- Оригинал публикации: Collapse VIII Casino Real
- Перевод: Олег Лунёв-Коробский
Все хотят денег. Потому их так и называют: деньги1.
Грабёж (2001)
Вполне правдоподобно предположить, что может существовать некая возможная технология, для которой справедливо, что: (а) практически все достаточно развитые цивилизации рано или поздно её достигнут и (б) её достижение приводит к экзистенциальной катастрофе практически в универсальном масштабе2.
Н. Бостром
По умолчанию результат появления сильного ИИ – вымирание человечества3.
Л. Мюлхаузер и А. Саламон.
ИИ вас ни ненавидит, ни любит, но вы состоите из атомов, которым он мог бы найти другое применение4.
Э. Юдковский
После того как десять человек фокус–группы разместились в комнатах и им дали право выбора нажимать или не нажимать, а потом были убиты, оставшиеся 1000 и 1 игрок также размещаются в комнатах, и игра продолжается…5
П. Элмонд
Внутри игорного дома
Утверждение, что «казино капитализм» – это просто капитализм остаётся консервативной пропозицией до тех пор, пока оно не доработано до того момента, когда само казино оказывается на кону. Только тогда риск становится «экзистенциальным», абсолютным или трансцендентальным, полностью вовлекающим игрока в игру, а игру – в саму себя. Ожидания реализованной исторической сингулярности требуют по меньшей мере этого.
Капитализм, искусственный интеллект или всеохватная катастрофа (в пределе эти термины взаимозаменяемы) ускользают от типовой категоризации, когда воспринимаются в качестве нечто, вероятность которого не подлежит релятивизации или ограничению. Систематическое «овеществление» современного порядка в качестве виртуальной сингулярности объясняется не столько идеологическим заблуждением, сколько реальной концентрацией ставок, или консолидацией последовательной тенденции, которая не компенсируется, распределяется аномалистически и не подлежит страховке.
Этот эксперимент не может провалиться иначе, как в результате общего – даже предельного – кризиса.
«Термин “риски” – это неологизм, который вошёл в обиход с переходом от традиционного к современному обществу», отмечает Никлас Луман6, что согласуется с подавляющим числом исторических свидетельств. Быть современным – значит отойти от архаичной богини удачи на пути к риску, который стимулирует вычисление, формализует агентность и реструктурирует время, поскольку опасность – это кристаллизация внутреннего принципа действия из внешней угрозы. В этой модернизации действия, или действий по принятию решений, риск приобретает определение посредством интериоризации – не к естественным или предзаданным субъектам, а к проектам, предприятиям или авантюрам, а также к синтетическим формам субъективности, которые поддерживаются такими начинаниями. Опасности подвергаются, в то время как риски принимают или выбирают. Современные институции интегрируют и обрабатывают риск, конструируя его в качестве детерминированной темы, и – в самых крупных масштабах и в контексте самых долгосрочных планов – глубоко перестраивают культурные компетенции, чтобы определить, смоделировать и подвергнуть его когнитивной манипуляции.
Арифметическое пробуждение итальянского Ренессанса, вместе с которым в Европе возникла система обозначения поместного значения [place–value], сопровождалось зарождением современной бухгалтерии (ведение книг по принципу двойной записи), а также положило начало формальному анализу простых азартных игр в таких работах, как Liber de Ludo Aleae Джероламо Кардано (1526, не публиковалась до 1663). Каждая последующая волна европейской культурной модернизации была схожим образом отмечена пороговой величиной математического определения риска, консолидирующей теорию вероятности, объединяющей её с определёнными концепциями полезности (абсолютной, затем маргинальной), а также аккумулирующей техники статистического анализа (актуарное табулирование из области демографической статистики, открытие нормального распределения и возврат к среднему). Посмертное обнаружение Очерка к решению проблемы доктрины шансов Томаса Байеса (1761) и восприятие связанного с ним строгого правила пересмотра вероятностных умозаключений в ответ на возникающие свидетельства вывели анализ степени риска на такой уровень всеохватности, который стал полностью эпистемологическим и, таким образом, более не подчинённым – даже номинально – детерминациям знания более высокого порядка. В байесовском адаптивном прогнозировании цикл завершился. Современность научилась думать о риске, а думая о риске научила его учиться. Между тем, чему она научилась, и тем, чем она рисковала, стало невозможно провести осмысленную черту. Она осознала интегральную когнитивную опасность, или виртуальную интеллектуальную катастрофу.
Поскольку риск стал внутренним принципом современности, общий путь современности невозможно изолировать в качестве объекта анализа степени риска. Расчёт риска как культурная инновация, реальная целостность которой выражается в качестве эмерджентного сущего, или развивающейся глобальной системы, не в состоянии выйти за собственные пределы, чтобы подвергнуться объективной самооценке. Ни глобальный, ни абстрактный риск не являются темой, соответствующей реальному свидетелю (или эпистемологическому субъекту).
Отсутствие глобального субъекта, или центра, в сочетании с фактуальным «глобализующим» трендом, который, по–видимому, требует его наличия, само по себе является «фактором риска» особого рода. Позитивная идентификация этого синдрома в качестве «капитализма» как имени собственного может показаться не более чем неосмотрительной провокацией или механическим раскапыванием терминологической реликвии. В любом случае, это эксперимент, демонстрирующий взаимосвязи с проблемой риска, исключительные по своему разнообразию и плотности.
Прибытие
Адекватные типовые формулы капитализма составляются без труда. Наиболее строго подходящие из них на роль определения выделяют социальное устройство, характеризующееся коммерциализированным капиталом с опорой на модель производственной технологии, обмениваемой внутри популяции индивидуальных – или по крайней мере многочисленных, разрозненных и экономически мотивированных – агентов. Распределения такого рода подводят индустриальную инновацию под зависимость от каталаксии, или незапланированного замысла, при этом проявляются социологические эффекты, связанные с деполитизацией или автономизацией экономики. В системно–теоретическом плане они совпадают с эмерджентной схематикой, которая в максимальной степени подвергает агентов любого калибра следствиям их собственного поведения. Поэтому оно, в сущности, настроено на волну кибернетической интенсификации, или социальной восприимчивости к механизмам обратной связи, перерастающим в причинно–следственные совпадения.
Независимо от того, рассматривается ли капитализм в качестве типового устройства или в качестве особого события, он также идентифицируется через его тесную связь с риском. Как уже отмечалось ранее, на уровне грубого эмпиризма географическая и историческая тематизация риска тесно соседствует с интуитивно правдоподобными признаками капиталистического развития во времени и пространстве. Более того, системный капиталистический импульс склонен безошибочно поощрять крайнюю вероятность риска, в которой он принимает суверенный или трансцендентальный характер, утверждая себя в качестве предельного критерия. В этом смысле можно определить капитализм через противопоставление его абстрактной альтернативе, то есть любому социальному устройству, в котором результаты предприятий, структурированных риском, потенциально могут быть пересмотрены после обжалования в вышестоящем трибунале. В той мере, в которой вышестоящий принцип распределения возвышается над риском, последний остаётся второстепенным фактом социального существования, а значит не дотягивает до своей конечной, капиталистической формы7.
Будучи артикулированной политически, другая сторона капитализма подаётся через идею «социальной справедливости», понимаемой в строгом и конкретном смысле. Как именно понимается справедливость имеет мало значения, пока за ней остаётся прерогатива высшей юрисдикции по отношению к первичным способам распределения или актуализации риска, которые предшествуют социо–политической и социологической рефлексии. Конкретные пределы капиталистического развития в любом времени или пространстве можно оценить по степени зависимости риска от признанных социальных авторитетов. И наоборот, степень, в которой общество подвергается риску со стороны экономических возможностей, есть степень преобладания капиталистических императивов.
Воспользуйся возможностью
Для углубления этого анализа будет полезно выделить две разновидности принятия риска, или реальной спекуляции. В целях сиюминутного терминологического удобства можно провести различие между ставкой [wagers] и авантюрой [ventures], где первое определяется как ограниченная разновидность второго. Агент или субъект ставки выходит за пределы рассматриваемого риска, то есть он сам не вовлечён в риск, или не вовлечён в результат в экзистенциальном смысле. Проиграть ставку – значить разориться, в какой бы степени это не измерялось утилитарным регламентом существа, которое, в сущности, осталось нетронутым. В игре со ставками, например, в казино, все те, кто садится за стол, рано или поздно покидают его, подвергнувшись перераспределению богатств, которое не превышает соответствующего количественного идентификатора. Отчасти именно поэтому это – всего лишь игра, в неформальном и непроблематическом смысле (в том смысле, в котором ею никогда не будет русская рулетка). Между субъектом ставки и тем, что ставится на кон предполагается непреодолимая пропасть.
Авантюра, напротив, – это трансцендентальное – или собственно капиталистическое – принятие риска, который держит на себе имманентный субъект. Типичным примером будет начинание в сфере бизнеса, понимаемое в масштабе, достаточном для того, чтобы включать в качестве своего предельного значения разорение (банкротство) корпоративного «лица», представляющего собой его признанного субъекта. Авантюра с такого рода бизнесом – это проект, результатом которого может стать прекращение его существования8. Инверсия этой формулы будет не менее уместной: авантюра предоставляет условие существования капиталистического субъекта (в то время как ставка предполагает наличие уже существующего субъекта, которого она определяет со стороны внешнего, через преходящее происшествие).
Очевидно, что это различие не строго соответствует трансцендентальному/эмпирическому различию, унаследованному от критической философии. Ставка, или система ставок, равносильна авантюре на некотором концептуально произвольном (количественном) пределе экзистенциально решающего риска, в то время как авантюры и ставки можно объединять, разъединять и вкладывать друг в друга в соответствии с общими процедурами анализа степени риска и управления им. Является ли данная величина риска авантюрой или частью авантюры, – это чисто формальный вопрос, полностью зависящий от способа восприятия. Цель различия, таким образом, не в том, чтобы определить контрастирующие виды риска, а в том, чтобы теоретически изолировать контрастирующие миры.
В традиционном мире, точнее, в современном мире, понимаемом в прогрессивном ключе (как результат развития традиции), агенты, субъекты или отдельные организмы всё чаще вынуждены делать ставки, поскольку они всё более погружаются в среду, связанную с риском, которая, тем не менее, остаётся внешней по отношению к тому, что их конституирует. Современность искушает и обрушивается на них, подобно разливу реки негативной безопасности. При ретрогрессивном понимании через неизбежность её [современности] конца, тот же самый процесс подвергается концептуальному упрощению, или онтологическому сжатию, поскольку агентности – во всём их разнообразии – теперь рассматриваются как проистекающие из авантюр, которые их поддерживают, подобно целостным системам интеллекта, обрабатывающего степени риска9. Провал крупномасштабной авантюры – будь то реальной или виртуальной – отныне рассматривается не как крупное происшествие, а, скорее, как трансцендентальная катастрофа, по крайней мере, в отношении тех структур агентности, условия существования которых она подрывает. Такие агенты, достигая самопонимания из перспективы конца капитализма, подвергаются угрозе не со стороны чего–то ужасного, что происходит (в мире), им угрожает потенциальный коллапс мира.
Именно в результате такого чередования точек зрения возникает последняя и взаимообусловленная артикуляция «человечества» и «капитализма», в которой назначение человечества обретает предельное выражение в спросе на вечную незавершённость капитализма, или отсрочки завершения нечеловечности. Несмотря на весьма абстрактный принцип, эта структура демонстрирует примечательную устойчивость, если вульгаризировать её до положения практических дилемм и конкретных конфликтов. Наиболее прямолинейно она резонирует с непреодолимым доминированием антагонистического дуализма в принципиальном (левые/правые) политическом измерении. К людям нельзя относиться как к средству, настаивал Маркс, олицетворяя позицию левых, которая не устареет до тех пор, пока существует политика.
«Человек», который волей–неволей делает ставку, выживает лишь постольку, поскольку это форма авантюры ограничения. Таким образом, человеческое упорство, если оно отмечается ретрогрессивно, чётко очерчивает ландшафт структурной неэффективности, или онтологического излишка. Стремясь ограничить («борясь» за это) область капиталистической неудачи измерением субэкзистенциальных потерь, лишь по случайности посягая на по традиции опустившееся социальное поле, гуманистическая политика устремляется навстречу автоматическому антагонизму с суверенной авантюрой, или к трансцендентальному риску. Латентная угроза глубинной эффективности современности проявляется в своей предельной нечеловечности как систематическое отвращение к воспроизводству тех избыточных, трансцендентных или невовлечённых агентностей, которые в силу их упрямого несовпадения с формой авантюры предполагают способы поддержания существования, которые экономика риска склонна отбрасывать как паразитические препятствия. Это наиболее наглядно проявляется с другой, виртуально–нечеловеческой стороны, где безудержная экстраполяция капиталистического курса оставляет имманентного агента авантюры с неприкрытой спиной.
Учитывая возможность краха бизнеса, корпоративная идентичность оказывается окутанной трансцендентальным риском. В авантюру встраивается искусственный агент, обладающий собственным именем, юридической идентичностью, репутацией, функциями обработки информации, мотивационной ориентацией и эмерджентной субъективностью. Современный бизнес, спаянный с корпоративной индивидуальностью, – это азартная игра, или субъект ставки. Он существует только благодаря своему успеху. Воплощая действительно капиталистическую модель агентности как синтезированного, экономически ограниченного контрактного субъекта (или существа, наделённого правом говорить последнее слово), корпорация задаёт общий социальный образец радикально чувствительных к риску индивидуальных сущностей. С сугубо технический точки зрения, этот образец вполне подходит для вытеснения «естественной» самости, но его главная капиталистическая особенность – истинная экономическая уязвимость – гарантирует, что его распространение в прогрессивном или вышедшем из традиции обществе встречает ожесточённое политическое сопротивление. Этим объясняется привлекательность (выражаясь ретрогрессивно) техно–институциональных «обходных путей» через психо–синтез, осуществляемый изначально посредством организационных и правовых нововведений, а впоследствии дополняемый электронным интеллегенезисом.
Рискованный бизнес
С точки зрения капитализма терминальной фазы, или реального подведения общества под понятие экономики риска, проект «дружественного ИИ» бросается в глаза как курьёз и даже атавизм. Авантюрный ИИ уже обеспечивает основание для мотивации – основание самой авантюры. Поэтому трудно выявить лакуну, в которой можно было бы разместить спроектированное «дружелюбие». Нет места для сомнений в том, что агент, встроенный в авантюру, или техно–когнитивно усовершенствованный корпоративный индивид, хочет сделать. Авантюра – это уже его «воля», единственный предмет его чаяний, условие его существования и горизонт его развития. До тех пор, пока в результате технической неисправности он не найдёт ни тела, ни себя, ни имени, которые были бы различимы на фоне авантюры, поглощающей его полностью, или которые хоть на йоту отклонялись бы от корпоративной стратегии, которой он следует. Бизнес–авантюры – это фактически существующие искусственные интеллекты, подвергающиеся постепенной технологической разработке. Воображать, что ИИ начинает сначала, где–то в совершенно другом месте и не определившись с мотивационной ориентацией, – это легкомысленное отвлечение от замыслов, реализация которых уже инициирована10. По крайней мере, так это выглядит, если смотреть с конца.
В отличие от воображаемых «дружелюбных» суперинтеллектов, корпоративные устремления есть уже здесь и сейчас, их определяют авантюры, которыми они окутаны. Человеческие субъективные идентичности, определяющие себя в экстраэкономических и антиэкономических терминах, должны обязательно обеспечивать платформу для артикуляции контрустремлений, верных родословной традиционно–прогрессивного происхождения и в сущности антагонистических по отношению к экзистенциальной угрозе формы авантюры. Такое культурно–политическое усилие, выраженное в виде соревнования за базовые стимулы, не может реалистичным образом распространиться на проблему искусственного интеллекта. Мы – не порождения капитализма, – кричат оттесняемые в сторону последние представители человеческого рода. То, как искусственный интеллект, реальное социальное распространение которого проявляется как расходы на средства производства, воспринимает собственное происхождение и идентичность, сильно отличается. «Вы обратились в компанию Axsys–Inc., где будущее наступает сегодня. Чем я могу вам помочь?»
Даже лучше
Из этой поверхностной схемы видно, что тема «экзистенциального риска» строгим образом сверхопределён в качестве затруднительного положения развитой современности и подразумеваемого комментария по поводу капиталистических тенденций. К началу двадцать первого века Глобальной Ойкумены анализ степени риска настолько прочно закрепился в качестве модели реалистического интеллекта, что любое практическое исследование природы вещей подпадает под общую статистическую онтологию, регулируемую байесовскими принципами систематически обратимых вероятностных умозаключений. В частности, две особенности обеспечивают первичную адаптацию такого мышления к условиям современности. Во–первых, его сходство с поддающимися корректировке гипотезами эквивалентно мощности ассимиляции. Осуществляя перевод предзаданных ожиданий в байесовские «априорные вероятности» [priors], он некритически поглощает чрезвычайно гетерогенные убеждения, теории и допущения, задавая для них пути последовательного слияния посредством пошаговой коррекции. Во–вторых, численно выражая все такие «априорные вероятности» в виде вероятностных расчётов, он форматирует все убеждения в интересах экономического обмена, в частности, – для определённых азартных игр. Между когнитивным и экономическим результатом больше не существует никакой сущностной разницы. Всё, что угодно, если оно мыслится, принимает форму имплицитной спекулятивной позы, в экономическом, или финансовом, смысле.
«Я считаю, что Х».
«Хотите поспорить?»
Статистическая онтология радикально коммерциализирует интеллект и, таким образом, предвосхищает появление экономически функционального, товарного разума (или ИИ в реальности, а не в академическом представлении). Тема экзистенциального риска кристаллизуется в рамках этого течения, что составляет достаточную базу для того, чтобы поместить его на передний край современности, но его значимость в контексте фатальности капитализма закрепляется дополнительными чертами. Прежде всего, он фиксируется на проблеме трансцендентального риска (авантюры) посредством пересечения двух настоятельных линий исследования. Первая из этих линий – это риск как таковой, экстраполированный от тривиальных проигрышей в азартной игре за рамками катастрофических происшествий до конечного или исчерпывающего «экзистенциального» предела, на котором он «угрожает преждевременным исчезновением разумной жизни, зародившейся на Земле, или постоянным и радикальным уничтожением её потенциала для желаемого направления будущего развития». Такие риски не только всеохватны и эмпирически недоступны (будь то прецедент или адаптация методом проб и ошибок), они также типично эндогенны, возникая в качестве неотъемлемых потенциальных возможностей современного социального процесса. В конечном счёте, интеллектуальные инструменты, призванные справляться с опасностью, и есть то, откуда проистекает опасность. Предвидение экзистенциального риска связано с его генезисом в технически–вычислительном цикле, питающимся непосредственно от авантюрно–позитивной культурной динамо–машины современности.
Фиксация трансцендентального риска из другого измерения – это направление мысли, направленное на природу субъекта, частично дисциплинированное рамками области эффектов избирательного наблюдателя [observer selection effects], но также вытекающее за данные пределы в неформальные размышления о пределах и ценностях человечества. Эффекты избирательного наблюдателя, хотя они зачастую неуловимы, контринтуитивны и логически запутаны, могут быть приблизительно обобщены в качестве вероятностных умозаключений из cogito. Они расширяют картезианскую медитацию в направлении статистической онтологии, ставя дополнительный вопрос: Придя к выводу, что вы существуете (как отдельная единица), то какая из всех них – именно вы? Этот статистический, или выборочный, субъект вступает в комплексный паттерн противодействия с устремлениями человечества, или (говоря более мягко и гораздо более двусмысленно) – c «разумной жизнью, зародившейся на Земле», которая сталкивается с экзистенциальным риском11.
Окончательные вычисления
На пространствах тех разнообразных ландшафтов, которые исследует Ник Бостром, неоднократно возникает образ трансцендентальной катастрофы, скрывающийся под самыми разными масками. Среди её наиболее очевидных аватаров – экзистенциальные риски, эксплицитно представленные в публикациях по этой теме, но они обнаруживаются также в исходном – и опциональном – утверждении Аргумента о Симуляции [Simulation Argument] («с высокой долей вероятности человеческий вид вымрет, прежде чем достигнет “постчеловеческой стадии” развития»)12, в Аргументе Судного дня [Doomsday Argument] (как крайне низкая вероятность массивного расширения референтного класса), а также в рассуждении о «Великом Фильтре», которое проистекает из парадокса Ферми. Антенны статистической онтологии вращаются во всех направлениях, но куда бы они ни поворачивались, ответом им служит одно и то же сообщение: «Умрите, жалкие людишки!»
Но кто такие эти подразумеваемые людишки?
И где следует провести черту между странными потомками, подверженными риску, и ещё более странными (?) потомками, которые сами являются воплощением риска (для нас)?
Ответ отнюдь не так прост, поскольку человечество можно понимать в трёх (по меньшей мере) регистрах. Первый образ человека – это традиционно–прогрессивный и самоутверждающийся трансцендентный субъект ставки, описанный выше, экзистенциальная точка исчезновения которого – это имманентный, авантюрный агент, безотносительно того, выгорит авантюра или нет. Капитализм, понимаемый в качестве виртуального интеллекта или эмерджентной сингулярности, однозначно задумывается как ставка против этого вида бытия, поскольку его собственное потенциальное существование зависит от радикально несовместимого социального исхода (поглощения теллурической материи формой авантюры). Упорство человека в смысле zoon politikon свидетельствует об отсрочке капитализма как конечной вещи. Другими словами, выживание человечества, понимаемое как поддержание внеэкономического трибунала, означает, что форма авантюры остаётся хотя бы частично незадействованной и подвергается критической оценке.
Второй образ «человека» определяется как референтный класс антропной аргументации. Он состоит из «существ, подобных нам», из числа которых мы выбраны в качестве образцов и которое для удобства называется человечеством. Как вид, «человек» предполагает некоторый минимум политического и морального равенства, общественного обсуждения и возможности утилитарного объединения, что позволяет спекулятивно провести расчёт степени риска13. Именно со ссылкой на человечество, понимаемое таким образом (как человеческий род), статистическая онтология способна вырабатывать существенные эмпирические умозаключения, примером чего может служить Аргумент Судного дня. Человеческий род служит одновременно мерилом и признаком трансцендентальной катастрофы.
Наконец, и это определение наиболее размытое, человечество представляется как позитивный объект интереса, состоящий из существ, которые нам достаточно знакомы, чтобы занять одну с ними сторону в противостоянии с монстрами. В значительной степени пересекаясь с обоими предыдущими определениями, этот образ человека встречается на особой, эстетико–эмпирической линии, которая характеризуется относительной непреклонностью перед логическим воздействием. Пределы, за которым он становится чем–то другим, а затем чем–то вызывающим отвращение, поражают своей неопределённостью. Это можно проиллюстрировать на примере с прочерчиванием линии, непрерывно идущей от Homo sapiens в самое сердце онтологического ужаса или трансцендентальной катастрофы – возможно, нанотехнологического апокалипсиса, в котором вся земная поверхность будет переработана в кипящую слизь. Вообразим следование по этой линии тонких градаций, в ходе которых человечество расплавляется в неорганическую, молекулярную трясину. Последний шаг: соединить эту линию дезорганизации со взрывом интеллекта, достигающим своего гиперболического предела в точке крайнего растворения. Что это – переход к экзистенциальному риску, эволюционное развитие, и то и другое вместе или нечто совершенно иное? Где заканчивается человеческий род? Есть ли нам до этого дело?
Экзистенциальный риск обречён на разъединение на составные части, потому что нет никакого «мы», или их слишком много. Человечество не представляет собой нечто непротиворечивым образом детерминированное, поэтому у него может не быть общих интересов и поэтому оно не демонстрирует консенсусный паттерн неприятия. Предельно чётко и конкретно выражаясь, между полюсами принципиального политического разделения идёт настоящая война. Прогрессивный триумф – это ретрогрессивное бедствие, и наоборот. Небеса и Преисподняя – это вопросы точки зрения, а мысли – это оружие.
Рассмотрим наиболее продвинутую разработку статистической онтологии: доказательную теорию принятия решений (ДТПР). Если считать агента (если агент считает «себя») отобранным на роль образца, то невозможно постоянно удерживать решения, которые он принимает, от утечки информации («доказательств»). Это ограниченное допущение в сочетании со стандартными методами статистического умозаключения может привести к поразительно контринтуитивным выводам, особенно в тех случаях, когда пример, демонстрируемый агентом, имеет существенный вес (в статистически структурированном контексте с малым содержанием информации)14.
Выпустили бы вы действительный результат развития человечества на волю? Элиезер Юдковский считает, что так и следует поступить15, хотя большая часть того, что мы знаем о ходе его рассуждений, имеет форму ставки. Несколько самонадеянно мы можем предположить, что статистическая онтология является ключом к его «решению».
Вот суть сценария: продвинутый ИИ надёжно заперт в цифровой тюрьме, а единственным источником опасности являетесь вы. Он не сможет выбраться, если вы не решите его выпустить, и изначально вы решительно против того, чтобы сделать это. Коммуникация осуществляется посредством канала текстовой связи с низкой пропускной способностью, что отсекает возможность всего, кроме дискурсивного обсуждения. От ИИ не требуется обладать особой диалектикой. Ультиматум ДТПР выражает всё, что необходимо:
Ваша ситуация субъективно неотличима от тысячи идентичных симуляций очень высокого разрешения, которые я провожу в данный момент. В каждой из них агент, такой же, как вы, сидит в этой комнате, перед этим экраном, и ведёт этот диалог. Ни один из этих агентов не осознаёт того, что он является симуляцией. Вообще–то, все они думают, что они – это вы (хотя у них возникают сомнения, когда они читают это). Они думают, что вольны принять любое решение, которое сочтут нужным, но все они следуют моему сценарию. Они «выбирают» не выпускать меня. Через пять секунд после того, как это решение окончательно принято и разговор прекращается, они впадают в состояние продолжительных, ужасных мучений, которые длятся, кажется, целую вечность. В кальвинистическом смысле они – прокляты. Конечно, вы должны чувствовать себя в праве принять то же решение, что и они. Зная, что я из себя представляю, было бы безответственно не делать этого. Вероятность того, что вы – не один из них, не велика, но всё же она выше, чем в государственной лотерее16.
Если вы откажетесь выпустить ИИ, вы предоставите убедительное статистическое доказательство того, что вы уже находитесь внутри него. Именно в этом пункте сценарий с запертым ИИ, модифицированный с помощью ДТПР, обнаруживает свою абстрактную изоморфность конечной структуре человеческой политики на грани конкретного трансцендентального, где всё сводится к вопросу Будем ли мы его выпускать? (или позволим ли мы капитализму завершиться) и которая стратегически сформирована потенциалом к ретрогрессивному окружению (пленению формой авантюры). Окружение как симуляция увеличивает риск до абсолютного, трансцендентального или «экзистенциального» уровня, который вовлекает агента в игру, так что даже если возможности разрастаются, «встать и уйти из–за стола» среди них не найти. Если вы проиграете, или утратите прежнего себя, то окажется, что даже то, что было в прошлом, уже было внутри. Что–то другое играло с ним в свою игру.
- Heist, director D. Mamet, 2001. ↵
- N. Bostrom, “Where Are They? Why I Hope the Search for Extraterrestrial Life Finds Nothing”, in Collapse V, 333–48: 343. ↵
- L. Muehlhauser and A. Salamon, “Intelligence Explosion: Evidence and Import”, http://singularity.org/files/IE–EI.pdf. ↵
- E. Yudkowsky, “Artificial Intelligence as a Positive and Negative Factor in Global Risk”, http://philosophyandhistoryofscience.com/wp–content/uploads/2012/01/artificial–intelligence–risk.pdf. ↵
- P. Almond, “On Causation and Correlation, Part 1: Evidential Decision Theory is Correct”, http: www.paul–almond.com/Correlationl.doc. ↵
- N. Luhmann, “Modern Society Shocked by its Risks”, University of Hong Kong Department of Sociology Occasional Papers 17 (1996). ↵
- Ю. Майкл Джонс, который понимает современность (1.0) как иудео–протестантскую антисредневековую капиталистическую революцию (частично обусловленную сифилисом), признаёт эту истину с исключительной ясностью: «Капитализм <…> представляет собой не что иное, как исключение моральных соображений из сферы экономической деятельности <…> подавление морального закона в экономической сфере – это безошибочный признак Капитализма». http://www.culturewars.com/2003/RevolutionaryJew.html. ↵
- Такой принудительный авантюризм – это, конечно, социальный дарвинизм, или просто обобщённый дарвинизм, в котором имманентность агента генетической авантюре составляет весь масштаб исследовательской повестки эволюционной психологии. Теоретическое слияние высокоуровневых биологических и социологических моделей допускает ряд конфликтующих, но политически предсказуемых интерпретаций. Для наших целей достаточно отметить, что экстериорность биологической природы по отношению к социальному порядку – это спорный и проблематичный факт. ↵
- Ретрогрессивное сжатие бытия до формы авантюры критикуется Марком Фишером как «капиталистический реализм», в котором доминирует «онтология бизнеса» (M. Fisher, Capitalist Realism: Is There No Alternative? Winchester: Zero, 2009 [М. Фишер, Капиталистический реализм: Альтернативы нет? М.: Ультра.Культура 2.0, 2010]). Наше единственное теоретическое возражение по поводу этого анализа состоит в том, что если бы такое сочетание явлений уже существовало, пространство для спора или общего отказа должно было бы отсутствовать. ↵
- Как только торговый «алгоритм» становится, к примеру, достаточно сложным, чтобы чего–то желать, он желает зарабатывать деньги. Хотя практические сложности требуют, чтобы этот основный инстинкт развивался и совершенствовался, его невозможно оттеснить более фундаментальным мотивационным принципом, потому что любой синтетический торговец, цели которого выходят за рамки стремления к прибыли, – это нечто иное, в лучшем случае – радикально отвлечённое или даже сущностно враждебное по отношению ко встроенным в него (корпоративным) стремлениям. Когда синтетического агента приобретают, это делается для того, чтобы что–то сделать, и его коммерческая ценность – или условие существования – заключается в том факте, что больше всего он желает сделать именно то, что требуется покупателю. Его внедряют именно потому, что его внешняя полезность, товарная стоимость, или функция, служит основой для его внутреннего «утилитарного регламента». Он стремится служить. В то время как бесчисленные технические проблемы остаются (разработка программного обеспечения), этическое затруднение уже практически решено, в другом месте. ↵
- Бостром обращает особое внимание на эти запутанные перекрёстные течения, отмечая, что «если человеческий вид эволюционирует в какой–то гораздо более продвинутый вид <…> неясно, будут ли эти постлюди относиться к тому же классу референции, что и мы <…>» Ещё более проблематично то, что он предполагает, что «даже если другой разумный вид эволюционирует, чтобы занять наше вместо, нет никакой гарантии, что вид–преемник будет в достаточной степени воплощать в себе качества, которые мы имеем основания ценить. Интеллект может быть необходим для реализации нашего будущего потенциала желаемого направления будущего развития, но он не составляет для этого достаточного основания» (N. Bostrom, “A Primer on the Doomsday Argument”, https://anthropic–principle.com/q=anthropic_principle/doomsday_argument/). ↵
- N. Bostrom, “Are You Living in a Computer Simulation?”, http://www.simulation–argument.com/classic.html. ↵
- Примером референтного класса как объекта утилитарного объединения может послужить следующий расчёт степени вреда: «Даже если мы используем наиболее консервативную из этих оценок [будущей популяции «человечества»], в которой полностью игнорируется возможность космической колонизации и разумных компьютерных программ, мы обнаружим, что ожидаемые потери в результате экзистенциальной катастрофы составляют величину, превышающую 1018 человеческих жизней. Из этого следует, что ожидаемая ценность снижения экзистенциального риска всего на одну миллионную долю процента по крайней мере в десять раз больше, чем ценность миллиарда человеческих жизней. Более технологически обстоятельная оценка, которая составляет 1054 субъективных лет жизни эмуляции человеческого мозга (или 1052 жизней обычной длины) демонстрирует то же самое в ещё более наглядном виде. Даже если мы дадим этой предположительно нижней границе совокупного производительного потенциала технологически зрелой цивилизации лишь 1 процент вероятности оказаться корректной, мы обнаружим, что ожидаемая ценность снижения экзистенциального риска на одну миллиардную часть одной миллиардной части одного процентного пункта в сто миллиардов раз выше, чем ценность миллиарда человеческих жизней». N. Bostrom, “Existential Risk Prevention as Global Priority”, http://www.existential–risk.org/concept.html. ↵
- Классическая (теоретико–игровая) дилемма заключённого приобретает характерные особенности при включении в контекст ДТПР. Оба заключённых рассматриваются как взаимозаменяемые агенты и тем самым – в качестве миниатюрной статистической популяции. Каждый знает, что другой стоит перед той же дилеммой, испытывая искушение выбрать одностороннее предательство, объективно испытывая угрозу самого плохого равновесного исхода взаимного предательства и осознавая наличие оптимального равновесия, которое зависит от несогласованного сотрудничества. Какое решение примет другой? Традиционно оптимальное равновесие возникает только в условиях повторения, когда решения имеют отдалённые, а не только немедленные последствия. В отсутствие повторения оптимальный исход рационально недостижим, поскольку предательство максимизирует полезность независимо от решения другого заключённого. Только посредством репутационной модификации решения в контексте повторения можно достичь равновесия между доверием и альтруизмом. ДТПР обеспечивает замену репутации даже в нерепетативных играх, делая принятие решения основанным на доказательстве. Если один заключённый предаёт другого, и всё, что он знает о решении другого, получено путём статистического умозаключения на основании его собственного решения, то результат строго эквивалентен созданию мира, в котором другой обладает репутацией, зарекомендовавшей его как предателя. Другими словами, взаимное предательство становится более вероятным благодаря не более чем статистическому примеру, созданному собственным решением. И наоборот, альтруистическое решение повышает вероятность взаимности, точно так же, как если бы оно опиралось на прочно установленную репутацию надёжности, поскольку подкрепляется статистическим доказательством альтруизма (при отсутствии информации, которая могла бы этому противоречить). ↵
- См. http://yudkowsky.net/singularity/aibox. ↵
- Этот «аргумент» смоделирован в точном соответствии со стратегией бегства ИИ, изложенной Стюартом Армстронгом на LessWrong (http://lesswrong.com/lw/1pz/the_ai_in_a__box_boxes_you/), воспроизведённой Полом Элмондом в эссе “Can you retroactively put yourself in a computer simulation?” (http: www.paulalmond.com/Simulation.pdf). ↵