- Оригинал публикации: What Has Kant Ever Done for Us?
- Перевод: Олег Лунёв-Коробский
Спекулятивный реализм и динамическое кантианство
[Разум] напрасно расправляет свои крылья, чтобы одной лишь силой спекуляции выйти за пределы чувственно воспринимаемого мира.
И. Кант, Критика чистого разума
Недавнее возобновление дискуссий о реализме в современной континентальной философии часто сопровождается более или менее явной критикой или отказом от кантовского наследия. Как утверждается, на трансцендентальный критический проект Канта должна быть возложена ответственность за сворачивание метафизических амбиций, развенчание понятия объективности, ограничение сферы философии эгоцентрическим описанием нашего доступа к вселенной, а также за сокращение пределов человеческого познания замкнутой областью только лишь явлений, что в конечном итоге привело к дальнейшим поворотам событий в философии — сначала в традиции немецкого идеализма, а затем и в большей части континентальной философии двадцатого века, — к утрате права на реалистические амбиции, направленные непосредственно на реальность как таковую или даже на её постижение.
Хотя в этой крупномасштабной исторической реконструкции есть доля правды — то есть «парадигма кантианства» [Kantian paradigm]1 действительно была принята и модифицирована философами, придерживающимися (в широком смысле) антиреалистической программы, я хочу выдвинуть тезис о том, что, возможно, влияние Канта на философию последних двух столетий было несправедливо сведено к позиции «слабого корреляционизма» (таков чрезвычайно влиятельный ярлык Мейясу, применяемый к позиции, которая «исключает знание о вещи в себе (всякое применение категорий к сверхчувственному), но сохраняет мыслимость “в–себе”»). Хотя ярлык «слабого корреляционизма» можно с полным основанием2 применить к Канту, иногда такое обличение приводит к полному отказу от трансцендентального проекта или, в более широком смысле, от идеи о том, что существуют эпистемологические препятствия, которые необходимо преодолеть, прежде чем обрести доступ к реальному, — эти предостерегающие рекомендации предстают лишь как досадный симптом неисправимого антиреализма. Стремясь вновь ввести в философию основательные метафизические спекуляции о реальности самой по себе, нам (иронически) рекомендовали сказать «Прощай, Кант!»3, с подозрением взглянуть на его катастрофическую в философском отношении «птолемеевскую контрреволюцию»4, отвергнуть его педантичную настойчивость на конечности во имя давно забытого «Великого Внешнего, абсолютного Внешнего докритических мыслителей»5, или сместить его ограниченное внимание с отношений между рациональными агентами и объектами познания на отношение между объектами как таковыми6. В самом деле, Питер Граттон в недавнем критическом исследовании рассказывает о том, как участники конференции «Спекулятивный реализм», состоявшейся в 2007 г. в Лондоне, «похоже, согласны только в одном: что европейская философия со времён Канта перестала говорить о реальности, поскольку застряла в размышлениях о том, как мы познаём реальность»7. Исходя из стремления к более непосредственному контакту с этой реальностью, нам вновь предлагают отбросить нарциссический антропоцентризм и вместе с ним чрезмерную озабоченность условиями познания. Меньше эпистемологических медитаций на пупок [nave–gazing], больше метафизического созерцания звёзд [star–gazing].
Однако для современного реалиста есть и другой путь, который предполагает заинтересованность в сохранении наиболее фундаментальных достижений кёнигсбергского философа, и вместе с тем более уважительное отношение к лучшим из имеющихся в нашем распоряжении эпистемических практик: к естественным наукам. Я намерен настаивать на том, что именно такой кантианский маршрут ведёт напрямую в ту область современного реализма, где философия Уилфрида Селларса была воспринята в качестве лучшего из современных вариантов реализма, — натурализованного кантианства8. Самозваный реализм, не замечающий вклада наших понятийных [conceptual] структур в эмпирическое исследование (и обусловленность последнего ими же), и готовый заплатить любую эпистемологическую или метафизическую цену за то, чтобы оказаться «после конечности», — это не тот реализм, к которому следует стремиться.
Пересмотр априори
Я спрашиваю, откуда вам известно, что априорные истины достоверны, точны и как таковые не допускают никаких исключений? Вы не можете придти к этому посредством рассуждения. Ибо полученное таким образом знание никак не может обладать совершенной достоверностью и не иметь исключений. Стало быть, всё указывает на его априорный характер; т. е. вы принимаете априорные суждения в их оценке исходя из них самих, не прибегая к критике и удостоверению, запирая тем самым на крепкий засов врата исследования.
Ч. С. Пирс, Принципы философии
[Т]о, что однажды считалось неоспоримым, на следующий день оказывалось ложным.
Ч. С. Пирс, Обзор прагматизма [A Survey of Pragmaticism]
Философская традиция, связанная с «релятивизацией» кантовского априори, утверждает, что философ науки, который мыслит исторически, может и должен сохранять кантовскую дискурсивную эпистемологическую структуру понятийно опосредованного эмпирического контакта с реальностью, но только там, где понятие априорных условий опыта предстаёт в качестве того, что (согласно различным описаниям) является «релятивизированным», «контекстуальным», «прагматическим» или «функциональным». Далее я предложу краткий обзор этого понятия релятивизированных априорных принципов в работах различных философов, которые задействовали данное понятие в качестве развёртывания оснований для революционного обзора кантианства и физикализма, осуществлённого Селларсом.
Первый шаг в этом направлении можно обнаружить в традиции «научной философии» (wissenschafliche Philosophie), развивавшейся в период между второй половиной девятнадцатого века и началом двадцатого века в Германии, в рамках которой — и представляя собой реакцию на метафизические излишества посткантовского немецкого идеализма, особенно гегельянской/шеллингианской формы Naturphilosophie, в противовес Канту холистически соединяющей понятия и бытие, жизнь и материю — возникло движение «назад к Канту», которое стремилось примирить трансцендентальный проект с современной наукой9. Хотя одна из отличительных черт венского логического эмпиризма, находившегося под особым влиянием Морица Шлика, состояла в отказе от кантовского синтетического априори, историю «релятивизированной» формы априорных принципов можно не без пользы10 проследить до ранних работ одного из его близких единомышленников: Ханса Райхенбаха. В некоторых биографических размышлениях этот философ–представитель Берлинского общества научной философии [Berlin Circle] рассказывает о том, как именно встреча с революционными научными достижениями его времени привела его к переосмыслению кантовского проекта:
Я посещал лекции Эйнштейна в Берлинском университете; в то время его аудитория была очень малочисленна, потому что имя Эйнштейна ещё не стало известным для широкой публики. Теория относительности произвела на меня необычайное впечатление и привела меня к конфликту с философией Канта. Эйнштейновская критика проблемы пространства–времени помогла мне осознать, что понятие априори Канта было действительно неприемлемо. Результат этого глубокого внутреннего изменения я изложил в небольшой книге под названием Теория относительности и априорное знание [Relativitatstheorie und Erkenntnis Apriori]11.
Теория относительности Эйнштейна, опираясь на не–евклидову (римановскую) геометрию и ограничивая действие ньютоновских законов движения, грозила бесповоротно подорвать кантовскую систему (согласно которой евклидово пространство есть модель чистой формы созерцания пространства, а законы Ньютона рассматриваются как эмпирические примеры чистых априорных принципов движения)12. Впрочем, Райхенбах продолжал считать Канта лучшим философским ресурсом для эпистемологии современной науки (считая такой подход более перспективным, чем радикальные формы эмпиризма), но заметил, что решающая ошибка Канта заключалась в утверждении слишком прямолинейного «согласия между природой и человеческой способность познания». Напротив, утверждает он, «существует возможность противоречия между человеческой системой понятий и природой. Тем не менее, в таком случае эпистемология вовсе не обязана потерпеть полный провал, поскольку человек обладает способностью вносить изменения в свою систему понятий и адаптировать её к природе. Именно это и произошло с теорией относительности»13.
В своей работе 1920 г. Теория относительности и априорное знание [Relativity and A Priori Knowledge]14 (его Habilitationsschrift), по совместительству — одной из первых философских конфронтаций с новой теорией Эйнштейна, Райхенбах пытается осуществить пересмотр кантовской эпистемологии в свете понятийной революции, вызванной теорией относительности. Он принципиально различает два значения априори: во-первых, утверждает Райхенбах, априори может означать «необходимо истинное» или «истинное во всякое время»; во-вторых, его можно интерпретировать как «конститутивное понятие объекта»15. Отвергая первую характеристику и сохраняя при этом вторую, Райхенбах стремится сохранить роль априори, которое теперь понимается как диахронически контингентный, но всё ещё синхронически необходимый принцип конституции смысла научных теорий. Райхенбах замечает, что там, где мы обнаруживаем противоречие между такими произвольными конститутивными принципами и эмпирическими (экспериментальными) свидетельствами, последние вынуждают нас пересмотреть первые: «[и]менно опыт определяет, какие элементы являются необходимыми». В этом смысле ошибка Канта заключается в том, что «его система априорных принципов представляет собой просто канонизацию “здравого смысла”, того наивного заверения разума, который он сам время от времени отвергает с рассудительной проницательностью». Таким образом, в синтетической формулировке ключевой тезис Райхенбаха состоит в том, что, вопреки Канту, «“априори” означает “до познания”, но не “во всякое время” и не “независимо от опыта”». Понятийные каркасы [frameworks] априорны в том смысле, что они отвечают за организацию нашего опыта, но не в том смысле, что они совершенно не подлежат пересмотру в свете неподатливого опыта. Таким образом, в противовес традиционному эмпиризму Райхенбах настаивает на том, что изучение физических теорий демонстрирует, что существует эпистемологическое различие между априорными — в этом смысле «смыслоконститутивными» — пространственно–временными каркасами («аксиомами согласования», устанавливающими правила согласования между математическими репрезентациями и эмпирической реальностью) и эмпирическими законами («аксиомами связывания»), предполагающими такие каркасы. Впрочем, как показал Майкл Фридман16, Райхенбах в конце концов модифицировал эту точку зрения после эпистолярного общения со Шликом, в сущности, отказавшись от понятия релятивизированного априори посредством растворения различия между эмпирическими и не–эмпирическими частями теории, соскальзывая, таким образом, к чему–то вроде куайновского холизма, отвергающего различие между априорным и апостериорным.
Однако Райхенбах не остался единичным случаем в истории пересмотра кантовского априори, и рассуждения о «языковых каркасах» позднего Карнапа можно прочитывать в таком ключе релятивизированного кантианства. В своей статье 1950 г. «Эмпиризм, семантика и онтология» [Empiricism, Semantics and Ontology], посвящённой проблеме абстрактных сущностей, Карнап вводит понятие лингвистического каркаса как системы языковых правил (вводящих новые сущности в качестве значений переменных), что позволяет сформулировать «внутренние» вопросы касательно области сущностей и объекта того каркаса, который оказывается под рассмотрением — вопросы, которые либо объявляются аналитическими (в случае общих вопросов типа «существуют ли X?»)17, либо предполагают получение ответа на них посредством эмпирического исследования. Этим внутренним вопросам Карнап противопоставляет «внешние» вопросы (т. е. внешние относительно языковых каркасов) — вопросы того рода, который предпочтителен для метафизиков, — нацеленные на разрешение общих вопросов существования независимого от любых каркасов или даже на разрешение спорной ситуации между различными каркасами в соответствии с некоторым критерием работы мета–каркаса. Карнап считает, что вопросы второго типа по своей сути бессмысленны и являются псевдовопросами, «поставленными неправильно»18, если мы пытаемся интерпретировать их в качестве теоретических вопросов. Выбор между множественностью логических каркасов (между языками, в пределах которых вопросы о существовании будут формулироваться легитимным образом) видится Карнапу вопросом сугубо прагматическим, вопросом коллективного решения, а не эмпирического обоснования19. Поэтому Карнап защищает свой так называемый «принцип толерантности», согласно которому «наше дело не устанавливать запреты, а достигать соглашений»20, поскольку «декретировать догматические запрещения определённых языковых форм вместо проверки их успехом или неудачей в практическом употреблении более чем напрасно — это положительно вредно, ибо это может препятствовать научному прогрессу»21. Другими словами, различные каркасы (т. е. квази–трансцендентальные логические системы для конституции смысла научных высказываний) могут конвенциональным образом приниматься и оцениваться на основании их полезности для эпистемических агентов в стремлении к научному знанию22. Вот как резюмирует эту позицию Коффа:
[Т]акая «лингвистическая» (лучше сказать — семантическая) теория априори <…> в трудах <…> Карнапа означала бы просто, что всякая необходимость есть семантическая необходимость, что всякая априорная истина есть истина ex vi terminorum, то есть когда высказывание необходимо, причиной тому то, что отказ от него был бы лишь вводящим в заблуждение способом отказа от того языка (системы значений), к которому оно принадлежит23.
Учитывая, что, говоря словами Алана Ричардсона, «чем больше погружаешься в мысль Карнапа, тем больше обнаруживаешь своего рода непредвзятость и прагматизм в самом её основании»24, не стоит удивляться тому, что философы, принадлежащие американской традиции прагматизма, развивают такого рода неокантианские идеи и держат в фокусе своего внимания те элементы научной теории (на самом деле — элементы любого процесса познания вообще), которые обладают уникальным, конститутивным эпистемологическим статусом25. Поэтому, начав с фундаментального кантовского предположения (разделяемого в более или менее строгом виде всеми философами, которых я здесь рассматриваю), согласно которому «опыт не категоризирует сам себя»26, поскольку «без исходных принципов, которые служат для нас руководством в наступлении на хаотическую массу опыта, он всегда оставался бы беспорядочным и непокорным»27, и в то же время будучи убеждённым в том, что «традиционные представления об априори оказались несостоятельными»28, К. И. Льюис привнёс в теорию априори прагматический аспект, заявив, что отбор и принятие (или отказ от) таких принципов не является ни интуитивным, ни считываемым непосредственного из опыта, но зависит, скорее, от прагматических соображений и поведенческих установок, отвечая тем самым интересам и нуждам человека:
хотя априори не продиктовано ни тем, что представлено в опыте, ни каким–либо трансцендентным и вечным фактором человеческой природы, оно всё же соответствует критериям общего типа, которые можно обозначить как прагматические29.
классификации и соответствующие им критерии определяются прагматически, а не метафизически, и даже если такие критерии установлены, не может быть ничего, что было бы неподвластно классификации более чем одним способом <…> И в природе объекта не может быть ничего, что определяет fundamentum divisionis, по соответствию с которым его следует классифицировать30.
Придерживаясь пирсовского подхода, Льюис предлагал фаллибилистское понимание коллективного прогресса знания, утверждая, что предварительное расширение границ известного — в целях более глубокого постижения открывающегося нашему взору мира — требует пересмотра наших рациональных ресурсов в сфере смыслообразования, понятийных каркасов, которые следует рассматривать как «социальные приобретения, полученные в свете различного опыта, который имеет между собой много общего, и одержавшие верх в конкурентной борьбе благодаря совпадению человеческих устремлений и нужд человеческой кооперации»31. Льюис считает, что априорные принципы, которые мы принимаем в качестве того, что регулятивно применительно к опыту, — это те эмпирические обобщения, которые мы отбирали на протяжении нашей когнитивной истории в качестве тех из них, которые не поддаются опровержению, что делает возможным дальнейшее исследование посредством определения пространства вопросов, которыми следует задаваться32.
Схожим образом, примыкая к той же прагматистской традиции Льюиса (впрочем, главным образом через обсуждение «операционально» априорных принципов по Дьюи), но и более непосредственно под влиянием конвенционализма Пуанкаре, Артур Пап защищал теорию априори, согласно которой отвергается принятие таких принципов посредством трансцендентальной дедукции или посредством способности интеллектуального созерцания [intuition]: априорные принципы «можно назвать функциональными в той мере, в какой априори характеризуется в терминах функций, которые пропозиции могут выполнять в экзистенциальном исследовании независимо от того, будут ли они по формальным основаниям классифицированы как аналитические или как синтетические»33.
Пап различает три вида априорных принципов34: формальное, материальное и функциональное априори. Высказывание как функциональное априори сводится к той роли, которую оно играет внутри системы физической теории, так что любое эмпирическое обобщение в принципе может быть отобрано и «закреплено» для исполнения конститутивной роли, обретя определительный [definitional] статус35. Итак,
выступает ли гипотеза в качестве априори или нет, зависит от степени её всеобщности [generality]. Именно наиболее общие законы при любых обстоятельствах рассматриваются в качестве методологических постулатов или направляющих принципов, поскольку сама возможность науки зависит от их обоснованности [validity] <…> Будучи несомненно синтетическими <…> они не являются формально необходимыми; их необходимость лишь функциональна36.
В самом деле, настаивает Пап, «если определительные или аналитические высказывания могут быть полезны в исследовании, другими словами, если они имеют экзистенциальное значение [import], а не являются пустыми номинальными определениями, то причиной тому — их синтетические происхождение».
Несколько десятилетий спустя Хилари Патнэм — твёрдо придерживавшийся традиций американского прагматизма, но также, вероятно, под влиянием работ своего Doktorvater Ханса Райхенбаха — привёл аргументы в пользу слабой формы априорных принципов, которую назвал «контекстуальной априорностью»,
суть которой заключается в том, что мы можем признать, что некоторая истинность [truths] и в определённое время даже некоторая ложность [falsehoods] имеют особый статус, но при этом мы не обязаны признавать, что этот статус — старая добрая априорность. Статус, которым наделена эта истинность и ложность, пока она ей наделены, — представляет собой контекстуальную априорность: априорность относительно совокупности знания. И тезис о том, что не существует априорной истинности, становится тезисом о том, что не существует абсолютно априорной истинности37.
Таким образом, относительная априорность, которую отстаивает Патнэм, отсылает к непререкаемому характеру некоторых специфических для теории (логических или метафизических) предпосылок, которые невозможно опровергнуть напрямую (независимо от количества данных наблюдения) изнутри понятийной экономики самой теории и которые «могут быть отброшены только новой теорией — иногда революционной новой теорией <…> Такие высказывания обладают своего рода “априорностью” до изобретения новой теории, которая их оспаривает или заменяет: они контекстуально априорны»38. Другими словами, хотя эти контекстуально априорные принципы обеспечивают условия интеллигибельности и базовый понятийный каркас терминов научной теории (или любой репрезентации внешнего мира), только интрапонятийная революция, иерархический пересмотр всего каркаса может привести к их пересмотру39.
Этот краткий обзор будет неполным, без хотя бы упоминания теорию научных революций Томаса Куна, в основе которой лежит эпохальная смена парадигм, играющих роль наборов априорных принципов. Хотя позиция Куна слишком хорошо известна, чтобы вновь рассматривать её во всех деталях, стоит отметить, что в одной из поздних работ, обсуждая законы, которые входят в теорию «предусмотренным образом» [stipulatively] и делают возможной эмпирическую интерпретацию терминов, он прямо заявляет, что:
я не назвал бы такие законы именно аналитическими, поскольку опыт природы был необходим для их первоначальной формулировки. Тем не менее, в них есть нечто от той необходимости, которую подразумевает обозначение «аналитическим». Возможно, «синтетическое априори» подходит лучше40.
Завершив этот обзор идеи релятивизированной формы априорного знания, того «особого рода знания, которое кажется необходимым и не бессодержательным, но в то же время не вполне утверждает какие–либо фактуальные притязания»41 (выражаясь словами Коффы), и показав, как в руках этих философов кантовские принципы претерпели исторически обусловленный модальный сдвиг от необходимости к контингентности (и обратно)42, теперь я сосредоточусь на одном крайне выдающемся примере такой релятивизации.
Динамическое кантианство Фридмана
Я <…> надеюсь в конечном итоге создать преобразованную — и в корне историзированную — версию кантовской философии, более непосредственным образом актуальную для философских, научных, технологических, политических и духовных затруднений нашего времени.
M. Friedman, ‘Kantian Themes in Contemporary Philosophy’
Майкл Фридман как никто другой из современных интерпретаторов продемонстрировал решающую роль, которую сыграли естественные науки в генезисе и структуре философии Канта. Как он кропотливо демонстрирует в многочисленных публикациях на эту тему, главной целью Канта было найти общий язык с лучшими образцами науки его времени (физикой Ньютона) и предоставить им философскую опору. Фридман настаивает, что
Кант, отнюдь не усматривая в картине мира, подразумеваемой современной физико–математической наукой, никакой угрозы для своей философской трансцендентальной аргументации в разделах об Эстетике и Аналитике из Критики чистого разума, осуществляет решающий ход в данной аргументации именно для того, чтобы раз и навсегда закрепить философские основания этой картины мира43.
Исходя из признания контекстуального наложения философии Канта на ньютоновскую науку, Фридман, тем не менее, утверждает, что возможно представить кантовскую структуру достаточно гибкой, чтобы приспособить её к новым научным теориям (или развить её с их помощью), и что это действительно то, на что, по мнению самого Канта, был способен философский проект последнего. В ходе внимательного изучения Метафизических начал естествознания Канта — важного и относительно мало исследованного текста в составе кантовского канона — Фридман обнаруживает прямую зависимость общих принципов синтетического априорного знания от конкретных экземплификаций этих способов познания, предлагаемых ньютоновской физической наукой (к примеру, эмпирическое понятие «материи» в ньютоновской физике является непосредственной экземплификацией синтетического априорного принципа субстанции, представленного в первой Критике). Смелый тезис Фридмана заключается в том, что
с одной стороны, более абстрактные и общие синтетические априорные принципы, отстаиваемые в первой Критике, в той же мере подлежат опровержению дальнейшим прогрессом эмпирических естественных наук, как и более конкретные и явно математические принципы, отстаиваемые в Метафизических началах, а с другой стороны, очень трудно даже понять аргументы Канта в пользу всё ещё слишком строгих и требовательных принципов, сформулированных в первой Критике, не признавая при этом главенствующей роли за Метафизическими началами44.
Используя эту кантовскую интерпретацию45 и утверждая, что в свете физических и геометрических революций конца девятнадцатого и начала двадцатого века, мы, «без сомнения, узнали, что [кантовские] условия возможности или необходимые предпосылки эмпирических естественных наук не следует рассматривать в качестве навечно жёстко фиксированных, в качестве навсегда ограждённых от пересмотра»46, Фридман начинает развивать собственную разновидность неокантианской философии науки, отстаивая роль вдохновлённого Райхенбахом понятия «динамического априорного» элемента, неотъемлемого от развития научных теорий. Это — задействование посткунианского47 понимания того, что «лучшая на сегодняшний день историография науки требует проведения фундаментального различия между, с одной стороны, конститутивными принципами, и, с другой стороны, полноценными эмпирическими законами, сформулированными на фоне таких принципов»48.
Фридман утверждает, что для того, чтобы понять смысл наблюдаемого исторического перехода от одного набора конститутивных принципов к другому, фактически действующих в качестве подвижных основоположений49 для научного знания,
кантовское представление о специфическим образом «трансцендентальной» функции философии (как метанаучной дисциплины) следует <…> релятивизировать и обобщить. Начинание, которое Кант назвал «трансцендентальной философией», — проект по формулированию и философской контекстуализации наиболее фундаментальных конститутивных принципов, определяющих опорный пространственно–временной каркас эмпирической естественной науки, следует рассматривать столь же динамически и исторически обусловленно, как физико–математические конститутивные принципы, которые являются для него [проекта] объектом50.
В противовес представлению традиционного натурализма об ограниченной роли, отводимой априорным философским методам, Фридман стремится определить границы собственной роли философии в нашем познавательном начинании по исследованию природы, используя вдохновлённое Кантом различие между исследованиями первого порядка (собственно наукой) и метауровнем трансцендентального осмысления понятийной возможности такого исследования — и тем самым проследить кантовское влияние на рождение из «натурфилософии» двух различных (но так и не ставших полностью независимых друг от друга) дисциплин, — науки и философии51. Предлагая трёхуровневую картину знания (разделённую, в порядке абстракции, на эмпирические законы природы, научные парадигмы и философские метапарадигмы), Фридман полагает, что философия способна и должна продвигать
создание и стимулирование новых каркасов или парадигм, а также того, что можно было бы назвать метакаркасами или метапарадигмами, — новых концепций того, что может представлять собой последовательное рациональное понимание природы, — которые способны мотивировать и поддерживать революционный переход к новому знанию первого уровня или научной парадигме52.
Таким образом, на провокационный вопрос, который я задал в заголовке данной статьи, мы, вместе с Фридманом, могли бы ответить, что Кант (помимо всего прочего!) дал нам до сих пор ценную понятийную карту для разграничения территорий науки и философии, сохраняя при этом в поле зрения многообразие способов, которыми они взаимно определяют историческую эволюцию друг друга: на мой взгляд, весьма ценное достижение для любого философа–реалиста, заинтересованного в поддержании осознанного отношения к науке. С точки зрения кантовского натурализма, философию не следует рассматривать ни в качестве «первой философии» (воспроизводя куайновское полемическое употребление этой фразы), трансцендентальным образом задающей законность того, что наука может или не может знать, ни в качестве «второй философии» (согласно определению Мэдди)53, строго подчинённой практикам науки. Грамотная натуралистическая позиция заключается в том, чтобы рассматривать их вместе в пределах единого континуума, при этом направленного в обе стороны, на котором обе дисциплины предоставляют взаимные ограничения и создают возможности для понятийного творчества и эмпирических открытий54.
Однако, на это можно возразить, что идея релятивизированного априори может оказаться несовместимой с любой надёжной формой реализма: в самом деле, рассмотрим антиметафизический «нейтрализм» Карнапа, утверждение «внутреннего реализма» Патнэма, а также несколько неопределённую позицию Фридмана относительно проблемы реализма (его тезис о рациональности динамического и прогрессивного пересмотра конститутивных принципов, как он уточняет, «не предполагает параллельной концепции научной истины, — ни “реалистической”, ни “антиреалистической”»55). Говорить о «свободном выборе», «обусловливании» или «соглашении» — значит, по–видимому, развенчивать онтологические вопросы и избегать всякой конфронтации с пространственно–временной физической реальностью56. Реалистическая цель, напротив, заключалась бы в сохранении определённого прагматического волюнтаризма, направляющего процесс пересмотра понятийных каркасов (т. е. свободной, но упорядоченной процедуры предполагания и интрапонятийного формулирования гипотез, ведущей к принятию новых понятий), причём без утраты права на реалистическую приверженность идее независимой от таких каркасов реальности, которую мы стремимся описывать с возрастающей степенью (конвергентного) приблизительного соответствия. Другими словами, («спекулятивный», «новый») реалист мог бы возразить, что если Кант виновен в том, что поместил реальность по ту сторону эпистемически–понятийного экрана, который мы не можем преодолеть, то все эти кантовские пересмотры лишь релятивизируют и плюрализируют эти экраны, сохраняя при этом их непреодолимую природу, — по сути, это то, что новые «континентальные» формы реализма ставят в вину континентальной философии последних пятидесяти лет. Однако здесь стоит отметить, что динамическое понимание априорных каркасов не эквивалентно тому, что Мейясу обозначил как «фактичность» (эпистемический ограничительный принцип, который устанавливается посттрансцендентальной философией, применяемый ко всему человеческому опыту) — ту самую фактичность, которая, начиная с сильного корреляционизма Хайдеггера и далее, заманивает нас в ловушку нашей эпистемической конечности. Поэтому Мейясу утверждает, что «фактичность касается гипотетических структурных инвариантов мира <…> эти структуры фиксированны <…> их фактичность проявляется в том, что они могут быть объектом только описательного дискурса, но не обосновывающего», так что «фактичность — лишь незнание о долженствовании–быть–так в корреляционной структуре»57. Сторонник «динамического кантианства», напротив, утверждает, что эти априорные структуры не фиксированны, и что эпистемические агенты могут рационально объяснить их модификацию, ссылаясь на экспериментальный (и исторический) маятниковый обмен с независимой от разума реальностью. Явно отсылая к селларсовскому понятию «логического пространства оснований», Фридман поясняет, что, по его мнению,
конститутивный каркас физико–математической теории порождает то, что мы могли бы назвать эмпирическим пространством оснований: сеть инференциальных доказательных [inferential evidential] отношений, порождённых как логико–математическими принципами, так и физическими координирующими принципами, которая определяет, что может считаться эмпирическим основанием или обоснованием для любой данной реальной возможности58.
Если понятийные каркасы обеспечивают нас картами для навигации по определённому эмпирическому пространству оснований, то рационально–философская задача состоит в том, чтобы исследовать метауровень всех возможных конфигураций понятий такого рода, оттачивая, исправляя и перестраивая их инференциальные связи, чтобы достичь необходимой гибкости для отображения комплексного и динамического реального порядка. Способность человека модифицировать свои понятийные схемы является одним из ключевых когнитивных навыков, делающих возможным научное исследование, и она действительно является результатом эмансипирующего по своей сути и бесконечного труда разума [reason]: формулирование, обоснование и (в конечном счёте) пересмотр или перепрофилирование понятий и убеждений в целях улучшения нашего понимания мира59. С точки зрения анти–фаундационалистской, фаллибилистической эпистемологии, эта когнитивная гибкость, — наделяющая привилегией процесс абдуктивного умозаключения, а не результат предположительно надёжного фундамента знания, — делает возможным фрагментарное приблизительное соответствие между нашими понятиями и объектами науки посредством постоянного пересмотра этих понятий. Рассуждение, по выражению Пирса, «исправляет не только свои заключения, но и свои посылки»60.
Таким образом, от нас требуется пересмотреть наше понимание и того, как работают понятия (переходя от статичного, классического представления о понятиях как фиксированных «ярлыках» к оцениванию того, как семантические слои и наложения являются необходимыми предпосылками для того, чтобы понятие сохраняло связь с объектами, подвергающимися постоянным контекстуальным изменениям)61, а также того, что представляют собой (переходя от неподвижной, иерархической структурной парадигмы к коллективно реализуемому процессу непрерывного обсуждения и перераспределения обязательств)62 разум и размышление — одними из наиболее совершенных примеров которых служат математические науки. В таком случае, трансцендентальные структуры следует рассматривать как нечто подверженное нескончаемому, но прогрессивному процессу внутреннего устранения корней и обновления, определяющего границы мыслимого и в то же время позволяющего нам выходить за их пределы. Важно, что эта «динамически–структуралистская» схема должна рассматриваться как действующая во всех формах интеллектуального исследования, начиная способом, которым в математике и логике парадоксы, имманентно обусловленные заданным набором аксиом (qua имплицитных определений), могут стимулировать создание новых логических структур, организованных вокруг новых аксиом, и заканчивая тем, как экспериментальные аномалии, вступающие в противоречие с фоновыми конститутивными принципами физической теории, могут отмечать необходимость (философски–научной) выработки новых априорных принципов.
Кантианский концептуализм Селларса и научный реализм
Любая классификация объектов, какой бы уверенной и категорической она ни была, является авантюрой, авантюрой, которая ни в коем случае не находит своего оправдания в досимволическом видении родо–видовой неподдельной сути объектов опыта. Классификация напоминает цепкие щупальца спрута, то нерешительные, то самоуверенные, а не продавца, подбирающего костюм для покупателя, которому хватило беглого взгляда на телосложение клиента.
W. Sellars Science, Perception, and Reality
Отнюдь не являясь ярым научным редукционистом, как утверждают плохо информированные критики «селларсианского поворота» в «спекулятивном реализме», Селларс был последовательным кантианским мыслителем, одновременно твёрдо приверженным безоговорочному примату естественных наук в решении вопросов существования и важности (вдохновлённых Кантом) инференциально сформулированных структур понятийной мысли как в том, что касается понимания этих научных результатов, так и в том, что касается нормативной экспликации нашего места (qua личностей, интенциональных существ) во вселенной, которую они описывают63. Приверженность приоритету науки в области описания и объяснения вселенной идёт, согласно Селларсу, рука об руку с развитием центральной кантовской идеи о том, что понятия — это недескриптивные/объяснительные правила инференциального размышления, делающие возможным описание и объяснение64. Поэтому, вспоминая свою первую встречу с Хербертом Файглем (его тогдашним коллегой в Университете Айовы), Селларс вспоминает, что
серьёзность, с которой я воспринимал такие идеи, как каузальная необходимость, синтетическое априорное знание, интенциональность, этический интуиционизм, проблема универсалий и т. д. и т. п., должно быть, задела эмпирицистские чувства [Файгля]. Даже когда я ясно дал понять, что моя цель состоит в том, чтобы вывести [map] эти структуры в натуралистической, даже материалистической метафизике, он, как и многие другие, почувствовал, что я иду окольным путём65.
Именно эта синоптическая амбиция отстаивать сильную реалистическую позицию, оставаясь при этом твёрдым приверженцем кантовской традиции (в противоположность эмпиризму чувственных данных его современников логических позитивистов), делает проект Селларса приемлемым для современного реалиста, стремящегося дистанцироваться как от возврата к докантовскому рационалистическому реализму, так и от возможности чисто спекулятивной метафизики, отстаиваемой некоторыми «спекулятивными реалистами». Несмотря на периодические (и противоречивые) обвинения в обратном, селларсианский реалист не является ни бешеным физикалистским редукционистом, ни «корреляционистом», в очередной раз возводящим языковую/понятийную стену между нами и «Великим Внешним» [Great Outdoors]. Напротив, я намерен показать в этом кратком заключительном разделе, как селларсианский подход к феномену понятийного пересмотра обеспечивает наилучшую — то есть наиболее эпистемически надёжную — форму научно обоснованного реализма из всех, на которые мы можем надеяться в настоящее время.
Селларс развивает кантовскую идею о том, что наши понятийные каркасы следует понимать как сеть правил, устанавливающих стандарты корректности суждений, так что значение понятия оценивается в соответствии с той ролью, которую они играют в рамках такого каркаса: «понятийный статус <…> конституируется, полностью конституируется синтаксическими правилами»66, так что «понятийное значение дескриптивного термина конституируется тем, что может быть выведено из него в соответствии с логическими и экстралогическими правилами языка (понятийного каркаса) в области инференции, к которому он [термин] принадлежит»67. Такая функционально–ролевая семантика позволяет ему объяснить феномен понятийных изменений посредством представления понятий–преемников в новых научных теориях как функциональных аналогов понятий вытесняемой теории — достаточно схожих, чтобы играть ту же функциональную роль в понятийной экономике теории, но не обязательно сохраняющих тот же самый внутренний характер. Понятия, организующие опыт, qua узлы в пространстве инференции — устанавливающие логические и материальные правила осуществления инференции — могут быть модифицированы и сохранены (скажем, «масса» или «электрон») или отброшены (скажем, «эфир»), если соответствующая функциональная роль не является частью нового каркаса68. Тогда та разновидность синтетической априорной пропозиции, которую допускает Селларс, является истинной ex vi terminorum, (т. е. имплицитным определением), а её необходимость соотносится с холистическим каркасом понятий, в которую она [пропозиция] встроена. Как говорит сам Селларс, «[х]отя каждый понятийный каркас включает в себя пропозиции, которые, несмотря на то, что они являются синтетическими, истинны ex vi terminorum, каждый понятийный каркас также является лишь одним из множества конкурирующих за признание на бирже опыта»69.
Однако Селларса среди всех приверженцев тех или иных разновидностей кантианства, которые я кратко описал выше, выделяет его бескомпромиссно реалистическая позиция, обусловливающая его идею отображения [picturing]: материалистическое дополнение к его теории истины как внутриязыкового свойства предложений (возможности семантического удостоверения). Отвергая теорию значения, основанную на проблематичном семантическом «отношении» между языковым термином и универсалией (и предлагая номиналистическое растворение проблемы абстрактных сущностей путём их переосмысления в качестве метаязыковых сорталов [sortals]), Селларс сохраняет понятие репрезентации путём введения отображения как реального отношения (т. е. отношения в физическом порядке) между, с одной стороны, «естественными языковыми объектами», такими как фонетические метки [tokens] или письменные знаки [marks] или даже соответствующими нейро–физиологическими событиями (qua материальными паттернами) и, с другой стороны, физическими «внешними» объектами, — отношения, полностью специфицируемого в терминах казуальности. Поэтому в случае «атомарных» утверждений касательно положения дел [matter–of–factual statements] связь между символами и реальностью не может быть сведена к ещё одной конвенции, поскольку это каузально специфицированный изоморфизм, не входящий в сферу нормативного (прагматического, конвенционального) обоснования: так, что хотя «значение языкового символа как языкового символа полностью конституируется правилами, которые регулируют его употребление», что значит, что понятия70 определяются через их роль в инференции, «сцепление системы регулируемых правилами символов с миром само по себе не является фактом, регулируемым правилами»71, но есть вопрос структурного единообразия, делающего возможным всё более точное отображение.
Таким образом, кантовский акцент на понятийно–опосредованной природе восприятия не должен вводить нас в заблуждение о том, чтобы полагать, что мы изолированы от мира посредством наших понятийных каркасов. Селларс поясняет, что
тот факт, что мы склонны думать, что понятийные акты имеют только логическую форму, лишены характеристик положений дел <…> затрудняет признание того, что конечный смысл всех логических способностей, относящихся к понятийной деятельности в её эпистемической направленности, — порождать понятийные структуры, которые в качестве объектов в природе находятся в определённых отношениях положений дел с другими объектами природы.
и далее, в примечании к этому отрывку, замечает, что
[г]лавный изъян кантовской системы (как и системы Пирса) заключается в её неспособности воздать этому факту должное. Понимание того, что логическая форма свойственна только понятийным актам (т. е. принадлежит «мыслям», а не «вещам»), должно быть дополнено пониманием того, что «мысли», как и «вещи», должны обладать эмпирической формой, если ожидается, что они сцепляются друг с другом тем способом, который необходим для эмпирического познания72.
Хотя для полного раскрытия идей, которые лежат в основе данного тезиса, потребовалось бы куда больше места, чем я могу уделить этому здесь, эти два отрывка, а также цитата, которым отмечено начало данного раздела, отражают одну из наиболее глубоких и неверно воспринятых идей философии Селларса. Да, наше сообщение с реальностью всегда понятийно опосредовано трансцендентальными понятиями, играющими конститутивную роль в том, каким образом мы инференциально формулируем наше знание о ней. Нет, реальность не обладает внутренней логико–пропозициональной формой, которую мы могли бы просто моментально «считать» с опыта; напротив, мы привносим такие понятия в опыт и должны пересматривать их или предлагать новые, позволяющие лучшие отобразить реальность73. И нет, понятия не порождают двусмысленную срединную зону между нами и реальностью, на которой могла бы процветать более или менее одухотворённая форма идеализма: понятия — это правила, функционально выраженные в паттернах проектировки знаков, которые онтологически равнозначны реальности, которой они приблизительно соответствуют, и как таковые являются имманентной частью природы: понятия функционально/нормативно нередуцируемы74, и в то же время они онтологически редуцируемы до пространственно–временной физической реальности. Сцепление понятий с реальностью становится возможным благодаря физико–информационному изоморфизму75 между одной материальной системой и другой, так что адекватность понятийного каркаса для описания реальности может быть рационально (и даже количественно)76 оценена в терминах корректного каузального отображения мира. Как и Фридман77, Селларс представляет динамический процесс понятийных схем в терминах Пирса как конвергентный ряд, асимптотически приближающийся к (регулятивному) идеалу безупречно полноценного соответствия между понятиями и реальностью, так что нет сомнений в том, что «наша нынешняя понятийная структура одновременно более адекватна, чем её предшественники, и менее адекватна, чем некоторые из её потенциальных преемников»78. Однако, развеивая сомнения, которые я высказал выше относительно произвольного характера релятивизированных априорных принципов как прагматичным образом принятых конвенций, Селларс критикует Пирса, отмечая, что «не принимая во внимание область «отображения», он не располагал архимедовой точкой опоры за рамками ряда действительных и возможных убеждений, на языке которой можно было бы определить идеал или предел, которому могли бы приблизительно соответствовать члены этого ряда»79.
Итак, ещё раз отвечая на мой главный вопрос: Кант дал нам возможность сформулировать собственную роль философии по отношению к науке в качестве инструмента трансцендентальной рефлексии над априорными понятийными структурами, задействованными в научном теоретизировании. «Релятивизаторы» априори после Канта дали нам возможность сохранить (пересмотренную) кантовскую структуру и сделать её совместимой с эволюцией науки. Натурализованное кантианство Селларса80 даёт нам чёткое представление о том, что эти динамически и исторически изменчивые понятийные схемы — это не просто результат конвенционального или прагматического выбора, сужающий наш эпистемический обзор до призрачной реальности феноменов, но должны рассматриваться в качестве сложных естественных структур, конструирование (и пересмотр) которых зависит от прямого (но никогда не абсолютно надёжного) сцепления с реальностью самой по себе:
последовательный научный реалист должен стоять на том, что мир повседневного опыта — это феноменальный мир в кантовском смысле, существующий только как содержание действительных и достижимых понятийных репрезентаций, достижимость которых объясняется не, как у Канта, вещами самими по себе, известными только Богу, а научными объектами, о которых, если не случится катастрофы, мы будем узнавать всё больше и больше по мере того, как идёт время81.
Заключение
Целью моей статьи, к которой я следовал посредством панорамного обзора релятивизации априорных принципов, в конечном итоге заключалась в том, чтобы продемонстрировать, что «спекулятивный реализм», достойный этого имени, не может трактоваться как неограниченная метафизическая спекуляция, ограничением которой (если таковое вообще предполагается) является только логическая непротиворечивость, и что, скорее, его следует представлять, в близком соответствии с духом кантовской философии, в качестве трансцендентального спекулятивного начинания на метауровне понятийных каркасов, содействующих процессу пересмотра тех понятий, которые регулируют и систематизируют (но не порождают) реальность, исследуемую естественными науками. Чтобы смягчить скептические возражения вокруг сомнений в том, что такой проект вообще может быть «реалистическим» в достаточно жёстком смысле этого слова, я предложил взглянуть на глубоко революционный проект Уилфрида Селларса как наиболее яркого примера натурализованного кантианства — согласно которому нормы и понятия представляются логически нередуцируемыми (конститутивными относительно) физической реальности, однако онтологически редуцируемыми к последней (в качестве её частей) — из того, что может предложить философия двадцатого века. Об этом проекте можно было бы сказать гораздо больше, но я надеюсь, что на данный момент убедил читателя в том, что это — путь кантианства, по которому стоит пройти.
- Этот термин введён Ли Бравером в книге A Thing of This World: An History of Continental Anti–Realism (Evanston: Northwestern University Press, 2007). ↵
- Но не без разногласий: в определении, данном Мейясу, похоже, игнорируется возможность неметафизической интерпретации кантовского трансцендентального идеализма, то, что сегодня называется «двухаспектным» (в противовес «двумирному») эпистемологическим прочтением различия на феномены и ноумены, среди наиболее известных сторонников которого является Генри Эллисон. См. H. Allison, Kant’s Transcendental Idealism: An Interpretation and Defense (New Haven and London: Yale University Press, 2004). ↵
- M. Ferraris, Goodbye Kant! What Still Stands of the Critique of Pure Reason (New York: SUNY Press, 2013). Позиция Феррариса относительно философии Канта более утончённа, чем можно предположить на основании провокационного названия. Он поясняет, что «если Кант с чем и сражался, то с наивным взглядом на вещи, с непосредственным подходом к восприятию мира, и делал это слишком успешно для здравого смысла. И он делал это без недоказательности скептика, а с конструктивным желанием честного философа, который был также одним из величайших деятелей в области человеческой мысли <…> Таким образом, возвращение реализма спустя две сотни лет после кантовского поворота — это не результат банального раскачивания маятника, но, скорее всего, признак того, что этот поворот был в полной мере усвоен. Наивный взгляд на мир возможен и даже необходим, но наивность не есть нечто заведомо данное, её нужно заслужить» (2013: 103). Тем не менее, я не согласен с проговариваемым акцентом на наивном взгляде на мир, поскольку натурализованное кантианство, которого я придерживаюсь, с необходимостью рассматривает реализм в качестве средства построения не–наивного взгляда на мир, обещающего такое «непосредственное» (не обусловленное логически) сообщение с реальностью самой по себе только в качестве никогда в полной мере не достигаемого регулятивного идеала. ↵
- Meillassoux, After Finitude, p. 118 [Мейясу, После конечности, 176]. ↵
- Meillassoux, After Finitude, p. 7 [Мейясу, После конечности, 15]. ↵
- См. G. Harman, ‘The Current State of Speculative Realism’, in Speculations IV, (2013), pp. 22–28. ↵
- P. Gratton, Speculative Realism: Problems and Prospects (London: Continuum, 2014), p. 4. Конечно, Граттон прекрасно понимает, что это историческое наблюдение по поводу пути, пройденном европейской посткантианской философией, не привело всех четверых «спекулятивных реалистов» к полновесному отказу от кантианского проекта. Рэй Брасье, непосредственно ответственный за введение идей Селларса в эту реалистическую дискуссию (и косвенно ответственный за то, что я сам прибегаю к идеям Селларса в данной работе), никогда не осуждал философию Канта только лишь как препятствие, которое нужно преодолеть, но пытался с помощью философии Селларса примирить реалистическую точку зрения с тщательным анализом наших понятийных средств доступа к реальности. На эту тему см. R. Brassier ‘Concepts and Objects’ in The Speculative Turn: Continental Materialism and Realism, ed. by L. Bryant, N. Srnicek and G. Harman (Melbourne: re.press, 2011) [Р. Брасье, Понятия и объекты / Логос, т. 27, № 3, 2017, сс. 227–260]. Отмечу, что критическая вовлечённость Брасье в трансцендентальный проект Канта (по траектории, очень схожей на ту, которую я отстаиваю здесь), восходит к некоторым из его самых ранних работ. В статье 2001 г. Брасье одобряет кантовский «основополагающий отказ от какой бы то ни было связи с незамысловатой феноменологической верой в дотеоретическую эмпирическую непосредственность «вещей самих по себе»», подчёркивая при этом несостоятельность кантовского усложнения трансцендентальных структур опыта в том, что касается евклидовой геометрии и ньютоновской динамики. См. R. Brassier, ‘Behold the Non–Rabbit: Kant, Quine, and Laruelle’, in Pli: The Warwick Journal of Philosophy, 12 (2001), pp. 50–82 (p. 54). ↵
- Прекрасный анализ того, как работы Селларса могут помочь решить проблемы, присущие «спекулятивному реализму», и который дополняет тот, что я предлагаю здесь, см. Daniel Sacilotto, ‘Realism and Representation: On the Ontological Turn’, in Speculations IV, (2013), pp. 53–64. ↵
- В 1855 г. Герман Гельмгольц публично выступил с работой О зрении человека [Über das Sehen des Menschen], предложив физиологическое объяснение человеческого зрения в соответствии с эпистемологией Канта, что часто считают первым призывом к действию, обращённым к философам, заинтересованным в развитии этого наукообразного неокантианского подхода. Намного более детализированное исследование исторического возникновения неокантианства в немецкой академии, проблематизирующее это несколько упрощённое представление об антиидеалистической ответной реакции, см. K. C. Kohnke, The Rise of Neo–Kantianism: German Academic Philosophy Between Idealism and Positivism (Cambridge: CUP, 1991). ↵
- История конвенционализма как такового, разумеется, восходит по крайней мере к Пуанкаре и Маху — виднейших фигур влияния в этих дискуссиях, но в данной статье я пытаюсь более отчётливо проследить пути неокантианства , начиная с Райхенбаха и далее. ↵
- M. Reichenbach and R. S. Cohen, Hans Reichenbach: Selected Writings, 1909–1953. Volume One (Dordrecht: Reidel, 1978), p. 2. ↵
- Подробное исследование того, какие аспекты кантовского понятия синтетического априори могут и не могут устоять после логико–научных революций двадцатого века см. Alan Richardson, Carnap’s construction of the World: The Aufbau and the Emergence of Logical Empiricism (Cambridge: CUP, 1998), Chapter 4. ↵
- M. Reichenbach and R. S. Cohen, Selected Writings, p. 4. Курсив добавлен. См. также M. Reichenbach and R. S. Cohen, Hans Reichenbach: Selected Writings, 1909R. S. 1953. Volume Two (Dordrecht: Reidel, 1978), pp. 37R. S. 39. ↵
- H. Reichenbach, The Theory of Relativity and A Priori Knowledge (Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1965). ↵
- Reichenbach, The Theory of Relativity, p. 48. ↵
- См. Friedman, Reconsidering Logical Positivism (Cambridge: CUP, 1999), Chapter 3. ↵
- Так что Селларс, рассматривая подход Карнапа, поясняет, что утверждение «существуют X», по сути, представляет собой экспликацию того факта, что X — это категория в рамках рассматриваемого каркаса. См. W. Sellars, ‘Empiricism and Abstract Entities’ in The Philosophy of Rudolph Carnap, ed. by Paul Arthur Schilpp (La Salle: Open Court, 1963), pp. 431–468. ↵
- R. Carnap, ‘Empiricism, Semantics, and Ontology’, in A. P. Martinich (ed.), Analytic Philosophy: An Anthology (Malden: Blackwell Publishing, 2001), p. 426. [Р. Карнап, Эмпиризм, семантика и онтология / Р. Карнап, Значение и необходимость. Исследование по семантике и модальной логике (М.: Издательство иностранной литературы, 1959), с. 301.] ↵
- Строгое разграничение между теоретической и практической областями несколько иронично перекликается с той посткантианской традицией, в отмежевании от которой были заинтересованы позитивисты, в частности, — от гегелевского пересмотра идей Канта согласно принципу (в формулировке Берндама, заимствованной у Хогленда [Haugeland]), что «любое трансцендентальное построение [constitution] является социальным образованием [institution]». Однако, в отличие от Гегеля, Карнап в итоге исключает (научный) разум из практической сферы: так, Томас Морманн проницательно ставит под вопрос реконструкции идей Карнапа в духе мыслителя Просвещения, основывая свои возражения именно имплицитной и «романтической/ницшеанской» приверженностью Карнапа дуализму Geist и Leben, причём последняя по определению является областью аффектно–ориентированного практического действия, свободного от рационально мотивированных решений, территорией, запретной для научного философа, не интересующегося грязными подробностями практического мира. См. T. MorMann, ‘Carnap’s Boundless Ocean of Unlimited Possibilities: Between Enlightenment and Romanticism’, in Carnap’s Ideal of Explication and Naturalism, ed. by Pierre Wagner (Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2012). ↵
- R. Carnap, Logical Syntax of Language (London: Routledge, 2000), p. 51. ↵
- Carnap, ‘Empiricism Semantics and Ontology’, p. 433 [Карнап, Эмпиризм, семантика и онтология, с. 320]. ↵
- Лучшее описание перехода Карнапа от ранней фазы «рациональной реконструкции», когда он искал окончательный и неизменный логический каркас познания, к данной более поздней плюралистической концепции целого ландшафта возможных каркасов, см. A. W. Carus, Carnap and Twentieth–Century Thought: Explication as Enlightenment (Cambridge: CUP, 2007). ↵
- A. Coffa, The Semantic Tradition from Kant to Carnap: to the Vienna Station (Cambridge: CUP, 1991), p. 139. [Рус. пер. см. А. Коффа, Семантическая традиция от Канта до Карнапа: к Венскому вокзалу (М.: Канон+; Реабилитация, 2019).] ↵
- A. Richardson, ‘Carnapian Pragmatism, in R. Creath and M. Friedman (eds.), The Cambridge Companion to Carnap (Cambridge: CUP, 2007), p. 296. Касательно дискуссии между Карнапом и традицией прагматизма в США, см. также C. Limbeck–Lilenau, ‘Carnap’s Encounter with Pragmatism’ in Rudolph Carnap and the Legacy of Logical Empiricism, ed. by Richard–Creath (Dordrecht: Springer, 2012). ↵
- Все философы, связанные с прагматизмом, которых я буду здесь рассматривать, находились под более или менее непосредственным влиянием великого основателя этой философской школы, Ч. С. Пирса. Пирс был исключительно богатым и сложным мыслителем, и хотя я не в состоянии в этом кратком исследовании воздать должное его мысли, я надеюсь, что читатели воспримут эпиграф из этого текста как сигнал о том, что дух «кантовской вариации» Пирса в полной мере пронизывает предлагаемую мной реконструкцию идеи релятивизированных априорных принципов. ↵
- Lewis, Mind and the World–Order: Outline of a Theory of Knowledge (New York: Dover, 1956), p. 14. ↵
- Lewis, Mind and the World–Order, p. 254. ↵
- Lewis, Collected Papers, ed. by John D. Goheen and John L. Mothershead (Stanford: Stanford University Press, 1970), p. 231. ↵
- Lewis, Mind and the World–Order, p. 239. ↵
- Lewis, An Analysis of Knowledge and Valuation (La Salle (IL): Open Court, 1946), p. 105. ↵
- Lewis, Collected Papers, p. 239. ↵
- Чанг недавно предложил вдохновлённый Льюисом (но ещё более практически ориентированный) подход к априорной необходимости, предположив, что «нечто является “с необходимостью истинным”, если оно должно быть принято за истинное для целей некоторого эпистемического действия», трактуя, таким образом, метафизические принципы как то, что со–варьируется вместе с различными видами эпистемической деятельности, которую мы решаем осуществить. Hasok Chang, ‘Contingent Transcendental Arguments for Metaphysical Principles’, Royal Institute of Philosophy Supplement, 63 (2008), 113–33 (p. 132). Касательно принятия Льюисом некоторой формы не–когнитивного (данного) элемента опыта, а также его отношения к Селларсу, см. C. B. Sachs, Intentionality and the Myths of the Given (London: Pickering and Chatto, 2014). О льюисовском понимании «реального» см. L. Järvilehto, ‘Concepts and the Real in C. I. Lewis’ Epistemology’ in Realism, Science and Pragmatism, ed. by Kenneth Westphal (London and New York: Routledge, 2014), pp. 243–250. ↵
- A. Pap, The A Priori in Physical Theory (New York: King’s Crown Press, 1946), p. viii. ↵
- В своей работе 1944 г. ‘Three Different Kinds of a Priori’ in The Limits of Logical Empiricism, ed. by Alfons Keupnik and Sanford Shieh (Dordrecht: Springer, 2006). ↵
- Полный обзор взглядов Папа см. D. Stump, ‘Arthur Pap’s Functional Theory of the A Priori’. HOPOS: The Journal of the International Society for the History of Philosophy of Science 1: 273–90. ↵
- Pap, The Limits of Logical Empiricism, p. 73. ↵
- H. Putnam, Realism and Reason: Philosophical Papers, Volume 3 (Cambridge: CUP, 1983), p. 99. ↵
- Putnam, Realism and Reason, p. 95. ↵
- Стоит ещё раз отметить, что представление о том, что априорные принципы могут быть пересмотрены, не тождественно куйановскому холизму, поскольку в последнем отрицается любое различие между априорными и апостериорными высказываниями в теории. Стамп выражает это достаточно ясно, когда поясняет, что «хотя Куайн признаёт, что некоторые элементы эмпирической теории гораздо реже подвергаются пересмотру, чем другие, он недооценивает асимметричное отношение между “жёстким ядром” и “периферией”. Дело не только в том, что периферия с большей, чем жёсткое ядро вероятностью будет пересмотрена, а, скорее, в том, что высказывания из периферии даже не могут быть высказаны, не говоря уже о том, чтобы подвергнуть их проверке, если бы жёсткое ядро не исполняло функцию априори в кантовском смысле, как необходимое предварительное условие». David Stump, ‘Defending Conventions and Functionally A Priori Knowledge’, in Philosophy of Science, 70:5, (2003), p. 1150. О различиях между Куйаном и Патнэмом по этому вопросу см. J. Y. Tsou, ‘Putnam’s Account of Apriority and Scientific Change: Its Historical and Contemporary Interest’, Synthese 176 (3), (2009), 429–45. ↵
- T. Kuhn ‘Dubbing and Redubbing: The Vulnerability of Rigid Designation’, in Minnesota Studies in the Philosophy of Science, ed. by Wade Savage, James Conant, and John Haugeland. (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1990), p. 306. Около 1995 г. Кун утверждает, что «совершая обзор своей позиции, я поясняю, что являюсь сторонником кантианства с подвижными категориями. Это уже не вполне кантовское априори, но тот опыт [когда я, будучи студентом, выступил с докладом о предварительных условиях познания согласно Канту], безусловно, подготовил меня к синтетическому априори Канта». T. Kuhn, The Road since Structure: Philosophical Essays, 1970–1993, with an Autobiographical Interview, ed. by James Conant and John Haugeland (Chicago: The University of Chicago Press, 2000), p. 264. ↵
- Coffa, The Semantic Tradition from Kant to Carnap, p. 138. ↵
- Уильям Уимсетт в содержательной работе с подзаголовком «Как контингентное становится необходимым» [“How the Contingent Becomes Necessary”] предлагает обобщённый подход к процессу создания регулятивных принципов (хотя он не использует такую терминологию) в различных контекстах. Уимсетт описывает феномен генеративного закрепления [generative entrenchment], посредством которого «изначально изменчивые или динамичные процессы могут “затвердеть” в результате применения, или высвободиться посредством разукрепления [disentrenchment]. По мере накопления зависимостей, предположительно произвольные контингентности могут стать сугубо необходимыми, выступая в качестве генеративных структурных элементов для других контингентностей, добавленных позднее», причём данные структуры могут быть «материальными, абстрактными, социальными или ментальными». W. Wimsatt, Re–Engineering Philosophy for Limited Beings: Piecewise Approximations to Reality (Cambridge (MA): Harvard University Press, 2007), p. 135. Примечательно, что идеи Уимсетта проистекают из наблюдений за поведением природных систем, подверженных эволюционным процессам, то есть из того же научного фона, который оказал такое большое влияние на американских прагматиков (в особенности на Пирса и Дьюи), которые внесли глубокий вклад в идею релятивизации (и в важном смысле — натурализации) априорных принципов. ↵
- M. Friedman, Aristotelian Society Supplementary Volume, 72 (1), (1998), 111–30, p. 122. ↵
- M. Friedman, ‘Philosophy and Natural Science’, in Paul Guyer (ed). The Cambridge Companion to Kant and Modern Philosophy (Cambridge: CUP, 2006), pp. 320–321. ↵
- См., в частности, M. Friedman, Kant and the Exact Sciences (Cambridge (MA): Harvard University Press, 1992) и M. Friedman, Kant’s Construction of Nature: A Reading of the Metaphysical Foundations of Natural Science (Cambridge: CUP, 2013). ↵
- M. Friedman, ‘Philosophical Naturalism’, in Proceedings and Addresses of the American Philosophical Association, 71 (2), (1997), pp. 7–21. ↵
- См. M. Friedman, ‘A Post–Kuhnian Approach to the History and Philosophy of Science’, in The Monist 93 (4), pp. 497–517, где дана отчётливая формулировка его динамического кантианства «в качестве ответа на теорию научных революций Томаса Куна». ↵
- M. Friedman, Dynamics of Reason (Stanford: CSLI Publications, 2001), p. 43. ↵
- Или, если попытаться сместить регистр на хайдеггерианскую терминологию, — в качестве безосновных оснований. Об истории кантовского априорного условия опыта в «континентальном» контексте можно было бы сказать ещё многое, следуя от (по крайней мере) исторически–феноменологический ревизии Хайдеггера и её оригинальной переработки Фуко. Ян Хакинг — автор, который в своих работах исследует связь между фуколдианским вниманием к истории и посткунианским подходом, на обновление которого рассчитывает Фридман. Особенно многообещающая связь между этими двумя интеллектуальными традициями, на которую лишь вскользь обратил внимание сам Фридман, представлено в работах Гастона Башляра, в частности, то, что касается его настойчивого утверждения диалектической взаимосвязи между рационально–математическим формулированием принципов и проведением эмпирических экспериментов. Я исследую эту связь в рамках моего следующего исследования. ↵
- M. Friedman, Dynamics of Reason, p. 45. Фридман далее поясняет, что «сказать, что A является конституирующим условием для B, значит, скорее, что A является необходимым условием не просто истинности B, а осмысленности или обладания истинностной ценностью B. В ставшей уже относительно привычной терминологии, это означает, что A является предпосылкой B» (Dynamics of Reason, p. 74). Любопытно, не является ли подбор слов Фридмана в данном отрывке явной отсылкой на обсуждение Коллингвудом «абсолютных предпосылок» как того, что определяет область метафизики, ещё одного важного — хотя и несколько мало изученного — варианта развития кантовских идей. См. R. G. Collingwood, An Essay on Metaphysics (Oxford: Clarendon Press, 1940). ↵
- Более подробное обсуждение истории «натурфилософии» и возможности возобновления такого синоптического проекта сегодня, см. F. Gironi ‘The Impossible Return of Natural Philosophy: a Speculative Proposal for a Reformed Philosophy (of Science)’ in Luca Taddio and Kevin Molin (eds.), New Perspectives on Realism (Mimesis International, 2017), pp. 135—163. ↵
- Friedman, Dynamics of Reason, p. 23. ↵
- P. Maddy, Second Philosophy: A Naturalistic Method (Oxford: OUP, 2007). ↵
- Эта позиция также позволяет развенчать недальновидные заявления, изобличающие бесполезность философии и продвигающие научную автократию. Как писал Эрнан Макмуллин, «опыт нескольких столетий послужил тому, чтобы устранить принципы, которые некогда влияли на ход развития Науки, и дать другим возможность преуспеть. Может возникнуть соблазн решить, что регулятивные принципы метафизического характера в широком смысле более не играют роли в естественных науках. Однако даже минутного размышления о текущих дебатах в области теории элементарных частиц, квантовой теории поля, космологии должно быть достаточно, чтобы показать, что это далеко не так. Правда, принципы, о которых идёт речь, могут быть не столько откровенно метафизическими, как это часто было во времена Ньютона; однако это — различие в степени, а не в роде». McMullin, Newton on Matter and Activity (Notre Dame: University of Notre Dame Press, 1978), p. 127. ↵
- Friedman, Dynamics of Reason, p. 68, n. 83. ↵
- Если ограничиваться одним примером: Имре Лакатос, ещё один философ, о котором можно сказать, что он разработал версию подлежащих пересмотру априорных принципов, регулирующих исследование, критиковал Пуанкаре именно за эту особенность его конвенционализма, поясняя, что «наш подход отличается от джастификационистского конвенционализма Пуанкаре тем, что мы предлагаем отказаться от твёрдого ядра в том случае, если программа больше не позволяет предсказывать ранее неизвестные факты. Это означает, что в отличие от конвенционализма Пуанкаре мы допускаем возможность того, что при определённых условиях твёрдое ядро, как мы его понимаем, может разрушиться». Lakatos, The Methodology of Scientific Research Programmes: Philosophical Papers, Volume 1 (Cambridge: CUP, 1978). p. 49. [Лакатос, Избранные произведения по философии и методологии науки (М.: Академический проект; Трикста, 2008), с. 363.] ↵
- Meillassoux, After Finitude, p. 39. [Мейясу, После конечности, с. 53.] ↵
- Friedman, Dynamics of Reason, p. 85. ↵
- Как на этот счёт выразился Льюис, «допущение о том, что наши категории навечно фиксированны благодаря исходной человеческой одарённости, — это суеверие, сравнимое с верой примитивных людей в то, что общие черты их жизни и культуры имеют незапамятное и сверхъестественное происхождение». C. I. Lewis, Mind and the World–Order: Outline of a Theory of Knowledge (New York: Dover, 1956), p. 234. ↵
- C. S. Peirce, Reasoning and the Logic of Things, ed. by Kenneth Laine Ketner (Cambridge (MA): Harvard University Press, 1992), p. 165. [Ч. С. Пирс, Рассуждение и логика вещей: Лекции для Кембриджских конференций 1898 года (М.: РГГУ, 2005), с. 195.] ↵
- Я заимствую термин «классическое представление» [classical picture] из работы Марка Уилсона, представляющей важную критику этой позиции, согласно которой объекты и понятия при условии достаточного анализа могут быть недвусмысленно приведены в парное соответствие раз и навсегда (к фиксированной связи между предикатом и универсалией, общей для всех рассматриваемых объектов). См. M. Wilson, Wandering Significance: An Essay in Conceptual Behavior (Oxford: Clarendon, 2006). ↵
- Интересный обзор когнитивной истории развития разума, представленного в математической мысли, см. D. Macbeth, Realizing Reason: A Narrative of Truth and Knowing (Oxford: OUP, 2014). Прекрасное исследование рассуждения как социальной практики отзывчивого взаимодействия с другими рациональными агентами, см. A. S. Laden, Reasoning: A Social Picture (Oxford: OUP, 2012). ↵
- Я не буду пытаться подробно изложить зачастую весьма сложную, систематическую философию Селларса: моя скромная цель — разжечь аппетит философа–реалиста с помощью наброска того, какие цели преследует его масштабный философский проект, а также развеять некоторые распространённые заблуждения. ↵
- Двойственность позиции Селларса часто иллюстрируют ссылками на две его наиболее известные максимы: отрывок о «scientia mensura» («в плане описания и объяснения мира наука есть мера всех вещей — существующих, что они существуют, и несуществующих, что они не существуют») и отрывок о «пространстве оснований» («Всё дело в том, что, определяя некий эпизод или состояние как знание, мы не даём эмпирического описания этого эпизода или состояния, а помещаем его в логическое пространство разумных оснований, т. е. в пространство обоснования и способности обосновывать то, что мы говорим», — из §41 и §36 EPM [Empiricism and philosophy of mind] соответственно [Рус. пер. см. Уилфрид Селларс, Эмпиризм и философия сознания (СПб: Издательство Европейского университета в Санкт–Петербурге, 2021), с. 109 и 102 соответственно.] ↵
- W. Sellars, ‘Autobiographical Reflections’, http://www.ditext.com/sellars/ar.html. ↵
- W. Sellars, Science, Perception, and Reality (Atascadero: Ridgeview Publishing Company, 1991), p. 316. ↵
- Sellars, Science, Perception, and Reality, p. 317. ↵
- Решить, какие понятия следует пересмотреть, а от каких следует отказаться при переходе от понятийного каркаса «явного образа» очищенного здравого смысла к понятийному каркасу «научного образа» субатомной физики, — вот главный вызов, с которым столкнулась программа стереоскопического видения Селларса. ↵
- Sellars, Science, Perception, and Reality, p. 320. ↵
- Селларс явно отождествляет языки и понятийные каркасы. ↵
- W. Sellars, Pure Pragmatics and Possible Worlds (Atascadero: Ridgeview, 1980), p. 150. ↵
- W. Sellars, Essays on Philosophy and its History (Dordrecht: Riedel, 1974), p. 52 and p. 61, fn 7. ↵
- Ещё раз, как я уже отмечал выше, обсуждая позицию Фридмана, обратите внимание на то, что в этом процессе пересмотра и создания заключается особая метанаучная роль философии. Как это ясно выразил Брасье: «Рационалистический натурализм Селларса отводит философии решающую роль. Её задача состоит не только в том, чтобы анатомировать категориальные структуры, присущие обыденным и научным образам соответственно, но и предлагать новые категории в свете обязательства давать объяснение статуса понятийной рациональности в рамках естественного порядка вещей. Таким образом, философия не является просто подсобным рабочим эмпирической науки; она сохраняет за собой автономную функцию законодателя пересмотра категорий». R. Brassier, ‘Nominalism, Naturalism and Materialism’ in Contemporary Philosophical Naturalism and Its implications, ed. by B. Bashour and H. D. Muller (London and New York: Routledge, 2014), p. 112. ↵
- То есть онтологически нередуцируемы, не есть нечто sui generis. По этому поводу Дионис Христиас утверждает, что в свете идей Селларса, «ключевая ошибка корреляционизма, которую в качестве таковой Мейясу не обозначает, заключается в толковании нередуцируемости трансцендентального к эмпирическому уровню посредством дескриптивных/объяснительных терминов вместо [того, чтобы делать это посредством] метаязыковых, практических и нормативных [терминов]». Dionysis Christias, ‘Sellars, Meillassoux, and the Myth of the Categorial Given: A Sellarsian Critique of ‘Correlationism’ and Meillassoux’s ‘Speculative Materialism’, in Journal of Philosophical Research Vol. 41, 2016, pp. 105–128. ↵
- Изоморфизм, о котором идёт речь, не следует ожидать на морфологическом или ином качественном уровне. Селларс определяет отображение как более или менее адекватное «отношение между двумя связанными [relational] структурами», Science and Metaphysics: Variations on Kantian Themes (London: Routledge and Kegan Paul, 1968), p. 135. «Отдалённая аналогия», к которой прибегает Селларс, — это отношение между канавками на виниловой пластинке и музыкой, которую они производят (Science, Perception, and Reality, p. 53). Более актуальным примером может быть отношение между комбинацией данных (скажем, файлом в формате jpg) и изображением, которое она представляет. ↵
- См. J. Rosenberg, Wilfrid Sellars: Fusing the Images (Oxford: OUP, 2007), p. 69, где пирсовскому идеалу асимптотического слияния предлагается точное определение в терминах сходящейся к пределу последовательности Коши. ↵
- См. Friedman, Dynamics of Reason, p. 64. ↵
- Sellars, Science and Metaphysics, p. 138. Заметим ещё раз, что в отличие от Селларса, Фридман явно интерпретирует своё трансисторическое рациональное слияние со всё более точным каркасом в качестве совместимого с конструктивным эмпиризмом ван Фраассена, согласно которому возрастающая эмпирическая адекватность теории не означает приблизительного соответствия реальным сущностям. См. Dynamics of Reason, p. 84, n. 16. ↵
- Sellars, Science and Metaphysics, p. 142. ↵
- Гораздо более обстоятельный анализ натуралистического пересмотра философии Канта, проведённого Селларсом, представлен в работах Джеймса О’Ши, см. James O’Shea, Wilfrid Sellars: Naturalism with a Normative Turn (Malden: Polity, 2007), James O’Shea, ‘How to Be a Kantian and a Naturalist about Human Knowledge: Sellars’ Middle Way’ in Journal of Philosophical Research 36, pp. 327–59. О’Ши (как мне кажется, успешно), предпринимающий попытку «интерпретировать синоптическое видение Селларса как сохраняющее и содержательный неокантианский понятийный анализ, и проецируемый идеал научного объяснения», считает, что «стереоскопическое видение Селларса — это именно тонкое параллельное сочетание этих двух измерений, измерения непрерывного научного объяснения и философско–аналитического измерения, в одном целостном представлении» и утверждает, что, хотя «[в] некотором важном смысле Селларс отказался от кантовского понятия синтетического априори <…> [о]н также явно стремился сохранить прагматическую и релятивизированную в том, что касается каркасов, версию чего–то сродни синтетическому априори», O’Shea, ‘How to be a Kantian…’, p. 346. На моё понимание проекта Селларса сильно влияет кристально ясное толкование О’Ши. ↵
- Sellars, Science and Metaphysics, p. 173. ↵