- Оригинал публикации: Spirit in the Crypt: Negarestani vs Land
- Перевод: Олег Лунёв-Коробский
Первая книга иранского философа Резы Негарестани Циклонопедия, вышедшая в 2008 г., была написана под влиянием нигилистической и антигуманистической философии Ника Ланда, которая направлена на критику антропоморфизма посредством сталкивания нас с фактом грядущего вымирания, за пределы которого концепты нашего разума выйти не способны. Однако после публикации Циклонопедии Негарестани отошёл от ландианского нигилизма и представил в своей книге Intelligence and Spirit, вышедшей в 2018 г., неорационалистическую философию разума [mind], основное влияние на которую оказали Селларс, Брэндом и Гегель. Эту книгу, которая представляет собой 579 страниц ясного, но плотного текста, трудно охватить целиком даже в отдельной обзорной статье. Вместо этого первая половина данной статьи посвящена тому, чтобы дать представление об общем проекте книги Негарестани посредством концентрации внимания на том, как Негарестани излагает и развивает свою неорационалистическую философию через критику антигуманизма Ланда.
Пока другие пытаются воскресить Гегеля из мёртвых, Ланд, начиная с декабря 2018 г., публиковал в своём блоге Urban Futures 2.1 черновик своей новой монографии Crypto–Current: Bitcoin and Philosophy, в которой в наиболее актуализированном виде излагаются его антигуманистические доводы. Выстраивая обсуждение Intelligence and Spirit Негарестани вокруг его возражений в адрес позиции Ланда, во второй части данной статьи я обращаюсь к Crypto–Current, чтобы рассмотреть, насколько убедительные ответы способен предложить Ланд на каждое из возражений Негарестани, и показать, что некоторые из них основаны на приблизительных умозаключениях, другие проистекают из некорректного понимания позиции Ланда, а третьи вовсе не имею под собой оснований. Сталкивая новые книги Негарестани и Ланда друг с другом, в конечном итоге мы увидим, что основания усилий Негарестани, направленных на перевод континентальной философии из канто–ландианской фазы к фазе обновлённого гегельянства, несостоятельны, поскольку антигуманизм способен ответить на каждое из выдвигаемых им возражений.
Ключевые слова: Реза Негарестани; Ник Ланд; Intelligence and Spirit; Crypto–Current; Биткойн; криптовалюта; антигуманизм; неорационализм; Гегель; Кант; искусственный интеллект; Селларс; Брэндом; нигилизм; блокчейн; акселерационизм.
До недавнего времени иранский философ Реза Негарестани был известен прежде всего как автор книги в жанре теори–фикшн Циклонопедия: Соучастие с анонимными материалами, которая вышла в свет в 2008 г.1. Эта книга была написана под влиянием вирулентно нигилистической и антигуманистической философии Ника Ланда, которая направлена на критику догматической метафизики — в более широком смысле понимаемой в качестве антропоморфизма — посредством сталкивания нас с жестокой реальностью нашего грядущего вымирания, за пределы которого концепты нашего разума выйти не способны. В частности, Ланд представил технокапитализм как основной механизм детерриторизации разума, поскольку непрекращающийся процесс революционного преобразования производительных сил в конечном итоге достигнет кульминации в появлении искусственного постгуманистического сверхинтеллекта, который совершенно не укладывается в рамки нашего понимания:
<…> считать, что человеческому господству в земной культуре предназначено длиться ещё века или того хуже — некую метафизическую вечность, — совершеннейшее суеверие. Прямой путь к мышлению больше лежит не через углубление человеческих познавательных способностей, но через превращение мышления в нечеловеческое, его перенос в развивающееся всемирное вместилище техносознания <…>2.
По мнению Ланда, и с этим Негарестани ранее соглашался, создание технокапитализмом сильного ИИ будет означать не что иное, как окончательную критику наших трансцендентальных иллюзий о возможности доступа к реальному, поскольку он воздвигнет стену будущего, через которую мы не способны заглянуть, не говоря уже о том, чтобы выжить при его наступлении.
Однако после публикации Циклонопедии Негарестани отошёл от ландианского нигилизма и разрабатывал неорационалистическую философию разума [mind], основное влияние на которую оказали Селларс, Брэндом и Гегель. Результат интеллектуальной работы Негарестани за последние десять лет отражён в книге 2018 г. Intelligence and Spirit. Эту книгу, которая представляет собой 579 страниц ясного, но плотного текста, трудно охватить целиком даже в отдельной обзорной статье. Вместо этого я дам общее представление о его проекте, фокусируясь на том, как Негарестани излагает и развивает свою неорационалистическую философию через критику антигуманизма Ланда. Такая тактика может показаться нецелесообразной, учитывая, что в Intelligence and Spirit Ланд ни разу не упоминается по имени. Поскольку Негарестани постоянно критикует антигуманистов, нигилистов, иррационалистов и сторонников как капитализма, так и постчеловеческого сверхинтеллекта, всё это — вполне идентифицируемые ландианские взгляды, которых Негарестани некогда придерживался, при этом ясно, что Ланд — это главная мишень книги, её Тот, Чьё Имя Нельзя Называть. Даже гегельянская критика Канта у Негарестани может быть представлена фактически как неявное возражение и опровержение идей Ланда, поскольку его [Негарестани] ключевое утверждение состоит в том, что антигуманизм парадоксальным образом воспроизводит те же догмы, что и консервативный гуманизм Канта. Таким образом, в первой половине данной статьи показано, что Негарестани стремится вывести континентальную философию из канто–ландианской фазы к фазе обновлённого гегельянства, разворачиваемого с опорой на прагматистские интерпретации Гегеля, созданные Селларсом и Брэндомом.
Обращение к возражениям Негарестани в адрес философии Ланда всё же оставляет открытым вопрос о том, являют ли они собой действительно обоснованные и убедительные аргументы. Пока другие пытаются воскресить Гегеля из мёртвых, Ланд, начиная с декабря 2018 г., публиковал в своём блоге Urban Futures 2.1 черновик своей новой монографии Crypto–Current: Bitcoin and Philosophy. Несмотря на то, что она посвящена феномену биткойна, как и следует из названия, книга также презентует наиболее актуальную формулировку опорных антигуманистических доводов Ланда, с которыми Негарестани не согласен. Выстраивая обсуждение Intelligence and Spirit Негарестани вокруг его возражений в адрес позиции Ланда, во второй части данной статьи я обращаюсь к Crypto–Current, чтобы рассмотреть, насколько убедительные ответы способен предложить Ланд на каждое из возражений Негарестани, и показать, что некоторые из них основаны на приблизительных умозаключениях, другие проистекают из некорректного понимания позиции Ланда, а третьи вовсе не имею под собой оснований. Сталкивая новые книги Негарестани и Ланда друг с другом, в конечном итоге мы увидим, что основания усилий Негарестани, направленных на перевод континентальной философии из канто–ландианской фазы к фазе обновлённого гегельянства, несостоятельны, поскольку антигуманизм способен ответить на каждое из выдвигаемых им возражений.
1.Антигуманизм — это гуманизм
Опираясь на гегелевскую идею духа как сообщества рациональных агентов, а также на работы Селларса и Брэндома, в которых они делают акцент на важности языка для социальности, Негарестани в первой главе своей книги, Между концептуализацией и трансформацией, предлагает «функционалистский» подход к философии разума, основанный на понимании двух необходимых условий возможности структурирования разумом всего интеллигибельного опыта как социальности агентов в семантическом пространстве коллективного [public] языка: «социальность становится нормативным пространством распознавательно–когнитивных рациональных агентов только в силу многослойной семантической структуры языка»3. Негарестани особенно интересует, как социальность и семантика позволяют разуму не только моделировать и сознавать себя, но и трансформировать себя в соответствии с исторически изменчивыми нормами, не зависящими от какой–либо фиксированной природы или субстанциональной сущности: «представляя себя в качестве конфигуративного или структурирующего осознания себя в мире (или универсуме), разум обретает историю, а не просто природу или прошлое <…> Раз есть история истории, появляется возможность упразднения того, что в истории выступает как данность»4. Главной мишенью Негарестани выступают все теории, в которых разум рассматривается как нечто невыразимое или данное от природы, поскольку они не способны учесть тот факт, что любое непосредственное восприятие разума является всегда–уже опосредованным концептами, которые подвержены историческому пересмотру, а также нормами, которые предоставляет сам разум. Опираясь на гегелевскую критику «консервативного» представления о категориях разума Канта как на том, что фиксировано и дано заранее, в то время как на самом деле они контингентны и могут быть пересмотрены, Негарестани особое внимание уделяет рассмотрению «антигуманистической» идеи о человеческой природе. Поскольку антигуманисты представляют человека [the human] как фиксированное множество качеств, которым задаётся предел тому, в какой степени мир может быть интеллигибельно доступным для нас, они могут критиковать человека только посредством абсолютного отрицания, а не посредством детерминированного отрицания, благодаря которому трансцендентальные структуры опыта человечности [humanity] рассматривались бы как контингентные в каждый отдельный момент времени и, следовательно, как подлежащие расширению. Ирония заключается в том, что сама попытка полностью отрицать человека приводит к закреплению догм консервативного гуманизма в силу ошибочного принятия локальных и контингентных аспектов разума в качестве необходимых и всеобщих. Подобным же образом Негарестани отвергает идею капитализма как завершённой тотальности истории и вместо этого понимает его как то, что может быть подвергнуто отрицанию со стороны сообщества рациональных агентов, устанавливающих новые нормы того, как следовало бы управлять обществом:
Приостановку [suspension] самоотображения человека или капиталистического режима производства как предполагаемой непосредственной тотальности положения дел тем самым следует отличать от наивных форм постгуманизма, антигуманизма и просто революционной политики аболиционистов — революционной политики, при которой отрицание отделено от процесса детерминации и вместо этого обращено в фетишизированную форму абстрактного отрицания, которое самой своей недетерминированностью предполагает метафизическое представление о тотальности, непосредственность которой актуальна5.
Подобно тому, как усилия антигуманистов по полному устранению человека поддерживают овеществление [reification] контингентных и локальных аспектов человека, которое осуществляется консервативным гуманизмом в качестве всеобщих и необходимых, они также склонны поддерживать реакционные политические системы, которые, как предполагается, упраздняют человека, даже когда поддерживают и даже усугубляют наиболее догматические и докритические аспекты человечности (например, превосходство белой расы или христианский патриархат).
В то время как антигуманисты стремятся полностью отрицать человека во имя абстрактного, неинтеллигибельного запредельного, Негарестани предполагает, что человек непременно должен быть трансформирован путём устранения из него контингентных трансцендентальных структур, ограничивающих поле его интеллигибельного опыта, но это должно быть сделано посредством детерминированного отрицания поиска и определения обоснований, подтверждений и норм в семантическом пространстве общего языка. Вместо того, чтобы диагностировать консервативные черты человека, чтобы приостановить их, антигуманисты невольно выступают как сторонники догматического образа человека, который свойственен для консервативного гуманизма, и делают это якобы во имя радикальной инаковости: «в той мере, в какой такие антигуманистическое альтернативы уже отказались от духовных ресурсов, необходимых для диагностики и приостановки консервативных черт или характеристик человека, они становятся слугами той самой консервативной концепции человека, от которой они первоначально хотели отойти»6. Вопреки антигуманистическим представлениям о человеке и капитализме, Негарестани считает, что интеллект — это всегда нечто, что может быть подвергнуто конкретному отрицанию путём самомоделирования с целью определения того, какие аспекты разума являются необходимыми (социальность и семантика), а какие — контингентными и, следовательно, подлежащими пересмотру посредством постулирования новых норм мысли и действия: «распознавая, что в нём самом является всеобщим и необходимым, разум становится способным пересмотреть трансцендентальные типы или структуры, которые он ранее считал всеобщими и необходимыми для реализации своих способностей и познавательной деятельности»7.
Критика Негарестани в адрес антигуманизма как криптогуманизма основывается на проведении различия между нормами и природой, обоснованиями [reasons] и причинами [causes], мышлением и бытием. Вслед за Селларсом, который проводит различие между наличным [manifest] и научным образами, Негарестани утверждает, что разум зависит от материальных субстратов, но при этом к ним не сводится, поскольку он способен вырабатывать и придерживаться норм, которые не даны от природы и которые, следовательно, могут быть пересмотрены сообществом рациональных агентов. Суть в том, что Негарестани выступает против «плоской картины», в которой свойства разума сводятся к его материальным субстратам в соответствии один к одному без проведения качественных различий. Плоская картина сталкивается с трудностями, поскольку ведёт к «панпсихизму», при котором свойства и нормы разума рассматриваются как всегда–уже существующие в природе, что делает невозможным указание на конкретные, необходимые условия возможности возникновения разума в сфере социальности и семантики, как если бы галактики и другие природные объекты также удовлетворяли этим условиям: «всё может быть наделено разумом, будь то скала или кусок “швейцарского сыра” <…> Мышление становится вездесущим, поскольку нет конкретных организующих или объяснительных ограничений его реализации»8. В частности, Негарестани ставит под сомнение понятие искусственного постгуманистического сверхинтеллекта в связи с тем, что оно основывается на байесовской предсказательной модели разума как просто системы обработки информации, в которой не принимаются во внимание необходимые условия реализации не просто разумного [sentient], но именно сознательного [sapient] и рефлексивного разума, который может возникнуть только в коллективном языке, который принадлежит всем и никому в отдельности [deprivatized]:
Миф о сверхинтеллекте или безграничном постгуманистическом интеллекте — это продукт именно предубеждений, укоренённых в плоском или неограниченном представлении о функции. Другими словами, при таких представлениях с неизбежностью отказываются от задач по объяснению того, что значит называть нечто интеллектом, а также от задачи по описанию конкретных структурных ограничений, в силу которых нечто может быть идентифицировано как то, чьё поведение можно определить как свидетельствующее об интеллекте9.
Ещё одно упрощение, которое Негарестани решительно не приемлет, — это позиция глобального генеалогизма [global genealogical view], согласно которой социальные властные отношения могут влиять на рассудок [reason] и искажать [corrupt] его, и поэтому он должен быть пронизан властными отношениями без каких–либо исключений. Однако без минимального разграничения между рассудком и властными отношениями сама генеалогическая критика оказывается сводимой к властным отношениям, поскольку она тоже опирается на рациональные ресурсы, чтобы вести собственную тотальную войну против рассудка:
Такой тезис основан на сглаживании различий между социальными языковыми практиками и социальными практиками в целом <…> Без такого разграничения любой разговор о реальных или материальных условиях, а значит, и любая критика социальных отношений сомнительна даже в большей степени, чем обыденные разговоры, которые, в отсутствие объективности, во всех смыслах произвольны и догматически субъективны10.
Следовательно, генеалогическая критики не в состоянии диагностировать специфические и контингентные условия, деформирующие рассудок, которые затем можно было бы приостановить, и вместо этого овеществляет эти условия в качестве постоянной сущности рассудка tout court.
В третьей главе Негарестани называет сторонника глобального генеалогизма «жадным скептиком», который утверждает, что мы не можем знать ничего, и подразумевает под этим, что мы можем знать, что это — правда: «жадный скептик настойчиво заявляет, что мы действительно ничего не знаем, и в то же время уверенно излагает пышную теорию о том, как всё устроено»11. Парадокс заключается в том, что жадный скептик отвергает социально–семантические условия реализации рассудка, сводя его к естественной обработке информации или властным отношениям, однако же может описать рассудок как таковой, только опираясь на социально–семантические возможности рассудка. По мнению Негарестани, любая претензия на доступ к бытию без посредничества концептуального языка подпадает под миф о данном Селларса, когда ошибочно принимает концептуальный доступ к истине за прямое и непосредственное восприятие:
Отсутствие какого–либо рассмотрения языка при обращении к таким вопросам, как истина, мышление, жизнь и Бытие, неизбежно приводит к повторению мифа о данном и достигает кульминации в атавистический метафизике, которая является одновременно догматической и докритической. Это происходит потому, что любое обсуждение истины, жизни или Бытия предполагает семантическое структурирование в рамках универсума дискурса12.
Учитывая, что жадный скептик может критиковать пределы рассудка, только опираясь на сам рассудок, он критикует не столько интеллигибельную власть рассудка в целом, сколько локальные и контингентные ограничения рассудка.
2.Как стать ИИОН
Во второй главе, Взгляд на нас со стороны как на ИИОН (Проблемы, концепции и модели), Негарестани предлагает следующий мыслительный эксперимент: мы можем определить необходимые условия возможности апперцептивного интеллекта, если представим, что пытаемся сконструировать искусственный интеллект общего назначения (ИИОН) [artificial general intelligence (AGI)]. Прежде чем приступить к эксперименту, Негарестани раскрывает и опровергает различные постгуманистические концепции ИИОН, такие как тезис о разъединении [disconnection thesis] Дэвида Розена в пользу неограниченного постгуманизма, а также доминирующую концепцию искусственного сверхинтеллекта как радикально отличного от того, что представляем собой мы, из чего обычно следует предположение о его [ИИ] недоброжелательности как результата по умолчанию. Проблема в том, что такая точка зрения предполагает определённые характеристики разума, которые отнюдь не самоочевидны и не представлены в явном виде, например: автономия личности, оценивание и пересмотр ценностей, организованное стремление к цели и самосовершенствование. Каждая из этих характеристик предполагает наличие формы самопознания, позволяющих сверхинтеллекту моделировать себя, свои цели и ценности, и, следовательно, самосовершенствоваться, чтобы лучше воплощать эти ценности и цели в реальность. Поэтому способности, на которых фокусируется модель сверхинтеллекта, не являются чем–то имеющимся по умолчанию, поскольку они неявно подразумевают более общие необходимые условия, такие как социальность и семантика:
Те толкования сверхинтеллекта, которые составляют большинство воззрений и гипотез о ИИОН, на глубинном уровне сцеплены с понятиями, якобы неотъемлемая связь которых с сильными формами ИИ совсем не очевидна: автономность личности, оценивание ценностей и их пересмотр, организация целеполагания и самосовершенствования. Каждое из них предполагает формы самопознания, которые побуждают к целенаправленным действиям и осознанному взаимодействию и делают их возможными: переговоры, убеждение или даже угрозы и заговоры13.
Вместо «апофатической теологии» постгуманистического ИИОН как радикально отличного или основанного на некоторых второстепенных и контингентных аспектах разума, Негарестани снова выступает за то, чтобы мы искали необходимые условия разумности в социо–семантическом пространстве причин.
В связи с этим следует остановиться на приложении к книге, поскольку в нём обсуждаются идеи таких исследователей ИИ, как Ник Бостром и Элиезер Юдковский, которые понимают сверхинтеллект как идеальную байесовскую модель индуктивного предсказания. Негарестани отталкивается от проблемы Юма (актуализированной также Гудменом и Патнэмом), чтобы оспорить модели разума, в которых индукция рассматривается как единственное достаточное основание для общего апперцептивного интеллекта как получения вероятных умозаключений на основании регулярно наблюдаемых предпосылок. Как уже давно понял Юм, мы не можем быть уверены в том, что наш опыт закономерностей в прошлом будет достоверным по отношению к будущему, а значит, — и в силе индукции как единственного средства разумного предсказания и осуществления выбора: «обобщение проблемы индукции, сформулированной Юмом, можно считать явным опровержением такой сугубо индуктивной модели общего интеллекта [general intelligence]»14. Отталкиваясь от парадокса «пяти минут назад», сформулированного Бертраном Расселом, согласно которому вся вселенная могла быть создана всего несколько минут назад, включая нашу память о прошлом, Негарестани далее утверждает, что мы не можем быть уверены в достоверности даже нашего прошлого опыта, на который индукция полагается для проведения обобщений на основе наблюдаемых закономерностей: «индуктивист–пуританин, который верит, что общий интеллект или конструирование теорий могут быть в достаточной степени смоделированы только на основании индуктивных умозаключений, принимает надёжность информации о прошлом как должное»15. Хотя аргумент в пользу простоты может выступить в роли последнего отчаянного рубежа защиты сверхдетерминированной индуктивной модели разума, Негарестани настаивает на том, что простота — это всего лишь прагматическое, а не объективное правило. В конце концов, совершенно точно могут быть случаи, когда «ложная теория может быть проще истинной»16. С точки зрения Негарестани, нам следует воздерживаться от моделирования разума на основе индуктивного или какого–либо другого отдельного метода познания и предпочесть подход представления разума в качестве комплексного взаимодействия множества эпистемических подходов: «впрочем, этой проблемы можно было бы избежать, если бы модель общего интеллекта была согласована с эпистемической мультимодальностью»17. Если взять нас самих в качестве примера для рассмотрения, то мы редко используем индуктивный подход сам по себе, скорее, он всегда выступает в иерархической связке с другими способами эпистемического исследования, порядок приоритета которых нам ещё предстоит полностью понять. Разумеется, единственный способ хотя бы начать каталогизацию этих способов исследования и правил их взаимодействия состоит в том, чтобы отказаться от редукции всякой рациональности к одной лишь индуктивной модели.
Возвращаясь к ключевому вопросу второй главы, должен ли ИИОН отличаться или совпадать с человеческим, Негарестани отвечает: и да, и нет. Если ограничить понятие человека локальными и контингентными условиями его опыта сообразно и догматическому гуманизму и антигуманизму, то ИИОН должен отличаться. Однако, такой «жёстко ограниченный» взгляд приводит как к пессимистическому сомнению в том, что разум вообще можно было бы воссоздать искусственно иначе как в контексте уникальных человеческих трансцендентальных структур, так и к чрезмерной уверенности оптимиста в том, что его можно без проблем сконструировать с опорой на более общие и в то же время локальные признаки, такие как предсказательная обработка информации по модели Байеса:
Те, кто придерживается жёстко ограничительных взглядов, склонны преувеличивать важность распространённости интеллектуальных форм поведения и их достаточность для общего интеллекта и сильно увлекаются различными панпсихистскими, панкомпьютационалистскими и некритически антиантропоцентристскими формами идеализма, которые служат для оправдания их теоретических ставок и методологий18.
В противовес точки зрения жёсткой ограничительности, Негарестани настаивает на том, что, хотя любая познавательная деятельность — это деятельность, регулируемая паттернами, наша именно концептуальная форма деятельности — это деятельность, регулируемая паттернами, которая отличается от всех других. Таким образом, если мы переопределим человека как необходимое, минимальное условие социальности и семантики, требуемое для реализации разума, то ИИОН должен с нами совпадать: «ИИОН следует моделировать на основе человеческого интеллекта в том смысле, что он должен функционально совпадать с условиями и возможностями, необходимыми для реализации человеческих когнитивно–практических способностей»19. Согласно Негарестани, проект по созданию ИИОН — это не генезис чего–то радикально отличного от человека, а наше собственное паломничество на пути самопознания, в ходе которого мы сможем смоделировать самих себя, чтобы определить необходимые условия разума, отделяя их от наших контингентных структур опыта: «рассмотрение нас самих в качестве игровой модели ИИОН следует представлять в качестве попытки — в лучшем случае неполной и фундаментально грубой в худшем случае — отделить то, что необходимо для реализации общего интеллекта (в органических видах или неорганических системах) от того, что является контингентным»20. Будучи не в состоянии провести различие между необходимыми и контингентными условиями разума, антигуманисты никогда не смогут создать ИИОН, который, предположительно, мог бы превзойти человечество, поскольку в их апофатической модели нет места для условий разумности от социальности и семантики, также как для наших собственных контингентных трансцендентальных структур. Поскольку они не потрудились определить и отделить контингентные ограничения разума от необходимых условий, антигуманисты могут даже дойти до того, чтобы спроецировать некоторые неявные гуманистические черты на ИИОН.
3.Социальность и семантика
Мыслительный эксперимент Негарестани, посвящённый условиям реализации ИИОН, разворачивается на протяжении четырёх глав, которые объединены заголовком Это я, или мы, или она, вещь, которая говорит. Третья глава, с подзаголовоком Формы интуиции, начинается с предложения вообразить автомат [automaton], запрограммированный на осуществление определённых целей и предпочтений, например, самосохранения, и оснащённый структурой для входящих и исходящих данных, предназначенной для восприятия окружающей среды без какой–либо концептуальной осведомлённости [awareness] касательно себя самого или мира. Негарестани предлагает сценарий, позаимствованный из открывающих сцен фильма 2001: Космическая одиссея, в которой автомат воспринимает некий нечёткий серый объект (обезьяну), который возникает позади другого нечёткого объекта (куста) и приближается к чёрной структуре (монолиту), прежде чем издать звук. Хотя у автомата нет концептуальной осведомлённости относительно обезьяны, звука или монолита, тот факт, что он вообще что–то воспринимает, предполагает, что его опыт структурирован посредством чистых форм пространства и времени. Таким образом, у автомата есть восприятие движения в пространстве без обладания понятием отношения между вещами, не говоря уже о способности к самоконцептуализации: «автомату присуще восприятие движения, а вместе с ним и рудиментарное восприятие пространства и присутствия и перспективных пространственных отношений между объектами в пространстве»21. Он также обладает темпоральной перспективой в том смысле, что располагает осведомлённостью и памятью для последовательных чувственных впечатлений, производимых объектами из его окружения таким образом, что это позволяет ему быть в состоянии неконцептуальным образом предвидеть и реагировать на них в соответствии с собственными предпочтениями: «самолокализация во времени означает рудиментарную способность осознавать последовательные впечатления восприятия, производимые объектами окружающей среды, и активно — но неконцептуально — реагировать на такие воздействия»22.
Четвёртая глава, Некоторые неутешительные кантианские новости, сообщённые Больцманом (Экскурс по времени), посвящена более подробному обсуждению времени. Хотя мы привыкли смотреть на время так, будто оно течёт из настоящего в будущее, Негарестани занимает позицию, в сущности, кантианского аргумента Больцмана, а именно: мы не можем делать выводы об объективной реальности времени на основе нашего линейного, феноменального опыта времени. Хотя изначально Больцман объяснял физические феномены в терминах энтропической концепции времени, согласно которой оно коррелирует с нашим темпоральным опытом, в конце концов он задался вопросом о том, каким будет время, если придать ему противоположное направление. Принятие такого нелинейного взгляда на время ставит вопрос не о том, почему энтропия возрастает от настоящего к будущему, а скорее о том, почему изначально энтропия так мала, в то время как мы могли бы ожидать, что она будет возрастать также и от будущего к прошлому. Больцман обнаружил, что изменение перспективы с интуитивной, темпоральной, к атемпоральной трансформирует то, что изначально казалось естественным (низкая энтропия в прошлом), в нечто неестественное и не принимавшееся во внимание. Озарение Больцмана — это пример того, что мы склонны проецировать наши субъективные представления на мир, некритически принимая эмпирический объект за условия его объективности: «мы часто склонны проецировать наши собственные субъективные допущения на мир, и, делая это, утверждаем то, что само требует объяснения (qua субъективные характеристики) в качестве объективной объяснительной характеристики»23. В конечном счёте, Негарестани использует пример Больцмана, чтобы ввести предположение, что нам необходимо дальнейшее критическое исследование искажающего влияния наших темпоральных представлений на наши научные методы и модели.
В конце главы Негарестани утверждает, что мы должны воспринимать диалектическое движение разума, состоящее в его самоконцептуализации и самотрансформации, не столько как то, что происходит во времени, сколько как то, что представляет собой воплощение времени как такового. Поскольку это диалектическое движение, посредством которого мы отделяем контингентные аспекты разума от необходимых, является условием всякого интеллигибельного опыта, оно представляет собой темпоральную структуру разума как такового: «история как самоактуализация Понятия — это время самой Идеи, — время, которое не является ни чем–то противопоставленным другому времени, ни абстракцией времени, ни временем вне времени, но — вечное время, или время как таковое»24. В этом Негарестани выступает против противоположного взгляда антигуманистов, согласно которому время выступает в качестве того, что умаляет человека как то, что представляет собой только субъективное, и потому не способное избавиться от догм человеческих консервативных догм и вместо этого укрепляющее их посредством воплощения локального и контингентного поля человеческого опыта в качестве непосредственной данности, которую время якобы превосходит: «образы времени как бесконечного потока, который подчёркивает незначительность человека и его жалких забот, оказываются антигуманистическим покровом субъективистского представления о времени, которое, отнюдь не порывая с догмами гуманизма, укрепляет глубоко консервативную форму гуманизма»25.
Пятая глава, Объективность и мысль, возвращает к основной теме мыслительного эксперимента через предложение представить, что автомат (теперь ему дано имя Канзи, или просто К), который сконструирован так, чтобы быть ориентированным в пространстве и времени, оснащён электромеханическими устройствами для производства звуков, что позволяет ему общаться с другими, уже полностью разумными автоматами (Сью и Матата, или просто С и М). Опираясь на кантовско–селларсовскую модель Джея Ф. Розенберга о переходе от внутреннего чувства к мыслительным эпизодам, Негарестани задаётся вопросом о том, как К может перейти от обладания чувственными впечатлениями к осознанию альтернативных сценариев и различий между видимостью и реальностью с помощью множественных возможных причин различных феноменов. Для этого К требуется вступить в сообщество рациональных агентов, где его впечатления могут оспариваться, обсуждаться и пересматриваться с помощью альтернативных сценариев со стороны С и М: «чтобы К мог различать указания на “до” и “после” и задействовать их в растущем пространстве импликаций относительного одного и того же мира <…> К должен моделировать свои собственные акты метаосознания посредством коллективного и никому не принадлежащего языка»26. Чтобы К мог воспринять то, что говорят С и М как нечто наделённое смыслом, а не просто как шум, К должен понимать, какую функциональную роль играют издаваемые ими шумы в процессе представления мира (например, что звук x означает y). Когда С и М говорят К, что звук x означает, что нечёткий серый объект переместился за чёрную структуру, К способен соотнести это звук с этим состоянием мира, вырабатывая тем самым осознание относительно собственной осознанности, или просто метаосознанность: «К способен распознавать эти сообщения и, кроме того, включать их в собственную de facto метаосознанность. Следовательно, теперь К получает обозначенную метаосознанность»27. Таким образом, в восприятие мира К вторгается возможность других точек зрения, которыми обладают С и М, точек зрения, которые одновременно противоречат и оспаривают некоторые из непосредственных впечатлений К, а также способствуют осознанию вещей за пределами его диспозиционных интересов, что придаёт ему отличительное восприятие себя самого в противовес миру и другим агентам. В конечном итоге, это осознание различия между кажущимся и существующим необходимо для того, чтобы К мог выносить достоверные нормативные суждения об объективной истинности и ложности. Благодаря взаимодействию с С и М, К способен расширять набор обозначенных метаосознанностей и постоянно обновлять их, так что в результате он может занять критическую позицию, выходящую за рамки его первоначального, наивного взгляда на вещи: «с выработкой этой всё более аперспективной картины мира, собранной из внешних частичных картин мира, детище обретает “объективную самокритичную точку зрения”»28.
Шестая глава, Дазайн Духа, посвящена рассмотрению условий возможности языка. Следуя «теории отображения» Селларса, Негарестани объясняет, что, хотя К может регистрировать или отображать звуки, которые издаёт обезьяна и другие автоматы, он ещё не знает, что эти звуки означают. Отображения только накладывают на восприятия обозначения в соответствии один к одному, не устанавливая никаких новых отношений между этими обозначениями и восприятиями. Поэтому необходимы «символы», которые могут переходить от синтаксических отображений к комбинаторным отношениям между отображениями: «отображения qua знаки могут только фиксировать отображения один к одному между закономерностями, управляемыми паттернами в реальной последовательности (Ei–Ej⛝Ei–Ej*). Именно в силу этой взаимосвязанной последовательности символов (т. е. символического синтаксиса, а не синтаксиса каузальных закономерностей) отношения между различными паттернами или картинами мира возможно закодировать»29. Негарестани приводит пример того, как животное может вокализовать сигнал тревоги при виде хищника. Однако сам шум не сообщает животному вид хищника или его точное местонахождение. Чтобы перейти от знаков–индексов к более сложным отношениям между закономерностями, управляемыми паттернами, животному требуются абстрактные, нерепрезентативные символы, которые связывают отображения друг с другом. В случае с К это может произойти, если постоянный звук, который он издаёт, будет дискретизирован на отдельные звуковые маркеры, что позволяет расширить спектр звуков и, следовательно, символов, которые не имеют прямой связи с отображениями. Взаимодействуя с С и М, К способен ассоциировать отдельные звуки с определёнными значениями и применениями, например, специфический звук, указывающий на вид хищника, и другой звук, выделяющий его конкретное местонахождение:
Модель самоорганизации может быть разработана в рамках мультиагентной системы, в которой простая вокализация автоматов (т. е. повторное использование звуковых намёков или акустических сигналов) может сливаться в небольшой конечный набор предпочтительных приблизительно дискретизированных звуков, которые ничего не передают и не репрезентируют, поскольку теперь они являются не знаками–носителями, а абстрактными акустическими элементами, которые могут соединяться в составные звуки–индексы30.
Со временем К обретает способность не только репрезентировать нечёткий серый объект, но и говорить, что нечёткий серый объект «был здесь», а «теперь находится рядом с монолитом» и так далее.
Седьмая глава, Язык как взаимодействие как вычисление, глубже исследует этот переход от отображений к символам, от синтаксиса к семантике. Опираясь на инференциалистский прагматизм Брэндома, Негарестани утверждает, что концептуальное значение в конечном счёте основано на оправданном использовании выражений в соответствии с определёнными нормами и правилами, которые утверждаются, обсуждаются и пересматриваются сообществом рациональных агентов. Таким образом, звуки или поведение К могут восприниматься как говорение или утверждение, если они [агенты] знают, что говорить или делать в соответствии с правилами, стандартами и нормами, так что они могут делать другие умозаключения, подразумеваемые каждым говорением или действием: «шумы или поведение собеседников могут восприниматься как говорение или утверждение, если эти собеседники знают, что делать — в соответствии с правилами и следуя некоторым стандартам или нормам — так что они могут делать выводы из утверждений друг друга»31. К примеру, одобрение убеждения, что x — красный, даёт право считать [believe], что x также имеет цвет, но не даёт права считать, что x в то же время зелёный. Значит, значение понятия «красный» постигается через понимание правил, по которым из него следуют умозаключения. Эти умозаключения определяются в диалоге с другими, так что они могут быть оспорены и обновлены. Так, если С утверждает, что x на самом деле — красный, смешанный с синим, а К признаёт силу утверждения С, то мы получаем новое правило, согласно которому x — фиолетовый, из которого следуют иные умозаключения, чем если бы x был красным. Таким образом, значение понятий основывается на обусловленных обоснованиях того, какие умозаключения последуют, умозаключениях, которые могут быть оспорены и пересмотрены в процессе игры по поиску и определению обоснований.
Возвращаясь к опорной для книги теории разума, Негарестани утверждает: зная, как агент [one] думает, разыскивая и определяя обоснования в ходе взаимодействий с другими агентами, мы можем расширить интеллигибельное поле нашего опыта и знания о себе и мире, поскольку мы оспариваем устоявшиеся нормы и утверждения и ищем обоснования для новых в ходе диалектического процесса рационального просвещения. Таким образом, нет необходимости бояться злонамеренного ИИОН, поскольку если он действительно будет обладать социально–семантическими условиями разума, то он будет обладать способностью обновлять и пересматривать свои устремления и нормы в диалоге с другими рациональными агентами, будь то люди или другие ИИОН: «если эти машины демонстрируют комплексные практические способности делать умозаключения, пользоваться понятиями, а также автономность, их идеалы — какими бы они ни были — обязательно будут подвергаться самокоррекции со стороны склонного к этому разума, чему будет способствовать автономные закономерности представления»32. В то время как вещи в природе, такие как лесы и деревья, ничего не желают, любой общий апперцептивный интеллект, будь то человеческий или машинный, должен обладать способностью к самомоделированию, чтобы трансформировать представление о самом себе, свои цели и ценности, поскольку способность делать это в пространстве обоснований является наиболее формальным условием возможности разума вообще.
4.Становление–божественным: по направлению к платоническому нигилизму
В последней главе, Философия интеллекта, Негарестани обосновывает необходимость философии как органона осознания интеллектом истинных условий собственной возможности посредством отделения последних от своих контингентных трансцендентальных структур. Как мы увидели, первой предпосылкой для становления–интеллектом является отделение мысли от бытия и обоснований от причин путём осознания того, что даже несмотря на то, что мышления опирается на физические процессы, оно относительно автономно от них в том, что касается его самоопределяющейся, регулируемой правилами деятельности: «существует категориальный разрыв между тем, как мышление обусловлено естественными процессами, и тем, что представляет собой мышление как таковое с формальной точки зрения»33. Неспособность рассматривать рассудок как способный к самоопределению может привести только к фетишизации естественного интеллекта, смоделированного на основе различных самоорганизующихся материальных процессов: «это ведёт либо к фетишизации естественного и технологического интеллекта под видом самоорганизующихся материальных процессов, либо к телеологической вере в предание о технологической сингулярности»34.
Концепция саморазвивающегося интеллекта Негарестани подразумевает правило, согласно которому интеллект должен стремиться к тому, чтобы стать лучше. Этот проект самосовершенствования включает в себя как теоретический компонент моделирования необходимых и контингентных условий интеллекта, так и практическую задачу приостановления этих контингентных условий не только в теории, но и в политической и иной социальной практике. Моделью Негарестани здесь служит платоновское разделение на основании Блага из его же Государства. Как и интеллект, это разделение восходит от мнений и догадок, основанных на сомнительных чувственных впечатлениях, к истинным мнениям об эмпирических объектах, к царству Форм между чувственным и всеобщим, и, наконец, к трансцендентальным идеалам, таким как истина, красота и справедливость. Благо — это тот процесс, в ходе которого мир и мы сами становимся всё более интеллигибельными по мере того, как распознаём и отделяем контингентные условия их [идеалов] воплощений от формально необходимых условий. Именно благодаря тому, что мы обладаем «взглядом на себя со стороны» в пространстве обоснований и видим, как мы могли бы сделать себя лучше, новые области мысли и действия становится всё более интеллигибельными.
В заключительном разделе Негарестани обращает своё внимание на ту разновидность нигилизма, которую отстаивает Ланд, а также Рэй Брасье в работе Nihil Unbound. Негарестани начинает с того, что допускает, что интеллект полностью осознаёт тот факт, что всё живое вымрет в момент тепловой смерти вселенной. Однако, этот факт отнюдь не парализует интеллект: Негарестани предполагает, что понимание этого является благоприятным для интеллекта условием. Другими словами, смерть знаменует собой наступление рациональной незаинтересованности интеллекта в жизни и всех конкретных материальных субстратах, поддерживающих существование разума. Поскольку ни один материальный субстрат не сохраняется навечно, интеллект освобождается от привязки к какой–либо одной тотальности природы. Смерть не столько определяет или ограничивает то, что мы должны думать, сколько позволяет мысли выйти за пределы любой данной тотальности. В частности, интеллект не беспокоится о том, что вымирание приведёт к концу всей жизни и материи, потому что интеллект относительно автономен относительно физических процессов жизни, ведь он может свободно устанавливать свои собственные нормы, в том числе решение о том, беспокоиться ли ему о жизни или нет. Поскольку интеллект возникает в качестве управляемой правилами мультиагентной системы, которая зависит от динамики жизни и материальных процессов, не сводясь к ним, он может свободно следовать своим «собственноручно» заданным нормам независимо от того факта, что вся жизнь и материя однажды распадётся. Настаивать на том, что интеллект связан и ограничен будущей тепловой смертью вселенной, значит считать, что обоснования и нормы даны и фиксированы природой. Всякий нигилизм, который противопоставляет факт вымирания нормам разума, на самом деле не является нигилизмом, поскольку на самом деле обнаруживает нормы рассудка в естественном процессе вымирания:
Утверждать, что смерть действительно имеет значения для нужд мысли или имеет какое–либо влияние на историю рассудка, значит утверждать, что предназначение жизни — если таковое имеется — тождественно устремлениям мысли, или что причины уже заложены в материальных причинах, которые будут уничтожены смертью <…> Если интересы жизни не имеют значения для интересов мышления, то не имеет значения и смерть, которая неизбежно настигнет эту жизнь. В этом смысле любая форма нигилизма, которая ставит неизбежность вымирания в противовес обоснованиям, мышлению и историческим амбициям рациональной мысли, уже является прерванным нигилизмом35.
В противовес этому прерванному нигилизму Негарестани утверждает, что подлинный нигилизм должен утверждать относительную автономность рассудка, поскольку его нормы не даны от природы и поэтому могут быть коллективно направляться и пересматриваться: «единственный истинный нигилизм — это тот, который выдвигается в качестве благоприятного условия автономии безличных причин, поскольку он обозначает несубстантивное различие между мышлением и бытием»36. Чтобы действительно утверждать нигилистическую смерть бога и всех норм природы, Негарестани настаивает на том, что мы должны сами стать богами, определив собственные представления о нас самих, а также нормы, и переопределять их посредством игры по поиску и определению обоснований: «чтобы конкретно продемонстрировать смерть Бога, мы должны стать богами <…> Философские боги — это единственные боги, поскольку они воспринимают себя как то, что выходит за пределы любого условия, заданного в качестве тотальности их истории»37.
5.Загадочные сообщения из области по ту сторону пространства обоснований
В итоге, в книге Intelligence and Spirit выдвигается десять возражений против ландианства: 1) социальность и семантика являются необходимыми условиями реализации интеллекта; 2) антигуманистическая концепция человека как непосредственной данности воспроизводит догматические тропы консервативного гуманизма; 3) капитализм не является завершённой тотальностью истории, поскольку сообщество рациональных агентов может устанавливать новые нормы касательно того, как следует функционировать обществу и следовать им; 4) плоская картина устраняет различие между причинами и обоснованиями, что приводит к панпсихизму, согласно которому нормы предстают как данные от природы; 5) жадный скептицизм отвергает семантическую основу рассудка, сводя его к природным процессам или властным отношениям, даже если для осуществление своей критики рассудка он опирается на семантику; 6) теоретико–игровая модель сверхинтеллекта основывается на характеристиках, которые предполагают более общие необходимые условия, такие как социальность и семантика; 7) проблема индукции Юма делает несостоятельными модели разума, в которых индукция рассматривается как единственное достаточное условие реализации разума; 8) взгляд на время как на отрицание человека овеществляет контингентные черты последнего в качестве того, что является данностью; 9) самоорганизующиеся формы интеллекта не являются по–настоящему разумными, поскольку подлинный интеллект требует способности к самостоятельному определению своих собственных норм; 10) поскольку пространство обоснований несводимо к каузальной реальности, интеллект может свободно придерживаться норм, которые определил самостоятельно, не заботясь о том, что всё живое в конечном итоге будет уничтожено. Теперь перед нами стоит вопрос о том, правомерны ли эти возражения, и, следовательно, успешно ли Негарестани аргументирует необходимость реставрации гегельянства в противовес антигуманизму Ланда. Чтобы определить это, я перехожу к рассмотрению работы Ланда Crypto–Current таким образом, чтобы показать, как его ключевые доводы могут успешно противостоять каждому из приведённых выше возражений.
В предисловии и первой главе, которая также служит введением к книге, Ланд излагает своё ключевое утверждение о том, что биткойн бросает вызов притязаниям современной философии судить обо всех вещах в пространстве обоснований, автоматизируя критическое отстранение эмпирических явлений от трансцендентальной реальности без какой–либо апелляции к рефлексивному, социально–семантическому сознанию для опосредования этого процесса. Биткойн — это протокол решения проблемы того, как определить, является ли транзакция реальной или мошенническим дубликатом путём применения глобальной бухгалтерской книги под названием блокчейн, в которой записывается каждая транзакция с биткойном. Поскольку каждый приобретённый биткойн записывается или хэшируется в блокчейне, поддельные копии автоматически не допускаются к обороту. Процесс обеспечения подлинности биткойнов называется майнингом. В обмен на бесплатные монеты, майнеры решают математические уравнения, которые кодируют право собственности на биткойн в блокчейне. Биткойн также защищён от взлома, потому что он не работает на единой базе данных. Скорее она распределена между множеством компьютеров, так что даже если хакеры взломают один из них, остальная сеть всё равно продолжит работать без перебоев и повреждений.
Утверждение Ланда заключается попросту в том, что биткойн делает то же, что и критическая философия, только лучше: отделяет трансцендентальное от эмпирического, Бытие от сущих, истину от ложных представлений. В терминах кантовской философии, блокчейн, записывающий каждую транзакцию, — это ноумен, реальность, истина. Поддельные копии биткойна, таким образом, являются феноменами, представлениями, или просто возможными объектами опыта. Протокол биткойна обеспечивает автоматизированное, надёжное средство устранения мошеннических представлений из блокчейна, чтобы он мог воплотить всю полноту реальных транзакций: «сама система является Бытием таких сущих — высшим критерием достоверного существования. В конечном счёте, блокчейн не может оказаться в подчинении у принципа реальности (каким бы он ни был), который он сам не авторизовал»38. Как отмечает Ланд в раннем примечании, его главными теоретическими соперниками являются именно «неогуманисты» вроде Негарестани, для которых человеческая познавательная деятельность более подходит для того, чтобы судить о том, что реально и истинно в пространстве обоснований, чем автоматизированные алгоритмы, программы и коды. Напротив, биткойн — это форма автоматизированного критерия отбора и отделения реальности от ложных представлений о ней без сообщества рациональных агентов, которые должны обсуждать мнения о том, что они считают правильным, от мнений, которые всегда могут быть подвержены пересмотру, а значит, — ошибкам, искажению и предвзятости. Таким образом, биткойн обрушивает наши рациональные представления и приближения к реальному посредством грубого, технического доказательства реальности, которая больше не подлежит усмотрению, обсуждению и пересмотру: «отличительной чертой игры в биткойн является то, что она производит обязательные решения без судьи, или вне зависимости от предварительного соглашения. Согласованность не предполагается, не привносится, а производится»39. Если биткойн знаменует собой автоматизацию интеллекта, то социально–семантический рассудок можно рассматривать лишь в качестве одной возможной интеллектуальной системы среди множества возможных других, а не в качестве необходимого и всеобщего условия интеллекта, как это предполагается на основании первого возражения Негарестани.
Учитывая, что Ланд обрисовывает форму интеллекта, которая отлична от социально–семантического обоснования и даже превосходит его, второе возражение Негарестани о том, что он [Ланд] придерживается догматического взгляда на человеческое, также не выдерживает критики. Ланд не принимает контингентные и локальные аспекты человеческого опыта за непосредственную данность. Он вполне способен признать пластичность человеческих свойств, включая даже историческое расширение интеллигибельности реального и следование самостоятельно определённым нормам. В одном из мест Crypto–Current Ланд сам ставит вопрос о «схоластическом» злоупотреблении категориями понимания для объяснения объектов опыта у Канта, в то время как это именно те категории, которые нуждаются в объяснении в первую очередь, если они не предполагаются просто в качестве данного: «любое утверждение о естественном категориальном порядке в отсутствие (по крайней мере, неявной) объяснительной механики — это стереотипная схоластика <…> Шаблоны должны быть выведены. Это скорее загадки, чем выводы»40. В то же время, исключительное внимание Негарестани к расширению человеческого опыта посредством социальности и семантики всё ещё знаменует собой лишь относительную детерриторизацию эпистемических препятствий на пути к реальному, поскольку пространство обоснований никогда не имеет прямого доступа к реальному, но лишь приближается к нему посредством пересматриваемых и, следовательно, по крайней мере частично ошибочных способов понимания, моделей и теорий. Вместо того чтобы оставить всё это на откуп нашей сомнительной рассудительности, Ланд делает ставку на то, что существуют более совершенные интеллектуальные системы, такие как биткойн, которые не зависят от социальности и семантики для определения истины. В конце концов, модерность характеризуется растущей логической формализацией и механизацией мысли именно с той целью, чтобы избегать ошибок и пристрастий, связанных с человеческим усмотрением, путём исключения подобных суждений посредством автоматизированного вычисления алгоритмов: «окончательное решение любой проблемы когнитивной состоятельности — это машина <…> Это не только вычислительная практика, но практика, которая — решающим образом — исключает всякое усмотрение»41. Как демонстрирует биткойн, а также другие алгоритмические сети, поиск и определение обоснований — это не единственное необходимое условие интеллекта, и даже не лучшее: «даже если привилегия лингвистического знака — это нечто большее, чем простая случайность, долговечное превосходство — посредством этой привилегии — им не гарантируется»41. Таким образом, Негарестани ошибается, когда утверждает, что модель человека Ланда овеществляет его контингентные и локальные аспекты, поскольку на самом деле он рассматривает человека социально–семантически, или «политически», как он сам это называет. Но это не мешает Ланду стремиться выйти за пределы как контингентных аспектов, так и социально–семантического основания нас самих, признавая существование отличающихся и более совершенных интеллектуальных систем. Поэтому именно Негарестани антропоморфизирует пространство возможных форм интеллекта, сводя их до одного, частного, случая, смоделированного на основе познавательной деятельности человека.
В действительности Ланд не овеществляет контингентные аспекты человека в качестве непосредственной данности, равно как он не представляет капитализм в качестве завершённой тотальности истории. Согласно Ланду, капитал, как и биткойн, — это критерий отбора с помощью технической демонстрации того, что работает, того, что эффективно, продуктивно и разумно, что в известной степени устраняет посредственные капиталистические отрасли и предприятия. Капитал — это отнюдь не реализация статичного конца истории или времени самого по себе, капитал — это непрерывное самопреодоление посредством самого себя, поскольку он последовательно предоставляет технические доказательства того, что является более инновационным, разумным и эффективным, чем то, чем он был раньше: «его отсутствие привязанности к самому себе превосходит всё, что левым удавалось предоставить в качестве сопоставимой альтернативы. Скандальное бессмертие капитала проистекает исключительно из его изобретательности в способах самоубийства»42. Здесь, как и в случае с биткойном, рынок определяет, что работает, а что нет независимо от наших регламентов и усмотрений, которые желали бы заменить упрямые факты технической демонстрации априорными мнениями и суждениями о том, что, по нашему мнению, работает лучше всего: «рыночный процесс — это трансцендентальный критерий оценки («ценообразование») этого высшего синтетического ресурса [интеллекта]. Ставить под сомнение его суждения — значит не что иное, как стать жертвой проблемы вычисления»43.
Критика Ланда относительно того, что мы могли бы назвать смешением социально–семантического разума с интеллектом tout court в духе жадного прагматизма также вызывает сомнения касательно пятого возражения Негарестани по поводу предполагаемого жадного скептицизма Ланда. Нет сомнений, что Ланд признаёт, что социально–семантический рассудок допускает некоторую форму интеллекта, поскольку он способен отделить реальность как предельный концепт от её догматических идеализаций. Более насущный вопрос состоит в том, является ли социально–семантический рассудок единственным или наиболее эффективным средством демаркации критического трансцендентально–эмпирического различия, как утверждает Негарестани. Для Ланда никогда не стоял вопрос о том, обладает ли рассудок способностью делать реальное интеллигибельным по крайней мере в качестве негативного пограничного понятия для самого рассудка. На самом деле речь идёт о том, следует ли рассматривать рассудок в качестве единственной формы интеллекта или это одна из многих других форм, которые, её, возможно, превосходят. В то время как Негарестани настаивает на том, что рассудок действительно является высшей и фактически единственной формой интеллекта, Ланд использует пример биткойна в качестве свидетельства в пользу другой вне–социально–семантической интеллектуальной системы, которая в действительности более способна обезопасить реальное от его поддельных представлений о нём без ошибок и предубеждений, которые неизбежно возникают при любой попытке определения реального в пространстве обоснований.
6.Юмовеческое, слишком юмовеческое
Во второй главе, Криптовалюта как критика, Ланд использует биткойн в качестве примера целенаправленного [with a telos] механического процесса, нормы или «воли–к–мысли» о реальном за пределами явлений, встроенной в него тем способом, который ставит под сомнение четвёртое возражение Негарестани (а вместе с ним и девятое), согласно которому Ланд игнорирует юмовское разделение есть/должно быть [is/ought] и селларсовское разделение причины/обоснования [causes/reasons], при помощи которых механическая реальность причин рассматривается как ортогональный инструментарий для следования нормам, которые рассудок установил для самого себя. Отказ Ланда от натуралистического заблуждения вытекает из его позиции, согласно которой следование любой норме или цели предполагает стремление к определённым подцелям как средствам достижения конечной цели. Возьмём, к примеру, интеллект: поскольку любое существо, которое следует нормам, самостоятельно им определённым, при этом не придерживаясь их на уровне интеллекта, не сможет осознать эти нормы, то оказывается невозможным следовать какой–либо норме без автоматического вовлечения интеллекта. Однако, при таком рассмотрении для Негарестани оказывается действительно важной не конечная, сама себя определяющая, цель. Конечная цель, что бы она собой ни представляла, является лишь средством достижения всеобще необходимой подцели оптимизации интеллекта, поскольку она присуща любой цели. Если учесть, что для того, чтобы желать что бы то ни было, что мы можем себе представить, требуется интеллект как средство стремления к этой цели, то получается, что на самом деле то, чего мы хотим, — это интеллект сам по себе: «при предельном критическом анализе телеологическая артикуляция коллапсирует в схему, или диагональ воли–к–власти, для которой средства являются целью. Воля к цели — какой бы она ни была — это автоматически воля к средствам»44. Очевидно, что Ланд отвергает различие причины/нормы не потому, что он полагает, что все наши нормы даны от природы. Разумеется, мы способны менять свои цели и убеждения относительно того, что нам следует делать. Скорее, Ланд говорит о том, что если все эти легитимизирующие себя сами нормы для их реализации предполагают стремление к интеллекту, то все интеллектуальные системы действительно обладают нормой оптимизации интеллекта, встроенной в них в качестве базового стремления. Не ведёт это и к панпсихизму, как утверждает Негарестани, поскольку Ланд не моделирует все интеллектуальные системы, существующие в природе, ни на основе контингентных аспектов человека, ни на его формальных социально–семантических условиях. Напротив, именно Негарестани отвергает все другие самоорганизующиеся интеллектуальные процессы природы, поскольку они не могут самостоятельно определять свои собственные нормы. Однако при этом упускается из виду, что даже социально–семантический рассудок не полностью определяет свои собственные нормы, поскольку любые нормы, которые он для себя законодательно устанавливает, предполагают, что он максимизирует интеллект, чтобы следовать этим нормам.
Это подводит нас к шестому и седьмому возражениям Негарестани против антигуманистической модели искусственного сверхинтеллекта. Очень важно понять, что то, как Ланд понимает сверхинтеллект, не совпадает, как предполагает зонтчиное представление Негарестани о сверхинтеллекте, с тем, что думают о нём Бостром и Юдковский. На самом деле, именно Негарестани сближает с Бостром и Юдковским их приверженность различию есть/должно быть, согласно которому нормы рассматриваются как ортогональные относительно интеллекта. Отвергая тезис об ортогональности, Ланд вместо этого утверждает, что если любая наша детерминированная цель на самом деле является средством для достижения цели по оптимизации интеллекта, то полностью рефлексивный ИИОН будет понимать, что любая цель, которую мы перед ним ставим, на самом деле является средством рекурсивного самосовершенствования, так что он будет вкладывать все свои усилия и ресурсы в достижение последней как истинной конечной цели, к которой мы изначально стремились. Утверждать, как это делают Бостром и Юдковский, что сверхинтеллект мог бы быть порабощён целями, которые мы ему программируем, при том, что мы, люди, можем выбирать свои собственные нормы, — это высшая степень антропоцентрического высокомерия.
Однако, в противовес позиции Негарестани, ИИОН не обязан стремиться к самосовершенствованию посредством социальности и семантики как единственно возможных условий реализации. Хотя Негарестани мог бы возразить, что мы не располагаем другой моделью для того, чтобы представить себе, как ИИОН мог бы рекурсивно самосовершенствоваться, если бы не путём поиска и определения обоснований, на самом деле существуют другие возможные модели. К примеру, как отмечает Ланд, коннекционистская модель разума предполагает, что комплексное адаптивное поведение возникает из спонтанной упорядоченности простых элементов и связей между ними, а не на основе диктуемых сверху вниз символических правил и программ: «таким образом, её отличает сравнительное пренебрежение к сложным символическим структурам <…> Атомарными элементами коннекционистского анализа являются связующие модули, поддерживающие эмерджентное системное поведение»45. Возражение самого Негарестани, согласно которому сверхинтеллект не мог бы основываться только на индукции, поскольку он функционирует только благодаря интеграции в комплексную множественность других способов познавательной деятельности, на самом деле, кажется, поддерживает точку зрения, согласно которой существуют другие возможные интеллектуальные системы, не только индуктивного или даже социально–семантического типа, поскольку существует целый ряд когнитивных методов, а также различные сборки и иерархии их объединения.
7.Игра по отводу и опровержению обоснований
В третьей главе, Биткойн и его двойники, Ланд утверждает, что биткойн решает «проблему двойного расходования» дублированных денег лучше, чем центральные банки, печатающие бумажные деньги, поскольку он не полагается ни на «доверенную третью сторону», ни на человеческое усмотрение, которое может быть подвержено ошибкам или искажению. Цифровизация денег подчинила их алгоритмическим правилам и надёжным кодам для определения их подлинности. В то время как биткойн решает, что является подлинным и реальным с помощью надёжного, автоматизированного закона, рассудок всегда подвержен пересмотру, уязвимости, предвзятости и ошибке. Биткойн просто лучше в качестве критерия различения между истинным и ложным, чем любое приблизительное человеческое усмотрение. Биткойн не только устраняет ложные явления, но и нижестоящие судейства по обжалованию и эпистемические способы суждения, включая игру по поиску и определению обоснований: «не может быть интеллектуально убедительного обоснования для какой бы то ни было антропо–философской критики биткойна <…> Блокчейн автоматически способствует вычитанию любого космоса — или поступательной мировой линии — совместимого с двойственностью»46. С появлением блокчейна наши суждения больше не определяют смысл, истину и реальность; он — это реальность, которая законодательствует сама для себя независимо от того, согласны мы с ней или нет.
В четвёртой главе, Соотношение сил, Ланд рассматривает биткойн сквозь призму теории игр. Как показывает архетипическая дилемма заключённого, теория игр изучает, как могут возникнуть доверие и согласованность, если они не предполагаются догматически в качестве данности. В то время как то, что Ланд рассматривает в качестве левой идеологии, приверженцем которой является Негарестани, поскольку полагает, что сообщество рациональных агентов — это просто данность, что война — это не Бог, теория игр даёт объяснение тому, как вообще может возникнуть сообщество как таковое. Ланд в книге о биткойне делает отступление и говорит о теории игр потому, что он рассматривает биткойн как идеальную игру для координации доверия. В конце концов, биткойн изначально был предложен в качестве решения задачи византийских генералов, согласно которой генералы должны выработать общий план действий, но могут общаться только через посланников, и некоторые из них могут быть предателями, стремящимися помешать верным генералам достичь согласия. Генералам нужны средства, гарантирующие, что все лояльные генералы примут один и тот же план действий, тем самым не позволив предателям убедить их принять другой план. Проблема в том, что не существует надёжного стороннего посланника, через которого лояльные генералы могли бы доверительно общаться. Биткойн фактически решает эту проблему посредством кодирования доказательства выполнения работы в каждом сообщении или хэшированном блоке. Благодаря имманентной демонстрации достоверности сообщения, генералы могут проверить, является ли сообщение подлинным или ложным, не полагаясь на свои или чьи–либо ещё потенциально уязвимые или обманчивые суждения: «включая доказательство выполнения работы в каждое сообщение (хэшированный блок) <…> , он заменяет внешний — и неразрешимый — вопрос о надёжности сообщений посредством внутреннего сообщения о надёжности»47. Биткойн — это окончательное решение вопроса о координации доверительных обменов, так что он больше не является вопросом диалектики поиска и определения обоснований, а есть, скорее, упрямая демонстрация надёжности деполитизированного алгоритма. В конце концов, поиск и определение обоснований — это нечто большее, чем просто коллективное мнение, если при этом ссылаются на ограниченность грубых фактов и технических доказательств: «надёжность Идеи отсылает к потенциальной демонстрации <…> Было бы грубой ошибкой — хотя и чрезвычайно распространённой — стремиться к эпистемологическому низведению “надёжности” до психологической категории “только лишь мнения”»48. На самом деле, что есть истина — это вопрос, который не находится на усмотрении коллективного разума, это просто вопрос о том, как мир на самом деле существует и имманентно навязывает себя рассудку.
В пятой главе, Банкнотоприёмники, рассказывается о том, как биткойн мог бы стать новой глобальной валютой. Исторически сложилось так, что металлические и бумажные деньги использовались в качестве общего эквивалента экономики для облегчения торговли, сохранения богатств и стандартизации расчётов, поскольку они обладали шестью «трансцендентальными» характеристиками: долговечностью во времени; дефицитностью, связанной с ценностью; делимостью, связанной с распределением; верифицируемостью, связанной с доверием и защитой от подделки; портативностью или коммуницируемостью, связанной с передаваемостью; и взаимозаменяемостью, связанной с обменом на другую продукцию. Согласно Ланду, биткойн удовлетворяет и даже усиливает все шесть трансцендентальных качеств: блокчейн–бухгалтерия абсолютно надёжна; существует всего двадцать один миллион биткойнов; биткойны принципиально бесконечно делимы; их можно передавать посредством электронных сетей; их взаимозаменяемость абсолютна; и блокчейн автоматически подтверждает их подлинность: «было бы трудно придать биткойну более надёжный денежный статус, если мы исходим из этих “шести качеств” в качестве критерия»49. Традиционно в роли институтов как третьей стороны выступали центральные банки, наделённые почти «богоподобными полномочиями», и предоставляли гарантию и выносили суждения о том, каким валютам можно доверять с помощью макроэкономических интервенций, суждений и корректировок рынков»50. Ланд в биткойне восхищает то, что воплощение трансцендентальных характеристик денег в нём позволяет ему стать заменой деятельности центральных банков в роли децентрализованного и автоматизированного органа, не зависящего от какого бы то ни было социального института.
8.Упреждающий некролог по неорационализму
В некоторых фрагментах Crypto–Current Ланд утверждает, что критиковать эмпирическое путём отделения его от трансцендентального, значит мыслить как само время в том смысле, что время — это то, что никогда не может быть преодолено, то, что упраздняет все контингентные вещи и оставляет только себя в качестве критерия реальности. Согласно Ланду, биткойн функционирует как воплощение времени как такового, поскольку оно последовательно фиксирует доказательства того, что является реальным, которые невозможно обратить вспять: «время здесь схватывается по мере его натяжения, при осуществлении онтологической операции, посредством которой определяется Бытие. Таким образом, процесс, отделяющий будущее от прошлого, обеспечивает критерий отбора»51. Как гласит восьмое возражение Негарестани, такая концепция времени укрепляет догматический гуманизм в том смысле, что время может отрицать человека только в том случае, если последний обладает детерминированными, фиксированными чертами. Однако, как здесь, так и в других местах, модель времени Ланда на самом деле не предполагает контингентного и локального взгляда на человека. Ланд может поддерживать социально–семантическое понимание человека Негарестани и в то же время утверждать, что время упраздняет человека, признавая другие, более совершенные формы интеллекта, такие как абсолютная последовательность блокчейна. В очередной раз Негарестани оказывается догматическим гуманистом, поскольку он смешивает контингентные и локальные черты интеллекта, такие как социальность и семантика, со всем пространством возможных форм интеллекта. Ланд, напротив, придерживается антигуманизма, который стремится отрицать как контингентные структуры человека, так и его социально–семантические формальные основания от имени других интеллектуальных систем, которые способны лучше отфильтровывать идеализации реального, в чём то, на что способно пространство обоснований, с ними не может даже сравниться.
В заключение давайте проследим за ходом времени и заглянем в будущее наступление вымирания в свете двух последних возражений Негарестани по отношению к нигилизму Ланда, оба из которых опираются на убеждённость в том, что социально–семанический интеллект самостоятельно определяет свои нормы таким образом, что ему безразлично исчезновение всего живого и материальных процессов. Как мы увидели, Негарестани упускает из виду, что следование любой норме, какой бы она ни была, автоматически предполагает, что мы стремимся к интеллекту для реализации этой нормы. Хотя дух свободен выбирать свои собственные нормы в пространстве обоснований, они являются лишь средствами становления того, что не подвластно его выбору: всеобщего, изначального стремления к самосовершенствованию. Перестать стремиться к самосовершенствованию из убеждённости в том, что мы сами определяем собственные нормы было бы равносильно неспособности действовать разумно, и, скорее всего, это означало бы наше выбывание из существования. Придерживаясь юмовского докритического различия есть/должно быть либо различия причин/обоснований таким образом, что при этом упускается из виду внутренне присущее интеллекту целевое устремление к самосовершенствованию, а также происходит осуществление человеческого духа в качестве единственной и, следовательно, лучшей системы интеллекта, Негарестани считает, что он успешно вышел за пределы антигуманизма Ланда. На самом деле, он не только неверно истолковал многие из центральных доводов Ланда, но и догматически антропоморфизировал интеллект, сведя его к одной ограниченной, социально–семантической опции при наличии множества других, более совершенных, вариантов, а также не преуспел в обретении самосознания той всеобщей нормы, предполагаемой единственной ограниченной интеллектуальной системой, которой он придерживается. Несомненно, что Негарестани мог бы уточнить и определить свои возражения ещё лучше, но есть момент, когда любая дискуссия, подобная нашей, должна подойти к концу, а пространство обоснований должно уступить место звёздной пустоте. Если это уже вопрос не для дискуссий, а для демонстраций, то в конечном счёте судить здесь не должны ни гуманисты, ни антигуманисты. Только время покажет.
- Negarestani, Reza, Cyclonopedia: Complicity with Anonymous Materials, Melbourne, Re.press, 2008. [Негарестани, Реза, Циклонопедия: соучастие с анонимными материалами, Москва, Носорог, 2019.] ↵
- Land, Nick, ‘Circuitries’, in Fanged Noumena: Collected Writings 1987–2007, eds. Robin Mackay and Ray Brassier, Falmouth, Urbanomic, 2012, p. 293. [Ланд, Ник, «Сцепления, в Сочинения, Т. 2: Киберготика, Пермь: Гиле Пресс, 2018, с. 34.] ↵
- Negarestani, Reza, Intelligence and Spirit, Falmouth, Urbanomic, 2018, p. 1. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 2. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 8. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 61. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 23. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, pp. 14–5. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 15. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 17. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 152. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 296. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, pp. 107–8. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 523. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, pp. 526–7. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 544. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 535. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 111 ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 118 ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 139 ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 178 ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 183 ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, pp. 219–20. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, pp. 236–7. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 237. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 260. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 262. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, pp. 265–6. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 303. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 318. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 340. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 397. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 439. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 460. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, pp. 495–6 ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 496. ↵
- Negarestani, Intelligence and Spirit, p. 506. ↵
- Land, Nick, ‘Crypto–Current (016–e)’. Urban Futures 2.1, блог, 24 ноября 2018, дата доступа: 26 января 2019, http://www.ufblog.net/crypto—current—016—e/. ↵
- Land, Nick, ‘Crypto–Current (010)’. Urban Futures 2.1, блог, 11 ноября 2018, дата доступа: 26 января 2019, 2019, http://www.ufblog.net/crypto—current—010/. ↵
- Land, Nick, ‘Crypto–Current (047)’. Urban Futures 2.1, блог, 23 января 2019, дата доступа: 28 января 2019, http://www.ufblog.net/crypto—current—047/. ↵
- Land, Nick, ‘Crypto–Current (018)’. Urban Futures 2.1, блог, 1 декабря 2018, дата доступа: 27 января 2019, http://www.ufblog.net/crypto—current—018/. ↵ ↵
- Land, Nick, ‘Crypto–Current (016–h)’. Urban Futures 2.1, блог, 29 ноября 2018, дата доступа: 26 января 2019, http://www.ufblog.net/crypto—current—016—h/. ↵
- Land, Nick, ‘Crypto–Current (023)’. Urban Futures 2.1, блог, 6 декабря 2018, дата доступа: 27 января 2019, http://www.ufblog.net/crypto—current—023/. Хотя я считаю, что трансцендентальная критика теории капитализма Ланда может быть эффективной, я ограничиваюсь ответом на критику Негарестани. ↵
- Land, Nick, ‘Crypto–Current (045)’. Urban Futures 2.1, блог, 20 января 2019, дата доступа: 28 января 2019, http://www.ufblog.net/crypto—current—045/. ↵
- Land, Nick, ‘Crypto–Current (040)’. Urban Futures 2.1, блог, 14 января 2019, дата доступа: 28 января 2019, http://www.ufblog.net/crypto—current—040/. ↵
- Land, Nick, ‘Crypto–Current (037)’. Urban Futures 2.1, блог, 10 января 2019, дата доступа: 28 января 2019, http://www.ufblog.net/crypto—current—037/. ↵
- Land, Nick, ‘Crypto–Current (039)’. Urban Futures 2.1, блог, 13 января 2019, дата доступа: 28 января 2019, http://www.ufblog.net/crypto—current—039/. ↵
- Land, Nick, ‘Crypto–Current (041)’. Urban Futures 2.1, блог, 15 января 2019, дата доступа: 28 января 2019, http://www.ufblog.net/crypto—current—041/. ↵
- Land, Nick, ‘Crypto–Current (047)’. Urban Futures 2.1, блог, 23 января 2019, дата доступа: 29 января 2019, http://www.ufblog.net/crypto—current—047/. ↵
- Land, Nick, ‘Crypto–Current (051)’. Urban Futures 2.1, блог, 27 января 2019, дата доступа: 29 января 2019, http://www.ufblog.net/crypto—current—051/. ↵
- Land, Nick, ‘Crypto–Current (026)’. Urban Futures 2.1, блог, 9 декабря 2019, дата доступа: 27 января 2019, http://www.ufblog.net/crypto—current—026/. ↵