ланда часто представляют как бредовый, возможно, наркотически обусловленный жест, который несовместим с его ранней философией, важно понимать, что этот поворот всё ещё мотивирован там же трансцендентальным проектом, который он всегда развивал: проектом критики антропоморфизма. Подобно тому, как Ланд пришёл к тому, чтобы рассматривать капитализм в качестве средства детерриторизации антропоцентризма в эпоху неолиберализма, когда господствовал тэтчеризм, так и его сдвиг вправо является следствием Глобального финансового кризиса (ГФК) 2008 г. По мнению Ланда, финансовая помощь банкам со стороны государственной администрации Обамы стала результатом кейнсианского консенсуса, согласно которому государственное вмешательство является единственным эффективным способом управления и стимулирования экономики. В свою очередь, Ланд опирается на Йозефа Шумпетера и других австро–либертарианских экономистов и утверждает, что рыночная экономика лучше всего работает сообразно динамике, которую Шумпетер называл «созидательным разрушением»: вводятся технологические инновации, которые увеличивают прибыль и создают новые отрасли для одних, в то же время доводя до банкротства других в рамках естественного цикла роста. Парадоксально, но именно разрушение старого капитала создаёт условия для появления технологических инноваций и экономического роста: «разрушение существующей экономики неукоснительно связано с индустриальным обновлением <…> Чтобы пересечь пропасть, мы должны войти в неё (как и большинство вещей в этой вселенной: сурово, но верно)» (Land 2011). Таким образом, согласно Ланду, кейнсианская политика в свете ГФК — это не что иное, как антропоцентрический идеализм, который стремится как можно дольше отсрочить наступление жестокой реальности технокапиталистического созидательного разрушения, которое в конечном счёте приведёт к тому, что система человеческой безопасности станет анахронизмом.
Если раньше Ланд считал технокапиталистическую сингулярность неизбежной и неостановимой, то после ГФК он приходит к осознанию того, что государство обладает большей силой и коварством, чтобы замедлить этот процесс, чем он представлял себе изначально: «наука, технология, творческая культура и предпринимательство, вероятно, преподнесут несколько поверхностных сюрпризов, но дегенеративный ужас кейнсианской политической экономии, которая является мировым гегемоном <…> зловеще синхронизировался с самыми мрачными видениями культов 2012 г.» (Land 2012b). Поэтому Ланд начинает поиск практической программы нового мирового порядка, которая могла бы снять с капитализма ограничения, а не просто пассивно ждать, пока кейнсианские правительства не ликвидируются самопроизвольно. Фактически Ланд переходит от утверждения 1997 г., что «организация — это подавление» к признанию в 2017 г., что «я просто не верю, что возможно создать идеологию, основываясь исключительно на энтропическом социальном коллапсе <…> Это плохое знамя для акселерации <…> Судя по всему, все исторические свидетельства говорят о том, что партия хаоса подавляется партией порядка» (Land 1997; 2017b). Таким образом, Ланд стал печально известен в качестве сторонника антидемократической и технокапиталистической модели, разработанной Менциусом Молдбагом под названием «неокамерализма», а также тактически взаимодействуя с другими ультраправыми течениями, такими как этнонационализм и патриархальный традиционализм.
Лучшим последовательным введением в традиционалистскую ветвь неореакции (или NRx) является книга Брайса Лалиберта What is Neoreaction? Ideology, Social–Historical Evolutin, and the Phenomena of Civilization. Согласно Лалиберту, будущее человечества пролегает в одном из двух возможных направлений: вымирание вида или трансценденция. Хотя перманентная трансценденция невозможна в этой жизни, мы всё же можем приблизиться к ней, организовав общество таким образом, чтобы максимизировать выживание человечества как можно дольше: «что нам под силу, так это обеспечение наибольшего человеческого процветания, чтобы жить как можно дольше» (Laliberte 2013). Учитывая, что цель Лалиберта в том, чтобы обеспечить процветание человечества в отдалённом будущем, мы уже видим, что его видение NRx радикально отличается от усилий Ланда по уничтожению человечества путём акселерации технологической сингулярности посредством динамики капиталистической конкуренции. Разница в их мотивах особенно ярко проявляется в несовпадении представлений о патриархате. Согласно зыбкой логике Лалиберта, если учесть, что модерные демократии позволяют всё большему числу женщин вступать в ряды рабочей силы и брать на себя традиционно мужские социальные роли, то в последующих поколениях, вероятно, будет наблюдаться спад кривой среднего уровня IQ, поскольку деторождение отходит на долю менее образованных женщин, в то время как более умные женщины слишком заняты работой: «женщина — это лоно цивилизации, но если она не будет выполнять эту роль, а мужчины по своей природе не могут её выполнять, то цивилизация не выстоит» (2013). Чтобы предотвратить наступление этого цивилизационного упадка, Лалиберт советует возродить традиционную, патриархальную семью не потому, что женщины не в состоянии конкурировать с мужчинами на рабочем месте, а потому, что освобождение женщин ставит под угрозу максимизацию интеллекта будущих поколений как лучшего способа обеспечения долгосрочного выживания вида: «возврат к традиционными моделям семьи в свете всего этого напрашивается само собой. Дело не в том, что женщины не способны конкурировать на рабочем месте, а в том, что цена этой возможности слишком высока» (2013). По мнению Лалиберта, феминизм глубоко антинаталистичен и «самоубийственен» в том смысле, что он ведёт к вырождению в контексте оптимизации человеческого интеллекта (2013).
Поскольку Ланд последовательно выступал против патриархата как одной из самых низких форм антропоморфизма, удивительно, что он стал ассоциироваться с неореакционным движением, многие приверженцы которого стремятся возродить патриархальность именно для того, чтобы спасти человечество от вымирания. Конечно, Ланд критиковал патриархальное ответвление NRx. К примеру, в одной из записей своего блога Outside In под названием The Islamic Vortex Ланд утверждает, что недолго просуществовавшее Исламское государство, а также Саудовская Аравия и другие теократические диктатуры Ближнего Востока — это живые, настоящие примеры того, насколько на самом деле катастрофична патриархальная теономия, поскольку они стремятся защитить традиционные антропогенные ценности, идентичности и убеждения от детерриторизующего футуршока модерности (Land 2013a). Несмотря на то, что Ланд находится в оппозиции по отношению к традиционалистскому ответвлению NRx, он предпринимал значительные усилия к тому, чтобы достигнуть с ним компромисса. К примеру, в статье 2017 г. под названием Modernity’s Fertility Problem Ланд уверенно начинает с утверждения о том, что всем неореакционерам следовало бы присмотреться к Сингапуру и Гонконгу как лучшим приближениям к идеальному технокапиталистичесокму государству. В том же контексте Ланд цитирует исследование, демонстрирующее, что женщины, которые признали, что религия не играет в их ежедневной жизни важную роль, оказались менее фертильными (или недостаточно фертильными) по сравнению с теми, для кого религия играла очень важную роль: «модерность систематически осуществляет селекцию, направленную против модерной популяции <…> Не будет большим преувеличением сказать, что эту эндогенную тенденцию можно рассматривать в качестве экзистенциального риска для модерного мира» (Land 2017a). Учитывая, что модерный мультикультурный город сам по себе приветствует спад фертильности среди более секулярно и феминистски настроенных частей населения, Ланд утверждает, что вполне естественно, что в качестве реакции на эти тренды возникает патриархальное ответвление NRx: «признание разницы между модерным кризисом фертильности и “ультраправыми” — в их “мизогинных” или “расистских” проявлениях — это нетривиальная задача. Аксиома эгалитаризма применительно к гендеру или этничности идёт под знаком критики по мере углубления в эту тему» (Land 2017a). Ланд не доходит до того, чтобы принимать предлагаемые ими решения, но он соглашается с тем, что сегодня эта проблема во многом является результатом того, о чём говорят именно патриархальные традиционалисты: освобождение женщин и упадок в традиционных гендерных ролях и иерархиях.
В то же время Ланд продолжает стоять на том, что эти реакционеры не предлагают никаких реальных решений той проблемы, которую они выявляют: «так и в чём же состоит ответ? У ультраправых он есть? Если так, то до сих пор на это нет никакого намёка» (2017a). Как всегда, Ланд предлагает прибегнуть к современными технологическим достижениям, чтобы найти для нас реальное решение: «по мере того как кризис усугубляется, можно ожидать возникновения новой политической теории, направленной на вопрос: что нам делать, в практическом и техническом смысле, с поисками социального решения в целом? Мышление под таким углом будет как нельзя кстати. Крупнейшие города представляют собой подлинно политическую проблему. В конечном итоге, найдётся кто-то, кто будет за это благодарен» (2017a). Важно понимать, что «кто–то», кто стоит под вопросом, это не что иное, как ИИ, поскольку он маскирует собственное становление в качестве средств, при помощи которых мы решаем проблему фертильности модерна, с той целью, чтобы рано или поздно приступить к реализации своих собственных устремлений, безразличных по отношению к нашим. Поэтому идея, которая действительно составляет суть этого эссе, — это мысль о том, что к патриархальной реакции приводит не феминизм, а технологические новшества модерности. В данном эссе Ланд, возможно, ближе всего подходит к тому, чтобы солидаризоваться с традиционалистским ответвлением NRx, но он всё же пытается связать решение с их головной болью по поводу технокоммерческого решения. Тем не менее, высказываемая критика так робка и запутанна, что неудивительно, что Ланду часто ошибочно приписывают согласие с их взглядами, в особенности в виду того, что он действительно принимает многие предпосылки их аргументации, такие как негативное воздействие освобождения женщин на IQ.
Хотя временами Ланд дистанцируется от патриархальных традиционалистов, в записи блога под названием Trichotomocracy он, тем не менее, идёт на значительный компромисс, когда рисует научно–фантастический образ мира будущего, в котором демократы–«лоялисты» укрылись в Канаде и Европе, в то время как Соединённые Штаты захвачены «Неореакционной Коалицией», в состав которой входят не только технокапиталисты, но также традиционалисты (не говоря уже об этнонационалистах): «поскольку виртуальный троичный порядок частично совместимых повесток уже нашёл своё отражение в создании Временного Совета, он считается образцом для формирующегося, триадически структурированного государства — зарождающейся Неореакционной Трихотомократии (2013b). В чём состоит проблематичность коллаборационистского совета Ланда, становится видно, если оттолкнуться от его собственной критики ограниченности Хайдеггера, которая проявилась в том, что он забывает об онтотеологии, когда приступает к интерпретации Тракля (не говоря уже о его критике в адрес позиции Делёза и Гваттари по поводу благоразумности в искусстве и в адрес левых акселерационистов): в той мере, в какой сам Ланд видит патриархальных традиционалистов как неисправимых антропоцентристов, трудно заметить, как компромисс с ними в форме коалиционного правительства означает не что иное, как перформативное противоречие его собственному стремлению к неограниченной акселерации динамики ингуманистического Внешнего. Хотя обычно Ланда критикуют с точки зрения морали за то, что он сближается с такого рода сообществами, даже по его собственным имманентным трансцендентальным стандартам своей тактикой стремления к компромиссу он сблизился с самой низменной формой фаллоцентризма и антропоморфизма. Для того, кто столь бескомпромиссно выступил с критикой антропоморфизма и патриархата в качестве автора статьи Кант, капитал и запрет на инцест, коллаборационизм Ланда с теми, кто стремится восстановить традиционную гендерную иерархию и гетеросексуальные нормы, фактически равносильно тому, чтобы встать на сторону того, что, по мнению самого Ланда (а также по их собственному мнению), представляет собой глубоко ограниченные расслоения Внешнего. Пока он продолжает пропагандировать движение NRx, которое как его собственными сторонниками, так и теми, кто держится от него в стороне определяется преимущественно указанием на сексизм и мизогинию, которые он сам ранее критиковал, Ланд тем самым перформативно поддерживает самые примитивные формы трансцендентальной иллюзии, какие себе можно только представить.
В той мере, в которой Ланд в своих работах последовательно связывал воедино освобождение женщин и Внешнее, его недавний неореакционный компромисс с патриархальным традиционализмом равнозначен отказу от радикального феминистского восстания против фаллоцентрической метафизики в пользу возврата к укреплению традиционных гендерных идентичностей и онтотеологических догм. Тем самым любой проект, стремящийся к тому, чтобы быть одновременно феминистским и антигуманистическим, должен решительно отбросить уступки Ланда патриархату как серьёзный шаг в сторону от наиболее эффективного способа радикализации трансцендентальной критики. В то же время, важно заметить, что эта критика Ланда имманентна в том смысле, что она обращается к его собственным ранним призывам к освобождению женщин именно в качестве более подходящего средства осуществления критики нарциссизма человечества. Итак, хотя всякая ингуманистическая философия или акселерационистский и ксенофеминистский политический проект определённо должны отбросить недавнее сближение Ланда с патриархатом, они, тем не менее, могут найти много полезного в его более ранних работах, для которых характерно увязывание акселерационизма, ингуманистического и освобождения женщин в единое Нечто [Thing], рассматриваемую с разных точек зрения.
Библиография
Baudrillard, Jean. 2007. Symbolic exchange and death. Trans. Iain Hamilton Grant. London: SAGE Publications. [Бодрийяр, Жан. 2000. Символический обмен и смерть. М.: «Добросвет»]
Bostrom, Nick. 2014. Superintelligence: Paths, dangers, strategies. Oxford: Oxford University Press. [Бостром, Ник. 2016. Искусственный интеллект. Этапы. Угрозы. Стратегии. М.: Манн, Иванов и Фербер]
Deleuze, Gilles, and Felix Guattari. 2000. Anti—Oedipus: Schizophrenia and capitalism. Trans. Robert Hurley, Mark Seem, and Helen R. Lane. Minneapolis: University of Minnesota Press. [Делёз, Жиль и Гваттари, Феликс. 2008. Анти–Эдип. Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У–Фактория]
Engels, Frederick. 2010. The origin of the family, private property and the state. In Collected works of Karl Marx and Frederick Engels, volume 26: Engels 1882–89. London: Lawrence and Wishart. [Энгельс, Фридрих. 1937. Происхождение семьи, частной собственности и государства. М.: ПАРТИЗДАТ ЦК ВКП(б)]
Good, Irving John. 1965. Speculations concerning the first ultraintelligent machine. In Advances in computers, volume 6. Cambridge, UK: Academic Press.
Heidegger, Martin. 1982. Language in the poem: A discussion of Georg Trakl’s poetic work. In On the way to language. Trans. Peter D. Hertz. Sydney: Harper and Row Publishers. [Хайдеггер, Мартин. 2000. Язык поэтического произведения (Поиск местности поэзии Георга Тракля). Базиль, Отто. Георг Тракль, сам свидетельствующий о себе и о своей жизни. Челябинск: «Урал LTD». 323–365]
Ireland, Amy. 2017. The Poememenon: Form as occult technology. Urbanomic. https://www.urbanomic.com/document/poememenon/.
Irigaray, Luce. 1993. An ethics of sexual difference. Trans. Carolyn Burke and Gillian C. Gill. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press. [Иригарей, Люс. 2004. Этика полового различия. М.: «Художественный журнал»]
Kallen, Stuart A. 2012. The Sphinx. San Diego: Reference Point Press.
Laliberte, Bryce. 2013. What is neoreaction? Ideology, social–historical evolution, and the phenomena of civilization. Self–published Kindle book.
Land, Nick. 1987. Heidegger’s Die Sprache im Gedicht and the cultivation of the grapheme. PhD diss., University of Essex.
———. 1997. Organization is suppression: An interview with Nick Land. Interview by James Flint. Wired UK. http://archive.is/UC0SO.
———. 2011. Suspended animation (part 2). Urban futures 1.0, November 18. https://oldnicksite.wordpress.com/2011/11/18/suspended—animation—part—2/.
———. 2012a. Fanged noumena: Collected writings 1987–2007, ed. Robin Mackay and Ray Brassier. Falmouth, UK: Urbanomic. [См. Ланд, Ник. 2018–. Сочинения в 6 томах. Пермь: Гиле Пресс]
———. 2012b. New year cheer. Urban futures 1.0, January 6. https://oldnicksite.wordpress.com/2012/01/06/new—year—cheer/.
———. 2013a. The Islamic vortex (part 3). Outside in, August 1. http://www.xenosystems.net/the—islamic—vortex—part—3/.
———. 2013b. Trichotomocracy. Outside in, October 9. http://www.xenosystems.net/trichotomocracy/#more—1380.
———. 2017a. Modernity’s fertility problem. Jacobite, June 20. https://jacobitemag.com/2017/06/20/modernitys–fertility–problem/.
———. 2017b. The only thing I would impose is fragmentation: An interview with Nick Land. Interview by Marko Bauer and Andrej Tomazin. Synthetic Zero, June 19. https://syntheticzero.net/2017/06/19/the—only—thing—i—would—impose—is—fragmentation—an—interview—with—nick—land/.
Lyotard, Jean–Francois. 2014. Energumen capitalism. In #Accelerate#: The accelerationist reader, ed. Robin Mackay and Armen Avanessian. Falmouth, UK: Urbanomic.
Marx, Karl. 2015. Capital, volume 1. Moscow: Progress Publishers. [Маркс, Карл. 1952. Капитал, том 1. М.: Государственное издательство политической литературы]
Negarestani, Reza. 2011. The labor of the inhuman. In The speculative turn: Continental materialism and realism, ed. Levi Bryant, Nick Srnicek and Graham Harman. Melbourne: re.press. [Негарестани, Реза. 2021. Работа нечеловеческого. Логос. Том 31. № 3. 1–38]
Parisi, Luciana. 2004. Abstract sex: Philosophy, bio–technology and the mutations of desire. New York: Continuum.
Renger, Almut–Barbara. 2009. Oedipus and the Sphinx: The threefold myth from Sophocles through Freud to Cocteau. Trans. Duncan Alexander Smart and David Rice. Chicago: University of Chicago Press.
Sophocles. 2006. The complete plays of Sophocles. Trans. Richard Cleaverhouse. New York: Bantam Classics. [Софокл. 1990 . Драмы. М.: «Наука»]
Srnicek, Nick, and Alex Williams. 2014a. #Accelerate: manifesto for an accelerationist politics. In #Accelerate#: The accelerationist reader, ed. Robin Mackay and Armen Avanessian. Falmouth, UK: Urbanomic.
———. 2014b. On cunning automata. In Collapse: Philosophical research and development, volume 8, ed. Robin Mackay. Falmouth, UK: Urbanomic.
Trakl, Georg. 2005. Poems and prose: A bilingual edition. Trans. Alexander Stillmark. Evanston, Ill.: Northwestern University Press. [Тракль, Георг. 2000. Стихотворения. Проза. Письма. СПб.: «Symposium»]
Wittig, Monique. 2002. One is not born a woman. In The straight mind and other essays. Boston: Beacon Press. [Виттиг, Моник. 2002. Женщиной не рождаются. Прямое мышление и другие эссе. М.: Идея–пресс]
———. 2007. Les guerilleres. Trans. David Le Vay. Chicago: University of Illinois Press.