- Оригинал публикации: Artificial Bodies and the Promise of Abstraction: A conversation with Peter Wolfendale
- Перевод: Александр Свирид под ред. Евгения Гуриновича
Для начала, не мог бы ты сказать пару слов о подъеме [парадигмы] воплощения в современной философии? Мне кажется, что она главным образом используется как корректирующее средство против: 1) картезианского представления о нематериальном разуме, и 2) материалистической тенденции определять место [для] разума в мозгу. Но каковы главные позитивные утверждения защитников воплощения?
Я думаю, что значение термина «воплощение» в философских кругах обманчиво разнообразно, и что те, кто отстаивает этот концепт мотивированы проблемами, покрывающими меньшее [проблемное поле], нежели чем [те, что обычно считаются] важными. Если их и объединяет нечто одно, так это список общих врагов. Несмотря на то, что Декарта они бранят больше всех, его ошибки [все же] нередко восходят к своеобразному первородному греху, совершенному Платоном. Тем не менее, чтобы разобраться в этих концептуальных преступлениях, стоит сперва отделить объяснительные (explanatory) проблемы когнитивной науки и искусственного интеллекта от нормативных проблем политической и социальной теории, признавая при этом, что и те, и другие вторичны по отношению к более общим метафизическим проблемам, связанным с различием и/или отношением между материей и сознанием. Итак, хоть здесь и есть много чисто метафизических возражений против платоновского дуализма интеллигибельного и чувственного миров, а также против картезианского дуализма ментальной и физической субстанций, – что действительно объединяет парадигму воплощения, так это их возражение против той чрезмерной роли, которую Платон, Декарт и их наследники отдают «жизни разума» в [своем] объяснении того, как мы прокладываем свой [жизненный] путь в этом мире, и указывая, какие аспекты этого пути нам следует ценить. За неимением лучшего слова мы могли бы назвать это «интеллектуализмом».
Такая «жизнь разума» отличается способностью к абстрактному мышлению. Это означает, что она абстрагируется от реальных особенностей контекста, в котором мышление имеет место быть: она является теоретической, или не ограниченной практическими проблемами, создаваемыми нашим телесным (bodily) окружением; она созерцательна, или независима от сенсомоторных способностей, через которые мы взаимодействуем с этой средой. И Платон, и Декарт используют математику для того, чтобы привести пример такого способа мышления, и, на основе этого, [чтобы привести пример] мышления как такового. Математические теоремы не касаются, строго [говоря], чего-либо из нашей физической среды, и они могут быть подвергнуты проверке такими способами (даже если они [вовсе] неприменимы к ней), которые не требуют взаимодействия с этой средой. Вместе с тем, что действительно отличает Декарта от Платона, так это убежденность первого в том, что физический мир может быть точно репрезентирован с помощью математических моделей, из чего следует то, что наш опыт можно рассматривать как внутренние репрезентации, родственные таким моделям. У картезианского видения есть и другие проблемные аспекты, но на данный момент этого будет достаточно.
Так каковы главные объяснительные возражения против интеллектуализма?
Их два. С одной стороны, его противники утверждают, что интеллектуализм игнорирует подавляющее большинство [из того, что составляет] человеческое познание: бо́льшую часть жизни мы тратим [на] выполнение задач и преодоление препятствий, очертания которых определяются тем, как наше тело вписывается в его собственную среду, нежели чем [на логические] рассуждения от посылок к заключениям. Приготовление чашки чая на незнакомой кухне – это более репрезентативный пример нашей способности решать проблемы чем демонстрация бесконечности [ряда] простых чисел. С другой стороны, противники интеллектуализма заявляют, что его приоритеты [выстроены] задом наперед: вместо того, чтобы рассматривать приведенный выше вид «умелого преодоления трудностей» как несовершенную форму абстрактного познания, мы можем понять последнее только показав, как оно возникает из первого. Даже наша способность представлять сложные геометрические конструкции в какой-то момент выросла из базового телесного понимания ориентации и жестов.
Наиболее важными мишенями таких возражений являются классическая вычислительная теория сознания в когнитивной науке и так называемый «старый добрый искусственный интеллект» (СДИИ; (Good Old-Fashioned Artificial Intelligence – GOFAI)). Они рассматривают познание главным образом как управляемое правилами манипулирование символами, что мало чем отличается от математических рассуждений. Им оппонируют «4Е-перспективы» 1 (4E perspectives), названные так, поскольку они придают особое значение некоторой комбинации воплощенных (embodied), встроенных (embedded), активных (enactive) и расширенных (extended) измерений познания. Степень, в которой этот подход расходится с традиционными взглядами на познание, варьируется, однако, наиболее спорными моментами, в примерном порядке, здесь являются: 1) та степень, в которой познание зависит от особенностей тела вне мозга (напр., от строения органов чувств) и от особенностей окружающей среды вне тела (напр., от доступности познавательных ресурсов), 2) являются ли концепции вычисления и репрезентации безнадежно интеллектуалистскими (напр., могут ли они объяснить до-лингвистическое «значение»), и 3) подразумевает ли зависимость встроенность [одного в другое] (напр., если мой ноутбук является частью моей памяти).
Что [можно сказать о] нормативных возражениях?
Опять же, возражения два. С одной стороны, оппоненты [интеллектуализма] утверждают, что он отражает и подкрепляет имплицитные социальные иерархии: те, кто исторически наслаждался роскошью теоретического созерцания занимались этим, потому что о практических проблемах и телесных процессах, от которых созерцание абстрагируется, заботились другие, – нередко это были группы [людей], такие как женщины, рабы и колонизированные народы, которые систематически отождествлялись со своими телами и их способностями. Развоплощенное картезианское эго – это иллюзия, порожденная невежеством и привилегиями. С другой стороны, оппоненты интеллектуализма утверждают, что он обесценивает важные источники человеческого знания: есть формы «жизненного опыта» и «ситуативного знания», которые ценны даже если они не сформулированы (возможно они и вовсе не могут быть) таким способом, который позволяет отделить их от контекстов воплощения, в которых они встречаются (напр., от их эмоциональной валентности). Такое ложное картезианское сознание не просто влияет на то, как мы относимся к другим, но даже на то, как мы относимся к себе, потенциально отсекая нас от нашего воплощённого существования.
Идея о том, что привилегирование разума над телом связана с другими видами неправомерных привилегий (напр, экономической, расовой, сексуальной и т. д.) сегодня довольно широко распространена в современной феминистской и критической теории. Тем не менее, существует множество философских фреймворков, взятых из континентальной традиции, которые используются для того, чтобы артикулировать, разрабатывать и предлагать решения для этой проблемы. Грубо говоря, основными направлениями такой [критической работы], хоть и при достаточном уровне взаимовлияния, являются спинозистское (Делёз, теория аффектов и т. д.), ницшеанское (Фуко, Батлер и т. д.) и феноменологическое (Хайдеггер, Мерло-Понти и т. д.). Первое направление характеризуется метафизической окраской его критики и предлагает некую форму материалистического монизма как альтернативу дуализму Платона и Декарта. Второе характерно тем, что фокусируется на социальной динамике, предлагая, посредством интернализации паттернов мышления и действия, анализ того, как тела «одушевляются». Однако последнее [направление своим проблемным полем] в наибольшей степени совпадает с объяснительными проблемами, обсуждавшимися выше, поскольку оно обеспечивает подробный интроспективный анализ вовлеченности тела в [процесс] конституирования опыта. Феноменология оказала заметное влияние на «4E» подходы к познанию, и она ответственна за [создание] концепта «живого тела», объединяющего, а иногда и подсоединяющего все эти различные проблемы [друг к другу].
Идея живого тела предполагает, что тело есть не просто каузальный мост между нами и миром, а, скорее, что тело есть наше взаимодействие с миром в том смысле, что оно служит условием для возникновения нашей субъективности. Это говорит о том, что для возникновения субъективности подойдет только «правильное» тело, – никакой субститут или искусственная альтернатива не сгодится. Воплощение [в таком смысле] фактически означает воплощение «реальной плоти». Верно ли такое представление, как для феноменологии, так для тех фреймворков, которые обсуждались выше?
Хотя не каждый сторонник воплощения зайдет так далеко, чтобы настаивать на необходимости связи между разумом и плотью, я думаю, будет справедливо заявить, что риторика [концепции] воплощения ведет именно к этому. В некоторой степени по той причине, что она согласуется с другими философскими и политическими целями, такими как подрыв пагубных различий между человеком и животным или диагностирование опасных фантазий, имплицитно [содержащихся] в самом предположении о том, что сознание может быть загружено в компьютерную симуляцию. Тем не менее, есть некоторые аргументы в пользу такого подхода, и я постараюсь вычленить общую схему того, как я это вижу. Но сперва стоит сказать еще кое-что об идее живого тела.
Краеугольным камнем феноменологической традиции является идея о том, что содержание эксплицитно-артикулированных репрезентаций, таких как декларативные или математические модели, зависит от более примитивной формы значения, имплицитного обыденному сознательному опыту. Гуссерль, Хайдеггер и Мерло-Понти формулируют это несколько иначе, но они, по сути, согласны с тем, что многочисленные и разнообразные представления в нашем [сознании] способны выделять один и тот же объект (напр., галактики, селезенки, рецессии) сквозь [их] временны́е изменения, смены точки наблюдения [за ними], расхождения во мнениях и различия в интересах только потому, что устанавливаемые ими референтные фреймворки (напр., звездные карты, анатомия, эконометрика) представляют собой множество слоев, расположенных поверх тех простых единиц, связывающих нашу повседневную деятельность в единое целое (вроде мест, препятствий, инструментов). Моя кофейная чашка унифицирована как нечто, до чего я могу дотянуться и схватить, но это хватание не является тщательно спланированной последовательностью мышечных движений, управляемой механическим пониманием форм и сил, – это единое плавное движение, в котором мои пальцы ложатся на контуры чашки без лишней мысли. «Живое тело» от «биологического тела» отличает не только то, что оно еще не является объектом научного представления (scientific representation), но и то, что оно является чем-то предельным, что связывает все [аспекты представления] воедино. Оно является источником всей интенциональной направленности, и оно переживается (experienced) как таковое, как моментальное осознание [своего] посредничества. Остается вопрос: если живое тело не является биологическим телом, почему же «реальная плоть» так важна?
Представление о том, что существует некоторый разрыв между исходной и зависимой (или производной) формой интенциональности, характерно не только для феноменологии. Витгенштейн известен своим утверждением того, что правила употребления [языка], которые придают словам их значение, в конечном итоге имеют смысл только в контексте некоторой общей «формы жизни», в то время как Джон Серль (печально) известен тем, что в своем мысленном эксперименте с китайской комнатой утверждает, что сознание не может быть создано (built) посредством манипулирования символами, управляемого правилами [извне], именно потому, что эти символы уже должны [были] быть [кем-то] интерпретированы в качестве осмысленных. Витгенштейн и его последователи склонны подчеркивать роль, которую социальное ограничение играет в обеспечении возможности интенциональности, в то время как Серль и его последователи склонны подчеркивать абсолютную уникальность способности человеческого тела к интенциональности, в чем бы она ни заключалась. Впрочем, эти [подходы] полностью совместимы с феноменологией воплощения и другими направлениями этой парадигмы, и часто они смешиваются друг с другом. Таким образом, возникает второй вопрос: как мы должны понимать «зависимость» между исходным (воплощённым/конкретным) и производным (развоплощённым/абстрактным)?
Значит, важность «реальной плоти» как-то связана со способом понимания «зависимости». Как это работает?
Думаю, полезно провести два различия. С одной стороны, мы должны отличать эмпирические утверждения о работе человеческого сознания от трансцендентальных утверждений о работе любого возможного сознания. С другой стороны, мы должны отличать условия, которые активируют наши познавательные способности, от ограничений, обусловливающих форму, которую те принимают. Когда эти границы размываются, становится слишком просто принять важные черты нашей ментальной структуры за существенные черты любой возможной когнитивной архитектуры: зависимость де-факто становится ограничением де-юре.
Например, существует множество экспериментальных исследований, показывающих, что основные задачи по обработке информации (напр., определение направления, [откуда исходит] какой-либо шум) осуществляются с помощью эвристики, тщательно подогнанной под параметры окружающей среды и/или под телестностные параметры (напр., под расстояние между нашими ушами). Означает ли это, что все [наше] познание эвристично, или же оно просто достаточно хорошо сочетается с теми условиями окружающей среды, к которым оно адаптировано? Схожим образом в значительной части феноменологических исследований утверждается, что бо́льшая часть [нашего] ментального содержимого (напр., принятие к сведению предупреждения «остерегайтесь собаки») состоит из сенсомоторных ожиданий, связанных с конкретными сенсорными модальностями (т. е., с воображаемым набором потенциальных образов, запахов, звуков и движений). Означает ли это, что всякая мысль узка или ограничена диапазоном нашего чувственного воображения?
Я полагаю, ты захочешь подвергнуть сомнению такие выводы, но почему? Не упустила ли критика интеллектуализма что-то важное?
Отдавая должное Платону и Декарту: чистая и прикладная математики дают нам множество контрпримеров, и не только потому, что они задействуют грубые вычисления, в противоположность творческому вдохновению. Математики, безусловно, применяют эвристические методы для поиска решений сложных проблем (см. George Pólya’s How to Solve It), а физики явно осуществляют свои фантазии, исследуя теоретические возможности (см. «мысленные эксперименты» Эйнштейна). То, что два случайных практика думают об одних и тех же вещах (напр., о скрученном многообразии или событии альфа-распада) не связано с атрибутами телесной непосредственности, будь то пальцы, с помощью которых они считают, или глаза, которыми они видят. Один из способов подобраться к этому, – исследовать модальные различия в аналогиях, которые физики считают полезными (напр., визуальное/слуховое восприятие частиц), но мой любимый пример, – это теорема Смейла (Smale’s theorem), которая, в целом, доказывает, что должен быть способ вывернуть сферу наизнанку без создания складок (эверсия). Это невозможно не только физически (и поэтому телесно), но и [к тому же] в то время никто вовсе не мог вообразить (envision), как это сделать. В конечном итоге, чтобы найти такой способ потребовалась совместная работа нескольких математиков, один из которых (Бернар Морен (Bernard Morin)) был слепым.
Я думаю, нет веских оснований полагать, что аналогичного сотрудничества между математиками с более радикальными различиями в [их телесных] воплощениях не может быть (напр., люди, инопланетяне и ИИ). Это и есть перспектива абстракции: мы можем использовать различные познавательные способности для достижения общих репрезентативных целей. Я думаю, что ошибка значительной части работы над [парадигмой] воплощения состоит в том, чтобы рассматривать ее как ложную перспективу: все, что позволяет нам непосредственно (immediate) обретать [что-либо в] мире, неизбежно ограничивает любое более опосредованноe (mediated) понимание его содержания; что нет истинного бегства от конкретного, есть только ошибочный (misguided) эскапизм. Как следствие, идея абстракций, привязанных к миру каким-либо образом, кроме нашего собственного, становится подозрительной по своей сути. Не только непосредственный («прожитый») опыт рассматривается как более подлинный, чем тот, который опосредован, но и та форма, которую принимает наше непосредственное («воплощённое») обретение [чего-либо в] мире – плоть и все остальное – становится единственной подлинной формой. Я утверждаю, что именно эта ассоциация между непосредственностью и подлинностью, по всей видимости, изображает искусственные разумы и тела [чем-то] «нереальным».
Я не уверен, что этого достаточно, чтобы отрицать важность плоти. Мне кажется, это по-прежнему существенная проблема, – рассмотрение возможности существования разума в искусственных телах. Достаточно взглянуть на социальное дистанцирование и его влияние, которое изменения наших межтелесные привычек окажут на наше познание, на наше чувство доверия, открытость по отношению к другим и т.д. Разве наша плоть не является чрезвычайно важной здесь?
Я не думаю, что люди придают большое значение «реальной плоти» оттого, что они определили некую положительную особенность, делающую плоть единственно верным медиумом познания. Скорее, она служит показателем подлинности: заменителем того, что, чем бы оно ни являлось, предположительно обеспечивает действительное человеческое познание ценой тех не более чем возможных [искусственных] разумов, которые такие люди предпочли бы исключить. Этот [аспект] маскируется по-разному: например, [посредством] настаивания на том, что только социализация «во плоти» может предоставить нам своего рода социальное ограничение, которое, по мнению витгенштейнианцев, делает интенциональность возможной. Но для такого [утверждения] мало оснований, помимо [указания на] центральную роль [социализации] в нынешней форме жизни, частью которой мы являемся. У меня нет претензий к тем, кто хочет проанализировать эту важность. Я не сомневаюсь, есть большой философский интерес в том, чтобы говорить о духовном обеднении, вызванном заменой физического контакта виртуальным в жизни во время карантина. Просто я считаю, что возведение физического контакта в статус трансцендентального условия – это гиперболизированная версия знакомых нам жалоб на «современных детей и их смартфоны». Плоть функционирует не более чем как общий знаменатель тех факторов, которые люди считают присущими «реальной жизни», заключающей в себе все: от нашего специфического спектра эмоций и центральной роли телесного контакта, до нашей неизбежной смертности и значимости страдания.
Раскрою свои карты, – я полностью убежден в том, что искусственные тела и умы возможны, с плотью или без нее, но я думаю, что мы можем ослабить связь между «живым» и «биологическим», начав с менее спорных примеров. Как минимум, в значительной части [нашего] биологического тела просто нет жизни. Нет никакого прожитого опыта моей селезенки, моих лимфатических узлов или митохондрий как отдельных единиц, которые имеют отношение к телу. Их (дис)функционирование удручающе непрозрачно. Точно так же, несмотря на то что протягивание [руки] к моей чашке с кофе это единое плавное движение, я с помощью рефлексии могу до некоторой степени разложить его: [в моем сознании] я могу разделить движения плеча, локтя и запястья; рассмотреть движения отдельных пальцев, а затем их суставов; но у этого процесса [рефлексии] есть пределы. Когда дело доходит до физических ощущений, непосредственность не подразумевает прозрачность. Границы воли размываются по мере того, как мы погружаемся все глубже в наши соматические глубины. Парадигма воплощения иногда позиционирует это как дальнейшее отхождение от Декарта, для которого внутренняя работа опыта должна быть полностью открытой для интроспекции. Живое тело – это не картезианский театр.
А как насчет обратного? Может ли живое тело выходить за рамки биологии?
Да! Мерло-Понти был чрезвычайно заинтересован феноменом фантомных конечностей или случаями, когда инвалиды все еще могут ощущать присутствие частей тела, которых больше нет. Это ключевое свидетельство существования «схемы тела» (“body schema”) или внутренней модели тела, которая отслеживает и систематизирует наш опыт. Существуют разногласия по поводу природы этой схемы (например, является ли она «репрезентацией»), но есть другие психологические феномены, которые позволяют нам проследить ее параметры. Рассмотрим иллюзию резиновой руки, при которой чья-то рука скрыта от [их] глаз, но которая расположена и подвергается тем же поглаживаниям, как и резиновая рука, которую им видно. Это вызывает ощущение, что резиновая рука является частью тела испытуемого. Это показывает, что схема тела является мультимодальной, или что она объединяет информацию из различных органов чувств (напр., зрения, а также осязания и кинестезии), и что она может идентифицировать небиологические вещи как принадлежащие нашему телу. Существует ряд других так называемых «иллюзий переноса тела» (“body transfer illusions”), но важно понимать, что они считаются иллюзиями только при допущении, что их объекты на самом деле не часть тела, даже если они воспринимаются как таковые.
Это допущение ставится под сомнение в момент пересечения фантомов и иллюзий, а именно в протезировании. Цель разработки протеза руки состоит в том, чтобы использовать сенсорную основу иллюзии резиновой руки для сопоставления фантома с механизмом, – чтобы своего рода поместить призрака в машину. К счастью, человеческий мозг очень гибок и может переназначать сенсомоторные сигналы, так что давление на культю может ощущаться в руке, или сгибание несвязанной мышцы может ощущаться как сжатие. Если протез предназначен для того, чтобы как можно лучше играть роль соответствующей части тела, он должен быть интегрирован в схему тела. Глубинный вопрос состоит в том, достаточно ли этого, чтобы сделать этот протез подлинной частью моего тела. Резиновая рука чувствуется, но не переживается. Но протез руки переживается, даже если он, строго говоря, не живой. Насколько я могу судить, в живом теле нет ничего, что мешало бы нам конструировать его в соответствии с требованиями, предпочтительными для нас, до тех пор, пока им поддерживается непосредственное осознание нашего посредничества.
А как насчет более противоречивых примеров, на которые ты намекал?
Есть основания полагать, что схема тела даже более податлива, чем кажется, и что упомянутые выше виды умелого преодоления [телесных] ограничений вовлекают инструменты, которые буквально используются как временные расширения нашего тела. Опытный бильярдный игрок не чувствует самими руками как кий ударяет по белому шару, но чувствует это на кончике самого кия. Опытный водитель знает размеры своей машины точно так же, как он знает размеры своего тела, – не в футах и дюймах, а в диапазоне движений, которые кажутся ему комфортными. Этот многообразный (protean) потенциал живого тела можно использовать для создания протезов, которые отличаются от своих естественных аналогов по форме и функциям, позволяя нам внедряться в наши окружения (environments) новыми и неожиданными способами (напр., мысленно управляемые компьютерные курсоры, используемые парализованными людьми). Эта [ситуация] должна быть крайне приемлема для тех сторонников «4E», которые верят в [теорию] расширенного разума (см. Andy Clark’s Natural Born Cyborgs), а также для тех критических/феминистских/континентальных теоретиков, которые поддерживают определенные формы постгуманизма (см. «Манифест киборгов» Донны Харауэй).
Если [говорить] конкретней, эти механизмы можно использовать не только для расширения физического тела, но и для внедрения наших физических ощущений в новые среды, будь они пространственно удалены (телеприсутствие) или в чистом виде смоделированы (виртуальная реальность). Благодаря этому были обнаружены совершенно новые рубежи в технологическом экспериментировании: от хирургов, оперирующих пациентов на разных континентах, до игроков, совместно исследующих общие фантастические миры: то, что значит «быть там», постепенно становится столь же гибким, как и то, что значит для руки «быть моей». Конечно, все еще есть те, кто будет настаивать на том, что нас на самом деле там нет, если «во плоти» мы находимся здесь, но, опять же, по-моему, здесь напрашивается вопрос. На кону стоит наша способность отделять друг от друга различные познавательные роли, играемые человеческим телом, которые, в знак уважения к «4E», мы могли бы назвать «3I»: инкарнация (incarnation), взаимодействие (interaction) и погружение (immersion). Для этого необходимо: 1) чтобы познание было реализовано физически (напр., в головном мозге и центральной нервной системе), 2) чтобы познание было каузально связано с окружающей средой (напр., в петлях сенсомоторной обратной связи); и 3) чтобы познание было основано на некотором непосредственном практическом обретении этой среды (напр., умелое преодоление трудностей, обеспечиваемое схемой тела).
Хотя инкарнация и погружение могут показаться нам, по существу, чем-то единым, нет никаких оснований полагать, что их нельзя разделить. Вполне возможно, что изолированный человеческий мозг может «оживлять» андроидов на расстоянии или что распределенные искусственные интеллекты могут населять человеческие тела из «облака», не жертвуя при этом познавательными способностями, доступными благодаря [такому] воплощению. В принципе нет ничего, что мешало бы виртуальному аватару быть живым телом или что мешало бы его вычислительной основе быть столь же удручающе непрозрачной, как наши собственные соматические глубины. В итоге, хоть и парадигма воплощения очень многое сделала для того чтобы помочь нам понять функции тел, которыми нас снабдила природа, само это понимание позволяет нам создавать системы, реализующие эти функции новыми и, возможно, совершенно иными способами.
В [своем] недавнем обзоре исследований ИИ для [журнала] TLS, Тим Крейн (Tim Crane) упоминает о том, что искусственные разумы могут «считать», то есть вычислять, но не «судить», то есть выражать порицание (damn). Крейн отмечает, что «[ИИ] не является и никогда не был теорией человеческого мышления». Кроме того, он утверждает, что нет единого мнения о том, что означает само понятие «общий интеллект» (“general intelligence”), что вызывает вопросы о том, в какой степени его можно воспроизвести искусственно. Считаешь ли ты что внедрение [способности к] познанию в небиологические тела не будет точно воспроизводить конкретно человеческое мышление или общий интеллект, но может поспособствовать появлению отчетливо-сверхчеловеческой или трансчеловеческой формы мышления/интеллекта?
Тим Крейн не совсем прав здесь. Он прав отличая символический подход СДИИ, который сосредоточен на эмуляции типов компетенций, которые мы можем разложить на четкие правила (напр., вычисление орбитальных траекторий), от современных субсимволических подходов (как [например подход] глубинных нейронных сетей (ГНС; (Deep Neural Networks – DNN)), фокусирующихся на эмуляции типов неявной компетенции, которая может быть приобретена только путем обучения (напр., классификация фотографий животных по типам). Но он ошибается, говоря о том, что ИИ ничему не научил нас в отношении человеческого мышления, поскольку между исследованиями естественных и искусственных нейронных сетей происходил довольно продуктивный обмен идеями. Что наиболее важно, исследования структуры зрительной коры головного мозга у людей и животных вдохновили разработку сверточных нейронных сетей, широко используемых в настоящее время в машинном зрении и анализе изображений (напр., DeepDream [созданный] Google), в то время как последние предоставили новые способы моделирования и проверки гипотез о первом. Более того, вся эта работа над глубинными [нейронными] сетями, которые репрезентируют [некоторые особые] признаки в виде слоев, двигаясь от конкретного к абстрактному (напр., ребра > грани > структура объекта > тип объекта), помогла создать более общие теоретические фреймворки, нацеленные на понимание того, что является общим как для естественного, так и для искусственного интеллекта (напр., предиктивное кодирование, байесовская мозговая гипотеза и принцип свободной энергии Карла Фристона (Karl Friston)). Я мог бы сказать что-то более проницательное об этих фреймворках, но, возможно, лучше указать на то, что они находятся в активномвзаимодействии с упомянутыми выше 4Е-перспективами.
Крейн также прав, утверждая, что именно то, что составляет «общий интеллект», является серьезной философской проблемой, по поводу которой нет уверенного консенсуса. ОИ чаще индексируют по видам компетенций, которые демонстрируют люди, чем дают ему независимое определение, подходящее для изучения «мышления как такового». Однако идея о том, что он характеризуется суждением, сформулированным в рецензии Крейна как «всеобъемлющий, системный потенциал или обязательство, включающее в себя все обязательства всей системы перед всем миром», является восхитительно-кантианской, и я искренне поддерживаю эту формулировку. Система, способная выносить суждения о мире, должна, в принципе, быть способна интегрировать в единую картину любую и всякую релевантную этим суждениям информацию. Сложность разработки систем с такой способностью акцентируется одним из главных камней преткновения СДИИ, известном как «проблема фрейма». Разобраться в этом – хороший способ понять контраст между СДИИ и современными подходами.
Проблема заключается в следующем: если вы попытаетесь создать «универсальный решатель задач», написав программу, которая выводит решения проблем из набора пропозиций, описывающих его окружение (с использованием классической логики первого порядка), количество пропозиций, которые вам нужно дать ему на обработку растет экспоненциально. Для каждой новой переменной, отслеживаемой программой, вы должны указывать, как она связана с каждой другой переменной, даже если переменные независимы. Например, если вы хотите, чтобы программа выводила инструкции по приготовлению омлета, вы сообщить ей должны не только то что яйца будут готовиться быстрее при повышении температуры, но и то что ничего не изменится, если на улице вдруг начнется дождь. Все в мире потенциально релевантно всему остальному, но обычно разумный агент должен уметь справляться с этим, не изучая все актуальные отношения сразу. Это означает, что ему необходимо уметь изучать «фреймы» или локальные отношения, которые определяют, какая информация имеет отношение к конкретным проблемам без необходимости иметь глобальную картину, подходящую для каждой проблемы.
Это именно то, что хорошо умеет ГНС. Посредством обучения типовым примерам (sample cases), ГНС изучает сложные отношения между элементами входных данных, которые имеют отношение к получению правильных выходных данных, непропозиционально кодируя их как многослойную структуру связей и значений (connections and weights). Проблема в том, что нет простого способа научить их принимать в расчет более широкий диапазон входов и выходов без переобучения всей системы с нуля. Еще раз, модель мира этой системы не может быть просто расширена чтобы [стать способной] включать [в себя] новые вещи. Мы можем использовать обученные ГНС в качестве «черных ящиков» для встраивания в более крупные системы, подобно тому, как мозг включает в себя подсистемы, специфичные для конкретных задач (напр., распознавание лиц, оценка расстояния и т. д.), но их репрезентации не складываются [воедино]. Напротив, обще-разумный агент (generally intelligent agent) должен уметь переосмыслять (re-frame) проблемы, путем переоценки релевантности другой информации, находящейся в его распоряжении. Это означает, что его подсистемы должны быть организованы таким образом, чтобы информацию можно было интегрировать между ними.
Я думаю, что этот контраст между символическим и субсимволическим подходами параллелен контрасту между абстрактным/развоплощенным мышлением и конкретным/воплощенным познанием, о которых говорилось выше. Первое создает явные «репрезентации знания» способом, более или менее независимым от целей, для которых они могут использованы, в то время как последнее довольствуется «ноу-хау», которое имплицитно присутствует в эвристиках, [ориентированных на] конкретные задачи. Первый подход организован, но труднореализуем с вычислительной точки зрения, а второй реализуем, но с вычислительной точки зрения дезорганизован. Реальный вопрос состоит не в том, какой подход верен, а в том, как их можно объединить, подобно тому, как Кант добивался единства рассудка и чувственности. Возможно, это путь к созданию отчетливо-сверхчеловеческих интеллектов, однако мне не ясно, почему такой интеллект не может также быть путем для [расширения] нашего самопонимания. Информатика предоставляет нам ресурсы для изучения того, что Кант назвал бы «трансцендентальной психологией», помимо плохих аналогий (напр., тело/разум ≈ аппаратное/программное обеспечение) и сомнительных метафор (например, «файлы памяти»), на которые сетуют феноменологи.
Заканчивая на более методологическом замечании, разница между тем, что я предлагаю, и значительной частью феноменологии воплощения состоит в том, что, как я думаю, мы можем описать форму и функцию конкретного опыта в полностью абстрактных терминах, не впадая в противоречие. Я считаю, что мы можем объяснить поглощающий характер воплощения только если сначала поймем вычислительную структуру взаимодействия вообще. Напротив, в парадигме воплощения есть те, кто не только думает, что мы должны начинать с живого тела, но и что его «истина» (truth) может быть только пережита. Для них, непосредственность – это не только содержание, но и форма, которую должно принять наше понимание. Неудивительно, что это приводит к своеобразному соматическому шовинизму, который не может представить себе формы жизни, не похожие на его собственную.
- «4Е-перспективы» – содержательная часть «тезиса о расширенном сознании» (extended mind thesis (EMT)), выражаемая, соотв., в четырех положениях, начинающихся словами на англ. букву «Е». ↵