- Автор: Steven Pinker // Russell Blackford
- Оригинал публикации: The moral imperative for bioethics // Locking horns over bioethics…
- Перевод: Евгений Гуринович
Этика появляется там, где существует свободный сознательный выбор. Если же изменить ничего невозможно, существуют лишь внеаксиологические описания мира либо всеоправдательная теодицея — метафизическая анестезия израненных душ, примиряющая их с мироустройством.
Потому биоэтика всё ещё выглядит диковинно — наука и технологии превратили биологию в поле принятия решений лишь недавно по историческим меркам. Однако совсем не удивляет и то, как быстро она стала излюбленной мишенью для трансгуманистов и многих представителей научного сообщества. Автогенерация игровой карты произошла, а вот новых фракций пока не завезли: единственной проработанной позицией остаётся утешительный квазирелигиозный обскурантизм, и на него-то и обрушиваются валы бунтарской критики.
Выражением интеллектуальной ярости на отжившее и устаревшее является, в частности, реплика известного психолингвиста Стивена Пинкера.
Австралийский философ Рассел Блэкфорд предлагает более взвешенную позицию, которая, в свою очередь, является скорее наброском дисциплины, которая только должна возникнуть, и дискуссионного поля, которое только надлежит развить. И уклониться от этих задач не получится, поскольку выбор, лежащий перед нами, гораздо сложнее. Выбор этот ценностный, а ценностное разнообразие не сводится к дихотомии традиционалистского охранительства и просвещённого прогрессивизма.
И более того.
Станислав Лем охарактеризовал ДНК как язык, создающий не только лишь философию, но и философов. Блэкфорд, образно говоря, вводит нас в мир философии, которая должна будет пересоздать этот язык. Пересоздать нас.
Выбор поставлен, и его придётся сделать.
Стивен Пинкер // Моральные императивы для биоэтики
Новая мощная технология редактирования геномов, «CRISPR-Cas9», является одной из самых современных в ряду [последних] достижений в области биотехнологии, вызвавших озабоченность о вопросе этичности биомедицинских исследований, и ставших основанием для призывов к мораториям и новым нормативным регламентам. Действительно, биотехнологии имеют моральные последствия, которые являются колоссальными. Но не они являются для обеспокоенных главным поводом для беспокойства.
Были ли у вас друзья или родственники, которые преждевременно умерли или годами страдали от физических или психических заболеваний, таких как рак, болезни сердца, болезни Альцгеймера, Хантингтона, Паркинсона или шизофрении? Наверняка они есть: цена болезни ощущается каждым живым человеком. Проект «Золотое бремя болезней» (Golden Burden of Disease Project) попытался количественно оценить эту цену, подсчитав то количество лет, которые были потеряны из-за преждевременных смертей или которые были омрачены той или иной формой инвалидности. В 2010 году число составляло 2,5 миллиарда [лет], а это значит, что около трети любой потенциальной человеческой жизни уходит впустую. Число жертв преступлений, войн и геноцидов не идет с этим ни в какое сравнение.
Физические страдания и ранняя смерть долгое время считались неотделимой частью человеческого состояния. Но человеческая изобретательность уменьшает очевидность такой судьбы. За последние два десятилетия произошло 35-процентное сокращение количества лет жизни, потерянных из-за болезней с поправкой на возрастную инвалидность. Улучшения, хоть и неравномерные в географическом отношении, носят всемирный характер: каждый континент добился огромных успехов.
Дар экономического развития – это часть этих улучшений. Граждане более богатых стран живут дольше и здоровее, потому что базовые меры общественного здравоохранения и медицинские вмешательства в значительной степени побороли инфекционные, материнские, неонатальные и пищевые заболевания и расстройства, которые продолжают оказывать влияние [на жизни людей] (хотя и уменьшающееся) в развивающихся странах. Но не все такие достижения были легкой добычей. Новации в области фармацевтики, хирургии и эпидемиологии привели к сокращению числа лет, потерянных из-за более стойких заболеваний в каждом возрастном диапазоне как в более богатых, так и в более бедных странах. По мере того, как лечение становится дешевле, а бедные страны богаче, эти достижения будут распространяться.
Таким образом, биомедицинские исследования обещают огромный рост уровня жизни, здоровья и процветания. Только представьте себе, насколько счастливее вы были бы, если бы преждевременно умерший любимый человек был жив, или ослабленный [болезнью] был бы полон жизненных сил, — и умножьте это благо на несколько миллиардов. Учитывая эту потенциальную выгоду, главная моральная цель сегодняшней биоэтики может быть сведена к одному предложению: не путайся под ногами.
Подлинно этичная биоэтика не должна увязать в бюрократических проволочках, мораториях или угрозах судебного преследования, основанных на туманных, но радикальных принципах, таких как «достоинство», «священность» или «социальная справедливость». Не следует ей также мешать исследованиям, которые, вероятно, принесут пользу сейчас или в ближайшем будущем, сеять панику по поводу спекулятивного вреда в отдаленном будущем. Примерами такой паники являются извращенные аналогии с ядерным оружием и нацистскими зверствами, научно-фантастические антиутопии вроде «О дивный новый мир» и «Гаттака», а также [буквально] сценарии для фрик-шоу вроде армий клонированных Гитлеров, людей, продающих свои глазные яблоки на eBay, или складов зомби, снабжающих людей запасными органами. Конечно, люди должны быть защищены от вреда, поддающегося расчётам, но у нас уже есть достаточные гарантии безопасности и информированное согласие пациентов и субъектов исследований.
Некоторые говорят, что это простая предусмотрительность: приостановить исследования и проанализировать их долгосрочные последствия, прежде чем они обернутся стремительным изменением условий человеческой жизни. Но это иллюзия.
Во-первых, замедление исследований имеет значительные человеческие издержки. Даже одногодичная задержка в осуществлении эффективного лечения может привести к смерти, страданию или инвалидности миллионов людей.
Во-вторых, технологические прогнозы с горизонтом в несколько лет настолько тщетны, что любая политика, основанная на них, почти наверняка принесет больше вреда, чем пользы. Вопреки уверенным предсказаниям моего детства, начало 21-го века не принесло куполообразных городов, реактивных ранцев, роботов-горничных, механических сердец или регулярных полетов на Луну. Это невежество, конечно, работает в обе стороны: немногие провидцы предвидели деструктивные последствия [от возникновения] Всемирной паутины, цифровой музыки, вездесущих смартфонов, социальных сетей или гидроразрывов пластов [земли при добыче сланцевого газа].
Биомедицинские исследования особенно непредсказуемы. Мифические лекарства от рака со вчерашних обложек журналов, такие как интерферон и ингибиторы ангиогенеза, не оправдали [направленных на них] восхищенных ожиданий, как их не оправдали и «волшебные эликсиры» вроде антиоксидантов, Vioxx и заместительной гормональной терапии. Через девятнадцать лет после клонирования овечки Долли мы даже близко не видели, чтобы родители имплантировали гены музыкального, спортивного или интеллектуального таланта своим ещё незачатым детям.
С другой стороны, методы лечения, которые в свое время осуждались как прокладывающие дорогу в ад, включая вакцинацию, переливание крови, анестезию, искусственное оплодотворение и трансплантацию органов, стали вполне обыденными удобствами для человеческого благополучия.
Биомедицинские достижения всегда будут постепенными и труднодостижимыми, и с предсказуемым ущербом можно будет бороться по мере его возникновения. Человеческое тело поразительно сложное, уязвимое для энтропии, сформированное эволюцией энергичным в юности ценой [увядания с] долголетием и управляемое сложными цепями обратной связи, которые гарантируют, что любое вмешательство будет компенсировано другими частями системы. Биомедицинские исследования всегда будут ближе к Сизифу, нежели чем к скоростному поезду, — и последнее, что нам нужно [для их прогресса], так это лобби так называемых «этиков», сталкивающих камень обратно с холма.
Рассел Блэкфорд // Сцепившись рогами над биоэтикой: вызов Стивена Пинкера
В недавней статье, опубликованной в «Boston Globe», известный психолог и писатель Стивен Пинкер резко критиковал профессию, или академическую область, биоэтики. Статья Пинкера предполагает, что главный императив для биоэтиков прямо сейчас – это «убраться с дороги» потенциально ценных исследований.
Это вызвало многочисленные возражения в защиту биоэтики, в том числе от моего коллеги по «Cogito» Мэтью Бирда. Я изберу другую тактику, потому что я считаю, что Пинкер во многом прав. Однако я согласен с замечанием Мэтью Бирда о том, что Пинкер сам исходит из моральных предпосылок. Мы все делаем это, и мы должны смотреть правде в глаза.
Действительно, проблема подобных споров, включая широкий спектр дебатов по моральным, философским, политическим и культурным вопросам, заключается в том, что они не поддаются эмпирическому разрешению. Чаще всего спорящие, на глубинном уровне, опираются на различные предпосылки. На этом уровне не может быть даже приблизительного или молчаливого консенсуса. Спорщики сталкиваются своими философскими рогами, не имея никакой реальной перспективы достичь согласия, потому что они не принимают базовых посылок друг друга. К этому [аспекту] я еще вернусь.
Умеренная защита биоэтики
Моя позиция может показаться очевидной в споре с Пинкером: попытаться провести некоторую защиту биоэтики.
Моя академическая квалификация включает степень магистра биоэтики в Университете Монаша (Monash University), и я получил степень доктора философии там же, написав диссертацию, посвященную философской биоэтике и философии права/политической философии. С тех пор (2014 год) «MIT Press» опубликовала её значительно переработанную версию под названием «Humanity Enhanced: Genetic Choice and the Challenge for Liberal Democracies».
Большая часть моих опубликованных работ – как академических, так и более популярных – удобно вписывается в рамки биоэтики, и я преподавал биоэтику студентам-бакалаврам. В частности, в прошлом я выступал в качестве лектора и координатора в [Университете] Монаша по предмету «Этика, генетика и право».
Учитывая все это, маловероятно, что я буду выступать против академической области биоэтики, и, конечно же, я этого не делаю. Напротив, я считаю себя биоэтиком с хорошей репутацией, хотя и в большей мере философским биоэтиком.
Говоря конкретней, я поддерживаю интеллектуально-строгое исследование того, какие законы и этические принципы должны применяться к медицинской практике и биомедицинским исследованиям. Как индивидуумы, и как общество, мы заинтересованы в регулировании этих практик. Наверное, очевидно то, что мы хотим иметь некоторую уверенность в том, что врачи будут сосредоточены на помощи нам с нашими индивидуальными проблемами, а не на тайном использовании нас как питомцев для проверки своих теорий о способах лечения. Опять же, мы хотим знать, что наши собственные ценности будут преобладать, когда мы принимаем рискованные методы лечения, и что ценности наших врачей не будут навязаны нам. Из этого следует, что мы ищем гарантии того, что риски будут объяснены нам точно, и что нам не внушат согласие на лечение без предварительного описания его возможных побочных эффектов.
Такого рода страхи и опасения вполне обоснованы. Они могут быть обозначены, подразделены и далее разделены на неопределенное количество частей, но общую идею легко понять. Выявленные страхи и опасения такого рода подкрепляют ключевые биоэтические принципы, такие как уважение автономии пациента и получение информированного согласия на лечение. Но также должны быть и исключения, например, когда согласие не может быть получено в экстренной ситуации или если пациентом оказывается ребёнок, или интеллектуально ослабленный взрослый, неспособный осознать ситуацию.
Все это важно по крайней мере по трем причинам. Во-первых, серьезные последствия многих медицинских решений. Во-вторых, дисбаланс (нередко драматический) между властью и знаниями пациента (или субъекта исследования) и властью и знаниями практикующего врача (или ученого-исследователя). В‑третьих, шокирующие истории (многих) практикующих врачей и исследователей, злоупотребивших своими более высокими [нежели чем у пациентов] знаниями и властью. Я уверен, что мы могли бы добавить и другие важные аспекты.
Мы должны установить правила, мы должны адаптировать их к новым ситуациям по мере их возникновения и мы должны обучить этим правилам профессионалов, от которых все будут ожидать соблюдения этих правил (врачами и учеными) или обеспечения их соблюдения (юристами). Разрабатывая регулятивную политику в такой сложной области, как эта, мы неизбежно сталкиваемся с противоречивыми ценностями, которые должны быть каким-то образом сбалансированы. Все это неизбежно ведет к такой области, как биоэтика. Она имеет свою историю и важную социальную роль. Биоэтика – это процветающая область для исследований, преподавания и практического применения, и (я считаю) она такой и должна быть.
Подытоживая: область работы биоэтики является легитимной и важной, и я буду продолжать вносить в нее свой вклад.
Почему мы с Пинкером можем прийти к согласию
Я, однако, не думаю, что Пинкер стал бы всерьез отрицать все вышесказанное. По крайней мере, ничто из того, что он утверждает в своей статье в «Boston Globe», не обязывает его делать это.
Точка зрения, которую он высказал в полемическом ключе, является вполне значимой в рамках биоэтики. На самом деле, как философ-биоэтик, я испытываю к ней большую симпатию. Пинкер утверждает, и я согласен с ним, что многие из существующих правил, и практики, с помощью которых эти правила интерпретируются и применяются, слишком далеко зашли в деле ограничения исследований. В любом случае, это легитимная точка зрения.
Увы, устоявшиеся правила и практики, и более глубокие принципы, к которым обращались, чтобы обосновать их, [со временем] могут подменить собой причины, по которым нам вообще нужны были те правила.
Одно дело установить правило, запрещающее врачу назначать препарат без предупреждения о его известных и значительных побочных эффектах. Есть очевидная причина, по которой я могу бояться, что это случится со мной как с пациентом, и, к сожалению, есть истории многих врачей, принимающих своевольные решения. Иногда они действовали с патерналистской позиции, мол что они знали, как будет лучше для пациента. Иногда они использовали пациентов в качестве подопытных кроликов. Правила, запрещающие эти формы профессионального высокомерия, служат реальной и очевидной потребности. Хорошо продуманные правила помогают развеять [ошибочный] здравый смысл, обоснованно непротиворечивые страхи и опасения.
Но совсем другое дело, если какая-то форма лечения или исследования запрещена, потому что она нарушает туманные и очень спорные ценности, такие как «достоинство», «святость» или «социальная справедливость». Ведь даже не очевидно, что существует такая вещь, как достоинство в соответствующем (возможно, кантовском) смысле, не говоря уже о святости. Термин «социальная справедливость» может иметь различные значения, но его содержание, в лучшем случае, яростно оспаривается. Даже если два политических философа могут прийти к согласию относительно его значения на весьма абстрактном уровне, они, вероятно, придадут ему резко различное конкретное содержание.
Соответственно, я согласен с решением Пинкера поместить все эти выражения в кавычки. Это не обязательно значит, что он насмехается над ними, но он определенно дистанцируется. И это правильно. Кавычки выражают то, что эти выражения не могут быть приняты как сами собой разумеющиеся, как прозрачные или полезные, или как относящиеся к вещам, которые существуют в реальном мире.
Пожалуй, наиболее очевидным кажется мне, как и многим другим (несомненно, включая Пинкера), то, что нет ничего подлинно и буквально священного. Даже если что-то действительно обладает таинственным свойством святости, весьма сомнительно, чтобы оспариваемые идеи об этом должны играть хоть какую-то роль в формировании регулятивной политики в светских либеральных демократиях.
В конечном счете, мы с Пинкером можем прийти к согласию, потому что возможно прийти к выводам, схожим с его выводами, и изнутри области биоэтики, не отрицая практической необходимости этой области. Действительно, значительная часть философов-биоэтиков с подозрением относится к тем же выражениям, которые Пинкер помещает в кавычки. У меня сложилось впечатление, что многие из нас также разделяют его мнение о том, что некоторые нынешние законы и другие правила являются ненужными, нелиберальными, возможно даже иррациональными.
Как быть скептичным биоэтиком
Можно изучать биоэтику с довольно скептической точки зрения. То есть мы можем скептически относиться ко многому из того что полагается истинным в этой области, включая использование некоторыми биоэтиками благородно звучащих призывов к “человеческому достоинству”, “святости человеческой жизни” и тому подобному. Как я показал выше, исследовательское поле биоэтики не нуждается в таких выражениях или понятиях, чтобы оправдать важность своей роли.
Моя собственная работа в области философской биоэтики в этом смысле носит явно скептический характер. И это, в свою очередь, хорошо согласуется с моим общим подходом к философии. Большая часть моих исследований связана с оспариванием авторитета социальных институтов, таких как мораль, религия и закон, которые претендуют на то, чтобы указывать нам, как жить.
Я не думаю, что мы можем обойтись без всех этих институтов. Я точно не представляю себе, как мы могли бы обойтись без закона как института (религия – это всё-таки совсем другое дело; как раз её я был бы счастлив отбросить).
Столкнувшись с этими могущественными институтами, мы можем подвергнуть их различные притязания рациональному анализу. (Я не «культурный марксист», но это своего рода критика господства!).
Возвращаясь конкретно к биоэтике, кажется достаточно ясным, что нам действительно нужны законы и этические принципы, чтобы дать нам некоторую защиту от власти (и возможных злоупотреблений ею), которой обладают врачи и ученые-медики. Нечто подобное можно было бы сказать и о необходимости введения правил, ограничивающих злоупотребление властью со стороны адвокатов и журналистов. Но такое [стремление] само по себе не говорит нам, какие правила мы должны иметь или являются ли нынешние слишком ограничительными, слишком широкими или в целом правильными.
Хотя Пинкер не является профессиональным биоэтиком, это само по себе не должно мешать ему иметь информированное мнение о действующих законах, руководящих принципах и т.п., применяемых в медицинской практике и научных исследованиях. Действительно, все граждане подвержены влиянию регулятивной политики в этих областях, и я призываю своих читателей, независимо от их опытности, информировать себя как можно лучше.
Не похоже, что Пинкер хочет покончить со всеми правилами или с пристальным анализом того, какие правила лучше всего служат нам. Он, по-видимому, считает, что нынешние правила в целом верны, когда речь заходит о защите отдельных пациентов и субъектов исследования, и что они, однако, слишком ограничительны в других аспектах. Независимо от того, слишком ли он оптимистичен в отношении первого, последнее же, скорее всего, верно.
В какой-то степени это эмпирический вопрос: он требует детального изучения того, каким именно исследованиям препятствовали последние десятилетия. Но есть кое-что важнее.
Навсегда сцепиться рогами?
Как я уже упоминал в начале, биоэтические дебаты могут включать в себя постоянные и неразрешимые разногласия, подобно другим моральным, философским, культурным и политическим спорам. В какой-то степени это связано с трудностями получения соответствующих эмпирических данных. Однако это происходит также из-за глубоко укоренившихся разногласий в предпосылках.
Споры в рамках физических и биологических наук часто заканчиваются консенсусом. Это возможно потому, что уже существует приблизительное (часто молчаливое) согласие относительно того, что считается доказательством, какие стандарты доказательности применимы и какие формы рассуждений, от наблюдений до теоретических выводов, являются убедительными.
Дебаты о том, что является морально правильным или неправильным, какую регулирующую политику мы должны разрабатывать и применять, или что такое хорошая жизнь (или даже что такое хорошая книга) чаще всего характеризуются постоянной, эмоционально заряженной неспособностью достичь консенсуса. В то время как научные теории могут быть свергнуты относительно быстро, если слишком многие наблюдаемые аномалии им противоречат, религиозные мировоззрения, моральные теории, политические идеологии и точки зрения, а также концепции правильной жизни демонстрируют большое сопротивление критике или фальсификации. Когда некоторые из них выходят из моды или выживают только за счет радикальных изменений, это может потребовать социальных потрясений, применения силы или прохождения длительного периода времени.
Хотя в области биоэтики существует сильное согласие, например, никто всерьез не сомневается в том, что автономия пациента играет важную роль, существует также большой простор для постоянных разногласий. В какой-то степени эта область разделена различными представлениями о том, зачем нам вообще нужна биоэтика.
Мое предыдущее объяснение того, почему нам нужна биоэтика, было бы оспорено некоторыми биоэтиками как поверхностное или редуктивное, или, возможно, как сциентистское. Например, я никак не могу прийти к согласию с оппонентом, который настаивает на том, что цель биоэтики состоит в защите «человеческого достоинства», а не в том, чтобы развеять обычные страхи перед злоупотреблениями [медицинской властью]. Даже биоэтика, исходящая из последнего, может быть сложной, учитывая разнообразные и трудные ситуации, которые могут возникнуть. Однако она будет выглядеть совсем иначе, нежели чем биоэтика, основанная на радикально отличающихся концепциях и, возможно, совершенно ином мировоззрении.
В этих условиях консенсус может оказаться недостижимым до тех пор, пока не изменятся более общие социальные ценности.
Вывод
Подводя итог, я могу согласиться с основными тезисами Пинкера изнутри области биоэтики, никоим образом не умаляя её легитимности или важности. Я надеюсь, что Пинкер признает это.
Пинкер может быть или не быть утилитаристом на уровне теоретической нормативной этики. Я не считаю себя утилитаристом, но он и я, вероятно, согласились бы, что биоэтика лучше всего оправдана как служащая различным светским интересам и здравому смыслу. Он говорит о необходимости гарантий безопасности и осознанного согласия, и я согласен, что это имеет центральное значение.
Мы оба можем столкнуться с проблемой достижения согласия с теми биоэтиками (Маргарет Сомервилл (Margaret Somerville), Леон Касс (Leon Kass) и многие другие), которые имеют принципиально отличные представления, возможно, основанные на принципиально разных мировоззрениях, относительно того, какие ценности должна защищать биоэтика.
Я сомневаюсь, что эти разногласия могут быть решены, по крайней мере быстро, но и я, и Пинкер в состоянии доказать широкой общественности то, что биоэтика должна быть связана с относительно узкой и прозаической целью. Кроме того, мы можем привести доводы в пользу значительного освобождения от существующих принципов, законов, руководств, интерпретаций и практик. Мы можем утверждать то, что повышенный приоритет должен быть отдан расчистке пути (а не препятствованию) биомедицинским исследованиям.
Этот случай может потребовать более подробного изложения и более активного обсуждения возражений, чем в сравнительно короткой статье Пинкера в «Boston Globe». Я надеюсь, что он более подробно изложит свои взгляды.
Между тем, многие люди (врачи, ученые, администраторы, юристы и обычные граждане из всех слоев общества, которые могут стать пациентами или объектами исследований) заинтересованы в биоэтических спорах. Формальная подготовка в области философской биоэтики может помочь разобраться в этих вопросах, а не изобретать колесо заново или следовать известным ложным путям. В то же время мы все должны думать о регуляционной политике в этой области. Биоэтика слишком важна, чтобы оставлять ее профессиональным биоэтикам.