- Оригинал публикации: The End of the World As We Knew It: Neuroscience and the Semantic Apocalypse
- Перевод: Олег Лунёв-Коробский
Данная лекция прочитана Р. Скоттом Бэккером в 2008 году в Центре изучения теории и критики (Centre for the Study of Theory and Criticism) Университета Западного Онтарио (The University of Western Ontario). Это провокационное обращение писателя к философам, которое раскрывает философскую подоплёку одного из самых известных романов Бэккера — «Нейропат». Бэккер исследует некоторые следствия современных достижений нейронауки, указывает на важнейшие области столкновения и смыкания нейрофизиологических исследований и философии. Кроме того, центральное место в лекции занимает авторская теория «слепого мозга» — попытка объяснения сознания через эмпирический факт недоступности большинства когнитивных процессов для непосредственной обработки нашим мозгом. Ответы на этические, эпистемологические и прочие философские вопросы, которые Бэккер выводит из этой теории, кажутся автору настолько логичными и неуютными одновременно, что он, по собственному признанию, опасается верить в эту теорию. Теория «слепого мозга» приводит к перспективе Семантического Апокалипсиса.
Лекция получила заинтересованное критическое рассмотрение в отзывах Ника Срничека (Nick Srnicek) и Эли МакМиллан (Ali McMillan) — эти отзывы опубликованы в блоге первого вместе с лекцией Бэккера.
ВВЕДЕНИЕ
Я хотел бы начать с того, что я писатель, а не научный исследователь и совершенно точно не учёный. И словно этого мало, чтобы подсыпать немного соли скепсиса в блюдо идей, которые я буду вам представлять, вам следует знать также, что я пишу не художественные романы, а самую низкопробную коммерческую прозу, не считая любовных романов, эпическое фэнтези. Так как эпическое фэнтези — это жанр, который академические специалисты, «серьёзные люди, которые в курсе», в первую очередь спешат сбросить со счетов или высмеять, я подумал, что именно здесь стоит осмотреться. Поскольку я считаю, что мы заперты в ночном кошмаре теории игр, поскольку я считаю, что мы — чем бы мы ни были — обречены даже в том случае, если правы технологические оптимисты, я вижу себя «писателем без потомков» (post-posterity writer), представителем первого поколения писателей, которые не могут притворяться, что потомки воздадут должное эзотеризму их работ. Единственная литература, которая мне интересна, принципиально единственная литература, которая, по моему мнению, имеет подлинную социальную ценность, это литература, которая выходит за пределы узкого круга образованных аудиторий и тем самым дотягивается до тех, кто ещё не разделяет основную массу писательских ценностей и ориентиров. Литература, которая действительно возражает, действительно провоцирует, вместо того, чтобы делать это виртуально в воображении единомышленников.
Живая (living) литература.
Один из минусов того, чтобы быть исключённым из программы PhD по философии — ты больше не можешь извлекать пользу из множества самодовольных мифов, которые предоставляет академическая среда. Мне пришлось придумывать новые. Так, мне очень пришлось по нраву рассматривать себя как «мыслителя». Настолько, что я с удовольствием использовал бы заглавную букву «М» в этом слове, хотя мне только предстоит найти в себе достаточно высокомерия, чтобы начать это делать. Но и без этого я убеждал себя, что миру нужны безумцы, и что институты вроде вашего, которые придерживаются устаревших псевдоосмысленных моральных принципов, призваны для того, чтобы избавляться от нас. Как видите, я по-настоящему свободен думать, всё, что мне, чёрт возьми, вздумается до тех пор, пока ладно сплетаю [повествование]. Я могу держаться за все и каждую из идей, которые раньше доставляли мне столько институциональной и межличностной головной боли, когда я ещё работал над своей диссертацией.
Итак, я собираюсь писать так, как в моём представлении следует писать мыслящему писателю, как тот, кто, возможно, сумеет предложить свежий взгляд как раз благодаря тому, что стал институциональным изгоем, кого не сдерживают различные обязательства, которые так часто заводят нас в тупик.
И в качестве одновременно писателя и мыслителя, больше всего я заинтересован в этом… в этом самом моменте…
Чем бы он, чёрт возьми, ни был.
НЕЙРОПАТ
Идея моей последней книги, «Нейропат» 1, появилась у меня в ходе череды разговоров с моей супругой. Она никогда не была ценителем эпического фэнтези как жанра, даже такого, которое служит не более, чем декоративным украшением для персонажей, так что я подумал, что было бы неплохо написать что-нибудь в жанре её излюбленного «guilty pleasure» — психологического триллера. Тогда я как раз только закончил читать свой курс о поп-культуре, на котором, учитывая мою растущую неприязнь к семиотике, я решил применить эволюционный биологический подход к изучению массовой популярной культуры как современного протеза для различных аспектов наших первобытных умов. Так что моя голова полнилась изящными аналогиями и формулировками.
Мы думали, что мы были центром вселенной — наука показала, что мы ошибались. Мы думали, что мы были созданы по образу и подобию Бога — наука показала, что мы ошибались. Мы до сих пор думаем, что являемся великими «творцами смысла» (meaning maker) — видимо, теперь наука показывает нам, что мы ошибаемся, что это просто ещё одна тщеславная иллюзия нашей ограниченной точки зрения.
Отличная идея для чего-нибудь в духе hack-and-slash сексплотейшена 2.
Замысел состоял в том, чтобы написать что-то в декорациях близкого будущего, в котором сейчас только зарождающиеся технологии мозга (technologies of brain) достигли технической и, что более важно, социальной зрелости, о времени, когда лежащее перед нами распутье — полное расхождение знаний и опыта — стало частью повседневной жизни. О времени, когда правительства регулярно используют неинвазивные нейрохирургические техники в проведении допросов. О времени, когда торговые гиганты используют биометрическое наблюдение, чтобы каталогизировать своих покупателей и удостовериться в том, что их работники не перестают улыбаться.
О времени после апокалипсиса.
По правде говоря, это выступление представляется мне чем-то вроде возвращения — я чрезвычайно признателен Нандите Бисвас Меллампфи 3 и Центру исследований теории и критики4 за предоставленную мне возможность. «Нейропат» демонстрирует, как далеко я ушёл или же не отошёл от вещей, в которые я когда-то верил, будучи здесь студентом. Да уж, а я ведь считал себя радикальным задирой. Я переметнулся от странной формы пост-структурализма через странную форму контекстуализма к откровенно странным вариациям скептического натурализма. Я полусумасшедший по части междисциплинарности.
Вот почему я представляю это общее обсуждение философских подтекстов романа одновременно как предостережение и акт провокации.
Вы не так радикальны, как вы думаете. На самом деле, вы вообще ничто.
«АРГУМЕНТ» И АРГУМЕНТЫ
Формально повествование «Нейропата» строится вокруг т. н. «Аргумента», суть которого в фундаментально биомеханической сущности людей, объяснение через которую делает интенциональность несущественной. Вместо того, чтобы погружаться в концептуальные джунгли полемики между детерминизмом и компатибилизмом — в которой двусмысленность интерпретаций и «смерть от тысячи уточнений» 5 позволяет каждой позиции считать себя верной — я пытаюсь избавить обсуждение проблемы от тяжеловесных метафизических оснований. Она [проблема] просто не нуждается в догадках касательно материализма, фундаментальной природы причинно-следственных связей или чего угодно ещё, что вас цепляет. Каким бы «фундаментальным» механизм ни был, он неизбежно предстанет перед нами несовместимым с любыми интенциональными концептами. «Аргумент» — это нечто такое, что люди склонны «схватывать» даже в отсутствие специализированной подготовки, вроде той, которой мы все страдаем.
Лично я наткнулся на него, когда мне было четырнадцать лет.
Но помимо этого «Аргумента», который, мне кажется, нет нужды здесь развивать, повествование романа предлагает несколько второстепенных аргументов, которые, взятые вместе, загоняют разум и смысл в чрезвычайно проблематичный угол.
Первый — это прямая пессимистическая индукция. Исторически наука стремится к тому, чтобы заменить интенциональные объяснения природных феноменов объяснениями функциональными. Поскольку люди — это природный феномен, мы можем допустить, что при прочих равных наука продолжит движение в том же русле, а интенциональные феномены — это просто остатки древних заблуждений, которые скоро будут развеяны. Само собой, кажется очевидным, что вещи не равны между собой, что люди, и сознание в особенности, совершенно точно не являются просто очередным природным феноменом наряду с другими.
Второй включает в себя то, что можно назвать «когнитивной замкнутостью» (Cognitive Closure FAPP) 6. Этот аргумент направлен на установленный факт о том, что люди непроходимо глупы, а казаться умными нам позволяет только то, что наши ближайшие соперники до сих пор нюхают друг другу зад, чтобы поздороваться. Особенно в гуманитарных науках, мы забываем, что наука это достижение (accomplishmnet), и при этом медлительное и болезненное. Следствие всего этого, конечно, в том, что люди — это хронические пустозвоны. Я до сих пор удивляюсь тому, что спустя десятилетия дискуссий о критическом мышлении, вопреки тысячелетним страданиям от собственной глупости, вопреки практически всему, что показывают в вечерних новостях, наша культура сумела задавить очевидный факт наших когнитивных изъянов, не говоря уже о том, что это стало своего рода традицией. Из дюжины или около того ведущих курсов по практической аргументации, которые я встречал, ни один не проводил никаких изысканий на эту тему.
Факт в том, что мы все страдаем от когнитивного эгоцентризма. Мы все предрасположены интуитивно полагать, что мы выиграли в, как я её называю, «лотерее магической убеждённости» (Magical Belief Lottery). Мы подслеповато выбираем подтверждающие свидетельства и полностью игнорируем опровергающие. Мы автоматически полагаем, что наши источники более надёжны, чем источники, которые цитируют другие. Мы думаем, что мы умнее, чем есть на самом деле. Мы переписываем воспоминания, чтобы снизить угрозу непоследовательностей. Мы ошибочно принимаем за факты мнения, повторённые три или более раз. Мы постоянно пересматриваем свои убеждения, чтобы избегать внутригрупповой критики. Мы регулярно выдумываем. Мы от рождения используем наши умозаключения для того, чтобы определить убедительность наших посылок. Этот список может быть продолжен, уверяю вас. К этой проблеме объяснительной недоопределённости (Interpretative Underdetermination) прибавьте простой факт, что наш полуторакилограммовый мозг ужасно отстаёт от сложностей мира…
Может быть, у нас случится «момент откровения» (Messianic moment) Адорно — и ещё важнее, что он, возможно, уже состоялся. Но дело в том, что нам просто не хватает способностей его коллективно осознать. Как любит повторять в своих интервью Ричард Докинз, учёных отличает то, что даже если они не согласны между собой, обычно они соглашаются по поводу того, что могло бы изменить их точку зрения.
Мы — нет.
Вот что подрывает превентивный (pre-emptive) и «разные, но равные» (separate but equal) подходы, бывшие моей любимой теоретической подушкой безопасности в прошлом, когда я был сначала хайдеггерианцем, а затем витгенштейнианцем. В первом случае я склонялся к тому, что наука была просто разновидностью плохой философии с острой нуждой в диагностической интерпретации, которая помогла бы ей укрепить себя, поскольку ей не достаёт концептуальных мощностей для проверки собственных допущений. Во втором случае я считал, что наука — это просто ещё одна языковая игра, которая, несмотря на очевидную силу своих конкретных нормативных критериев, совсем не обязательно способна напоить живительной влагой своего редукционизма другие языковые игры.
Теперь я больше не притворяюсь, будто знаю, Что Такое Наука. Возможно, это разновидность плохой философии. Возможно, это разновидность языковой игры, или нормативного контекста, или какой-то другой необъяснённый объяснитель (unexplained explanier). Но поскольку за пределами научных институтов мы, по фактическому состоянию дел, теоретизируем настолько скверно, то пользоваться исключительно какой-то одной из этих спекулятивных интерпретаций для того, чтобы затем приспособить свои убеждения к научным положениям — кажется мне больше, чем просто лёгкой непоследовательностью, это сильно напоминает использование заветов когнитивного Теда Банди 7 для увещевания когнитивной Матери Терезы.
Одни люди верят в Плоскую Землю. Другие люди верят в Молодую Землю. Некоторые верят в Полую Землю, внутри которой прячется Гитлер, выжидая день, чтобы навести наконец порядок. Ну, а некоторые верят, что Земля — это социальный конструкт. Убеждения обходятся так дешёво, что удивительно, как их ещё не продают в Волмарте. Когнитивная замкнутость, факт того, что за пределами науки мы — теоретические недоумки, это то, что и вызывает проблему, то, что закрывает дверь для софизма.
И это то, что требует долгого, сложного и, что важнее всего, честного взгляда на тревожные следствия науки.
СОЗНАНИЕ КАК ФОКУС С МОНЕТКОЙ: ГИПОТЕЗА СЛЕПОГО МОЗГА
Что, если в том, что касается опыта, нас одурачили, не просто в одном или другом [частном вопросе], а с самого начала и до конца? Что, если сознание — это какая-то странная мистификация?
Последний второстепенный аргумент, предлагаемый романом, основан на так называемой «гипотезе слепого мозга» (Blind Brain Hypothesis). Сознание настолько странное, оно настолько мало понято, что текущие исследования в нейробиологии и когнитивной науке могут привести к каким угодно результатам. Мы буквально можем вдруг выяснить, что значим едва ли больше, чем эпифеноменальные домыслы, сновидения, которые наш мозг соорудил за неимением жизнеспособных альтернатив. Наука — это всегда жестокий незнакомец, который не щадит чувств, не признаёт никакой гордости, какой бы ценной она ни была. Именно это и произошло в мире ближайшего будущего «Нейропата» в виде гипотезы слепого мозга, теоретического детища главного героя истории, Томаса Байбла (Thomas Bible).
Рассмотрим фокусы с монеткой. Почему они кажутся нам «магией»? Когда мы описываем их, мы говорим нечто вроде «вжух, так вот где она была». Мы считаем, что монетка «материализовалась из воздуха» или «появилась из ниоткуда». Иными словами, мы склонны фокусировать внимание на отсутствии причинно-следственных посылок, на беспредпосылочности (beforelessness) появления монетки, как на чём-то удивительном. Но почему «беспредпосылочность» удивляет нас так сильно, что мы готовы назвать это магией?
С эволюционной точки зрения, необъяснимость вещей, появляющихся из ниоткуда, понять достаточно легко. Наш мозг — это адаптивный артефакт окружающей среды, в которой природные объекты, такие как монетки, обычно не «появляются вдруг». Наш мозг эволюционировал, чтобы обрабатывать обыденные явления, в которых задействованы природные объекты с взаимосвязанной историей причинно-следственных связей. Когда природные объекты возникают без какой-либо видимой причинно-следственной связи, как в фокусе с монеткой, наш мозг сталкивается с тем, что фактически не имеет эволюционных прецедентов. Случаи кажущейся беспредпосылочности одерживают верх над рутинной обработкой окружающей среды, которую ведёт наш мозг.
Можно сказать, что магия фокусов с монеткой — это свидетельство неприятия нашим мозгом причинно-следственного вакуума в окружающей среде. Встраивание природных объектов в причинно-следственные рамки естественно, поэтому мы можем предположить, что ощущение магического испаряется в тот же момент, когда мы заглядываем за плечо фокусника и история причинно-следственных связей монетки становится видна. Другими словами, магия фокусов с монеткой зависит от отношения нашего мозга к истории причинно-следственных связей монетки. Сделайте эту историю явной, и появление монетки покажется таким же природным объектом, как любой другой. Подавите эту историю (посредством дезориентации, ловкости рук и т. д.), и появление монетки предстанет как беспредпосылочность. Оно покажется магией.
Я говорю об этом, потому что огромное количество интенциональных феноменов демонстрируют пугающе похожую структуру. Обратите внимание, к примеру, на ваш текущий опыт слушания. Слова, которые вы слышите, «здесь просто есть». Вы испытываете опыт говорящего меня; нейропсихология — история причинно-следственных связей — вашего опыта никак не регистрирует этот опыт как испытываемый. Вы не догадываетесь о звуковых волнах, достигающих ваших барабанных перепонок. У вас нет интуитивного осознания улитки вашего внутреннего уха или слуховой зоны коры головного мозга. Как с монеткой, вам кажется, что этот опыт возникает «уже готовым».
Гипотеза слепого мозга предполагает, что это не совпадение. Она подразумевает, что различные экспериментальные феномены проще всего понять, если смотреть на них как на своего рода магический трюк — который мы не можем увидеть изнутри или снаружи, потому что волшебником является сам наш мозг.
Является ли т. н. «таламокортикальная система» «вместилищем сознания» или нет, ясно одно: информация, которая достигает сознания, представляет лишь малую долю общей информационной нагрузки мозга. Это значит, что в любой момент система сознания мозга наделена своего рода (фиксированным или подвижным) информационным горизонтом. Что выпадает за этот горизонт, мы либо полностью игнорируем, либо относим к т. н. «бессознательному» — проблематичной интенциональной метафоре, если таковая вообще имеет содержательный смысл.
В точности, как магия фокусов с монеткой служит примером ограниченности отношения нашего мозга к истории причинно-следственных связей монетки, гипотеза слепого мозга предполагает, что многие центральные структурные характеристики сознания — это проявления ограниченности отношения нашего мозга к своей собственной истории причинно-следственных связей, артефакты таламокортикального информационного горизонта.
Учитывая тот факт, что наш мозг в действительности практически полностью слеп по отношению к собственным нейрофизиологическим процессам, естественно предположить, что информационный горизонт так или иначе существует. В конструктивном плане мозг просто слишком сложно устроен, чтобы отслеживать себя самого. В плане развития мозгу не хватило как времени, так и эволюционных стимулов, чтобы начать отслеживать себя.
Когда мы получаем доступ к нашему мозгу «снаружи», мы взламываем схемы, формировавшиеся в ходе миллионов и миллионов лет эволюции. По сути, наш мозг является устройством обработки окружающей среды, тонко настроенным в соответствии с тем, как вещи представлены в среде, которая их окружает. В итоге, когда мы обращаемся к нашему мозгу как к ещё одному объекту внешней среды, мы добиваемся огромных успехов в «видении того, как всё устроено» в нём. Однако, когда мы пробуем рассмотреть его «изнутри», мы вынуждены полностью отказаться от всей мощности этих концептуальных схем. На самом деле, нас ограничивают относительно недавние эволюционные приобретения, «устройство опыта сознания». Наш мозг по преимуществу не мозговой процессор, и как следствие, нам чрезвычайно трудно «увидеть, как всё устроено на самом деле» — настолько, что мы даже не можем хотя бы приблизительно рассматривать самих себя как нечто сходное с теми мозгами, которые мы встречаем вокруг.
Учитывая эти структурные и конструктивные препятствия, информационный горизонт должен существовать. Настоящий вопрос заключается в том, как они [препятствия] влияют на сознание.
То, что отсутствие информации влияет на опыт, становится понятно как только вы обратите внимание на собственное поле зрения. Вы можете даже отследить выпадение информации из центральной ямки сетчатки глаза (fovea) — пятнышко размером с ноготь большого пальца вытянутой на всю длину руки — по периферии и прямиком в…
Забвение?
В действительности, точка, в которой рассеивается ваше поле зрения, лежит за пределами самой возможности видения. Взгляд просто не существует на другом конце вашего «визуального информационного горизонта». Мы полагаемся на другие, не-визуальные системы, чтобы из последовательных зрительных полей составить связную пространственную среду, и тем самым стремимся «посмотреть за» границы нашего взгляда.
Как бы прозаично это ни звучало, данный пример на самом деле подчёркивает кое-что по-настоящему важное. Кажется очевидным, что «рассеивание границ» нашего поля зрения — это базовая структурная особенность визуального опыта, позитивная особенность. Значит ли это, что в мозге можно обнаружить что-то, что ей соответствует? Есть ли смысл в том, чтобы утверждать наличие «визуального рассеивания» совокупности операций? Если нет, значит, нейрофизиологический недостаток может проявляться как позитивная особенность опыта, в данном случае, как ограниченность нашего поля зрения. Другими словами, не весь опыт имеет функциональное соответствие — по крайней мере, не напрямую.
Рассмотрим сущность воления из ничего (ex nihilo character of volition), то есть, то, как мы просто «сталкиваемся» со своими желаниями или стремлениями. Согласно гипотезе слепого мозга, решения и аффекты просто возникают в точке, где они пересекают информационный горизонт и подхватываются таламокортикальной системой.
Или так называемая «транспарентность» 8 опыта, тот факт, что мы видим деревья, а не деревья, заставляющие нас видеть деревья. Поскольку обработка, необходимая для моделирования внешней среды, выпадает за информационный горизонт, всё, к чему мы имеем доступ, — это модель без каких бы то ни было неврологических предшественников её создания.
Интенциональность, кажется, тоже подходит под это описание. Поскольку обработка, выходящая за пределы нашего акта мышления (recollection) о деревьях, скажем, выпадает за информационный горизонт, наш мозг замещает неполное синхронное отношение, которое мы концептуализировали как «направленность» (aboutness), диахроническим, отдельным кауазльным источником происхождения нашего акта мышления.
Структура нормативности кажется ещё одним потенциальным кандидатом: поскольку обработка, необходимая для производства идущих изнутри поведенческих сигналов, по преимуществу выпадает за информационный горизонт, таламокортикальная система может оперировать только тем, что находится «на самом краю» закономерностей, если можно так выразиться. Мозг предоставляет сознанию только «верное» или «неверное», а вся подлинная обработка не находит никакого отражения в проверке.
Нечто похожее можно сказать о целеполагании и о том, как целесообразность переворачивает причинность с ног на голову: информационный горизонт очерчивает схематичную совокупность нейронных связей, задействованных в гипотетическом моделировании, но не более того, поэтому, хотя поведенческие сигналы производятся внутри нашего мозга, мы осуществляем действия ради того или этого — в тени бездонности. Идея в том, что «цели» — это то, что остаётся, когда основной объём поведенческой обработки мозга выпадает за таламокортикальный информационный горизонт, за исключением той, что участвует в прогнозировании.
В этом свете сознание предстаёт как постоянный и весьма ограниченный посредник, который благодаря информационному горизонту имеет доступ только к ситуативным (opportunistic) фрагментам более глобальных процессов. Мы похожи на одиноких зрителей, прикованных к магическому зрелищу нашего мозга. Интеллектуально мы можем теоретизировать каузальный источник происхождения, который делает фокусы возможными, но мы «вшиты» в собственную точку зрения, мы всё же неизбежно вынуждены испытывать «магию».
Я думаю, ничто не иллюстрирует эту невольную магию так хорошо, как испытываемое настоящее, Сейчас. Вспомните, что мы обсудили немного ранее касательно поля зрения. Хотя верно, что вам не удастся «увидеть границы видимого» — неважно, как быстро вы бы двигали головой — эти границы, тем не менее, остаются центральной структурной особенностью зрения. Способ, которым ваше поле зрения просто «заканчивается» без границы или отметки, неявно присущ всякому зрению — и, я подозреваю, что ни о какой пользе схематизации «визуального отпечатка» не может быть и речи. Ваше поле зрения просто подвешено посреди своего рода слепоты, которую вы не способны увидеть.
Вот что, согласно гипотезе слепого мозга, представляет собой настоящий момент (the now): временной аналог неочерченности границ зрения, имплицитный структурный артефакт того, как ваше «временное поле» — то что У. Джеймс назвал «кажущимся настоящим» (specious present) — подвешено в своего рода временной гиперслепоте. Время идёт в опыте, конечно, но благодаря информационному горизонту таламокортикальной системы, опыт сам по себе застывает, и для этого не нужно ни единой цепи нейронов, которой можно было бы послать рождественскую открытку. Время есть в опыте, но нет времени самого опыта. Точно так же, как зрение, чтобы связать наши подсматривания сквозь замочную скважину в единый видимый мир, полагается на второстепенные системы, позиционирование во времени полагается на вещи, вроде линии повествования и долгосрочной памяти для определения настоящего момента внутри более глобального временного контекста.
Исходя из гипотезы слепого мозга, можно было бы ожидать, что таламокортикальная система отслеживает время на фоне временного забвения. Можно было бы ожидать чего-то вроде Сейчас (the Now). Возможно, поэтому, где бы мы ни обнаруживали себя на линии истории, мы всегда стоим в начале. Отсюда парадоксальная структура выражений, вроде: «сегодня первый день всей твоей оставшейся жизни». Мы не просто бегаем как белка в колесе, мы и есть эти колёса, путешествующие по временам наших жизней, оставаясь неподвижными.
То есть, гипотеза слепого мозга предлагает возможную теоретическую сделку с видимой абсурдностью существования сознания, способ, которым жизнь различий может быть сжата до отдельного момента.
Но я увлёкся.
Если бы наш мозг каким-то невероятным образом был устроен так, чтобы обрабатывать (to process) себя изнутри (как субъект рефлексии) с той же достоверностью, с которой он обрабатывает себя снаружи (как объект нейронауки), тогда можно было бы ожидать, чтобы производство «действия» переживалось в опыте как ещё один момент внутри великой цепи причинно-следственных связей внешней среды. Вместо того, чтобы ощущать желания, которые «мотивируют» действия, наш мозг просто испытывал бы перевод входящих сигналов из внешней среды в поведенческие исходящие сигналы в полном объёме (in toto). Не было бы желания, а только возникновение поведения как очередного природного события. Вместо переживания норм, регулирующих действия, наш мозг испытывал бы обработку поведенческих реакций на происходящее во внешней среде. Не было бы «верного или неверного», «уточнений», только высвобождающая регуляция поведения в ответ на сигналы внешней среды через обратную связь в реальном времени. Вместо того, чтобы осознавать цели, направляющие действия, наш мозг испытывал бы обработку поведенческих сигналов на прошедшие сигналы из внешней среды. Не было бы «смысла» наших действий, только поведение, укреплённое предыдущими взаимодействиями со средой.
Но «устройство опыта сознания» далеко от завершённости, и возможно, этому есть причина. И учитывая эволюционную необходимость, ясно, что таламокортикальная система взломала бы свои ограничения, оптимизировала бы свой информационный горизонт. Если процесс обработки, протекающий за пределами наших контактов с внешней средой, недоступен, и если «право собственности» на действия оправдано, тогда развитие чего-то вроде «ощущения воления» (feeling of willing) представляет собой нечто странное. Поскольку остальной мозг за пределами информационного горизонта просто не существует для таламокортикальной системы, он вынужден собирать всё воедино и отдавать дань эволюции.
Исходя из гипотезы слепого мозга, таким могло бы быть объяснение «ощущения направленности» (feeling of aboutness), «ощущения целенаправленности» (forness), «ощущения правильности» (rightness) и так далее. Ничто из этого не ощущается как фокус с монеткой, как магия просто потому, что они [ощущения] с необходимостью постоянны, а не являются искажениями на фоне привычных во всём остальном причинно-следственных связей. Но нам кажется, что они исчезают, когда мы заглядываем мозгу «через плечо» — они разделяют ту же антипатию по отношению к пониманию причинно-следственных связей — потому что странным образом они являются артефактами функциональных ограничений нашей точки зрения, в большей степени результатом наших недостатков, нежели приобретений.
Если гипотеза слепого мозга верна (и да помогут нам небеса, если так и будет), то сознание могло бы быть — сущностно, фундаментально — разновидностью фокуса с монеткой. Т. н. «трудная проблема», проблема объяснения сознания в терминах натурализма, была бы неразрешимой только потому, что просто не существует такого естественного феномена как «сознание». Магия может испариться только тогда, когда фокус с монеткой получит объяснение. В таком случае, мы и есть магия.
Как по мне, здесь и начинает трещать по швам здравый смысл.
Когда ход событий принимает апокалиптический оборот.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Как бывший выпускник Теоретического Центра, я подозреваю, что многие из вас сочтут эти спекулятивные рассуждения своего рода натуралистическим искажением/оправданием «постмодернистского субъекта». «Расщеплённый субъект» в подобных кругах уже давно устарел, чтобы перестать считаться радикальной идеей (впрочем, по какой-то странной причине я всё ещё постоянно встречаю людей, которые настаивают на обсуждении этих вещей в радикальных тонах). Я думаю, поэтому некоторые изначально не в восторге от гипотезы слепого мозга.
Во-первых, мы должны быть признательны за то, что институциональное перемещение этих проблем с кресел (или кушеток, как иногда бывает) в исследовательские центры происходит предельно стремительно. Люди, которые не понимают различия между философией, рассматривающей такие возможности, и рассматривающей их наукой, как мне кажется, обычно несмотря ни на что считают, что их теоретические философские позиции гарантируют им исключительные возможности — они думают, что выиграли в «Лотерее магической убеждённости». Поскольку они уже считают концепт постмодернистского субъекта верным, дальнейшее подтверждение этому воспринимается ими как излишнее. Но как я сказал, немногое обходится так же дёшево, как убеждения. Надеюсь, моё обсуждение наших когнитивных ограничений проясняет иррациональность исключительной приверженности любому из этих спекулятивных покушений. Мы — теоретические калеки.
Важнее то, что научные открытия обычно активно и незамедлительно влияют на социум, в особенности учитывая их тесную взаимосвязь с капиталом. Инвестирование более чем миллиарда долларов в NeuroFocus, которое недавно сделала компания Nielsen 9 это только начало т. н. нейромаркетинговой революции. И учитывая тот факт, что технологическими преимуществами без очевидных краткосрочных побочных эффектов обыкновенно спешат воспользоваться передовые общества, технологизация (technologization) мозга, начиная терапией и заканчивая «нейрокосметикой», кажется неизбежной.
Во-вторых, я думаю, что пристальный взгляд на дискурсы, так или иначе касающиеся децентрализованного субъекта, через различные «философии различия» или как-то иначе, выявит своего рода непоследовательность. Неважно, насколько радикален пересмотр, мыслители различия обычно воспринимают компоненты субъективности — аффекты, смыслы, намерения, этику и ситуации — как целые. Фрагментация, как я полагаю, распространяется повсюду. Дело не в том, что мы не равны самим себе как субъект из мифа раннего Просвещения — иллюзия легко объясняется незаметностью невежества. Дело в том, что мы вообще не субъекты.
И хотя я отказываюсь верить в гипотезу слепого мозга, я часто прихожу в ужас — и я имею это в виду буквально — от странного, вывернутого наизнанку ощущения, которое она вызывает, когда вы проникаетесь её главным посылом. Даже то, как она приводит разум в замешательство, кажется, имеет особую объяснительную силу.
Рассмотрим то, что я называю «тезисом бутылочного горлышка» (bottleneck thesis), который можно представить так: наша естественность такова, что мы не способны полностью осознать себя как естественных. Другими словами, мы — это наш мозг в том смысле, что мы можем понять самих себя только как нечто иное по отношению к нашему мозгу. Выраженный так, тезис не является явным противоречием. Он содержит онтологический компонент, заключающийся в том, что мы фундаментально «физичны» (physical) (что бы это ни значило), и эпистемологический компонент, заключающийся в том, что мы не способны познать себя таковыми. Здравый смысл терпит крах, когда мы исследуем значимость посылки — как бы погружаемся внутрь. Если мы не способны познать себя в качестве природных (natural) сущностей, тогда мы должны познать себя как нечто иное. И действительно, мы, как и должны, познаём себя в качестве агентов, обладателей знания, грешников и так далее. Мы можем определить это «нечто иное» безграничным количеством способов, но все они имеют нечто общее: приверженность мрачной бездонной онтологии, будь она социальной, экзистенциальной или наоборот, то есть принципиально несовместимой с натурализмом. Мы можем расколдовать мир, но не себя.
Тезис бутылочного горлышка ставит нас перед лицом серьёзной двусмысленности в познании, хотя он и не содержит противоречия. Вопреки блеску философской респектабельности, когда мы говорим о несводимости сознания и норм, чтобы защитить исключительность жизненных миров и языковых игр как «необъяснённых объяснителей», мы заявляем об исключении из правил естественного. Что это, если не предубеждение? Единственное, что отделяет наши над-природные (supra-natural) установки от сверхъестественных (supernatural) явлений, вроде души, ангелов и экстрасенсорных способностей — это строгость нашей философской аргументации. Не самая утешительная мысль, учитывая послужной список философии. Более того, эти над-природные установки на деле являются фундаментально естественными (natural). Их видимая несводимость — это лишь неявный артефакт нашей естественной неспособности понять их как таковые из первых рук. Но тогда, снова, единственный способ утверждать это — исходить из посылки о несводимости, которую мы пытаемся обосновать. Мы просто не можем быть фундаментально природными (natural) сущностями, из-за того, каким образом мы являемся фундаментально природными сущностями.
Учитывая абсурдность сказанного, не следует ли нам просто не обращать внимания на Бутылочное Горлышко? Возможно, но как минимум две мысли должны заставить нас повременить с этим.
Первая: в некотором смысле, тезис о бутылочном горлышке следует из лучшего объяснения когнитивного замешательства, от которого мы отталкиваемся.
Предположим, разумные существа, принадлежащие к развитой инопланетной цивилизации, обнаружили мёртвых астронавтов и изучили их нейрофизиологию. Предположим, эти разумные существа были похожи на нас вплоть до мельчайших деталей физиологии, если не брать во внимание, что эволюция к ним была намного благосклоннее и позволила им нейрофизиологически обрабатывать свою собственную нейрофизиологию так же, как они обрабатывают сигналы из внешней среды, так что для них интроспекция была надёжным методом научного исследования. Там, где мы видим просто деревья как таковые, они видят деревья как продукт нейрофизиологии.
Изучая этих астронавтов, эти инопланетные исследователи обнаруживают целый спектр нейрофункциональных сходств, так что они могут с уверенностью прийти к выводу, что это отвечает за это и вот это, а вот это — за то и то, и так далее. Но главное отличие, которое они обнаружат, заключается в том, что наша таламокортикальная система имеет сравнительно ограниченный информационный горизонт. После оживлённой дискуссии они приходят к выводу, что человеческому мозгу, вероятно, не хватает способности обрабатывать самого себя в качестве сущности, принадлежащей к цепи причинно-следственных связей внешней среды. Они понимают, что человеческий мозг, вероятно, понимает себя не в терминах причинности. Затем они начинают рассуждать о том, каково это, быть человеком. Они зададутся вопросом, на что похожа некаузальная феноменальная осознанность? Они не могут себе этого представить, поэтому они переходят к менее утомительным рассуждениям.
Касательно человеческого самопознания инопланетные исследователи предполагают, что с развитием ранних форм научного познания, люди удивительным образом начали видеть себя в качестве исключения из естественного порядка вещей, как нечто отдельное от собственного мозга, и стали неспособны, вопреки любым свидетельствам обратного, отделаться от этой идеи. Они предполагают, что «было бы много споров касательно того, что они собой представляют».
С точки зрения социальной координации, инопланетные исследователи приходят к выводу, что люди будут вынуждены определять своё поведение не в терминах причинности, а как поведение, каким-то образом изъятое из этиологии поведения, в результате чего будут неспособны связать это интуитивное понимание со своим научным пониманием мира. Исходя из того, что людям доступно научное познание (образцы, в конце концов, были астронавтами), инопланетяне предполагают, что люди, вероятно, попытаются придать пониманию собственного поведения наукообразный характер, возможно, разовьют разновидность «некаузальной этиологии» (которую мы называем «психологией»), но они будут постоянно озадачены своей неспособностью связать это понимание с принципами своей науки.
Инопланетные исследователи полагают, что человеческое понимание своих лингвистических поведенческих сигналов аналогичным образом будет вызывать недоумение. Человеческое интуитивное понимание снова окажется некаузальным, и в результате развития науки они могут начать сомневаться в реальности своих вшитых по умолчанию допущений — своего «интуитивного ощущения» происходящего, насколько это имеет отношение к языку. Инопланетяне приходят к выводу, что «может иметь место некоторая разновидность некаузального X, которая для них [людей] составляет основу непосредственного лингвистического понимания, но он словно будет исчезать всякий раз, когда они будут пытаться его найти». (Под X здесь, конечно, подразумевается то, что мы называем «интенциональностью»). Некоторые более смелые исследователи полагают, что люди однажды могут отказаться от этого X, попытаться понять язык до самых оснований. Но это не избавит их от проблемы, потому что такому пониманию, вероятно, будет нечего сказать об очевидных феноменальных особенностях, которые не только присущи языку, но, вероятно, являются его составляющими. (И здесь я говорю, конечно же, о нормативности).
Так инопланетяне продолжают строить догадки и удивляться несчастным ограниченным созданиям и капризной прихоти эволюции, которая постоянно мешает им [людям] эффективно рационализировать свои нейрофизиологические ресурсы.
Такая уж ли надуманная эта история? Могли бы инопланетяне при наличии у них соответствующих образцов предсказать вещи вроде психофизиологической проблемы, проблемы морального когнитивизма, проблемы значения и так далее? При достаточном терпении и находчивости, я полагаю, что смогли бы. Я думаю, что тезис бутылочного горлышка даёт основание для очень правдоподобного объяснения запутанных трудностей, связанных с этими и другими вопросами. Теоретический уроборос интенционального и физического, человеческого и естественного (natural), имеет длинную и утомительную историю, которая повторяется раз за разом в кардинально различных формах в целом спектре контекстов. Словно мы постоянно обнаруживаем себя, говоря выразительными словами Фуко, одновременно «запертыми в клетке с тигром» и «на позиции, достойной короля» 10. Этот очевидный парадокс является фактом нашей интеллектуальной истории, который нуждается в объяснении.
Как дополнение к гипотезе слепого мозга, тезис о бутылочном горлышке не только объясняет, почему мы сталкивается с таким количеством затруднений с интенциональными феноменами в общем, он объясняет, почему эти затруднения принимают именно такие формы в соответствующем разнообразии их проявлений.
Второе, над чем нам стоит поразмыслить, прежде чем отказаться от тезиса о бутылочном горлышке: он делает ставку на чрезвычайно правдоподобную нейроэволюционную гипотезу о том, что наша нейрофизиология не эволюционировала настолько, чтобы обрабатывать саму себя так же, как она обрабатывает сингалы из внешней среды — что наш мозг слеп по отношению к себе самому как к мозгу. Принимая во внимание приверженность эволюции к коротким путям и морфологическим неурядицам, возможность такого нейрофизиологически закреплённого слепого пятна, хотя и может быть основанием для замешательства, не должна вызывать удивления. Итак, мы эволюционировали, и до тех пор, пока мы продолжаем воспроизводиться, нашим генам просто «всё равно». Было бы нереалистичным оптимизмом полагать обратное.
Стало быть, есть убедительные эмпирические и концептуальные основания считать, что тезис о бутылочном горлышке может оказаться верным. И при условии отсутствия наблюдаемой интенциональности в природе, невозможно исключить его из числа возможностей. Очевидно, что абсурдность его следствий не является аргументом против него, потому что эта абсурдность является именно тем, чего следует ожидать от его истинности. Если мы действительно эволюционировали таким образом, что не способны понять самих себя как часть природы, тогда нам следует ожидать, что когнитивные затруднения будут влиять на наше мышление в самых принципиальных моментах.
Примечания
- Neuropath — роман Бэккера, вышедший в 2008 г., был позднейшим на момент данного выступления. После него вышла, например, тетралогия The Aspect-Emperor [2009, 2011, 2016, 2017] ↵
- hack-and-slash — изначально термин из области компьютерных игр, характеризует жанр, в котором сложный, разветвлённый и глубокий сюжет или диалоги идут под нож по сравнению с главной идеей — сражениями с многочисленными противниками, самим процессом их уничтожения; sexploitation — обычно независимое низкобюджетное произведение, центрированное на разных аспектах человеческой сексуальности ↵
- Nandita Biswas-Mellamphy — профессор в Западном Университете, Лондон. Специализация: критическая политическая теория и континентальная философия, особенно Ницше ↵
- Centre for the Study of Theory and Criticism в Западном Университете, Лондон. Делает упор на междисциплинарные исследования и программы: психоанализ, континентальная философия, марксистская теория, изучение медиа и др. ↵
- death by a thousand qualifications — идея, калькирующая китайскую казнь Линчи [«затяжная бесчеловечная смерть», смерть от тысячи порезов], суть которой в том, что каждая отдельная рана не смертельна, но достаточно большое их количество приводит к смерти. Мелкие уточнения незначительны, пока их не становится так много, что кумулятивный эффект превосходит количественные ожидания ↵
- Cognitive closure – утверждение о том, что человеческий разум в силу самого своего устройства не способен разрешить некоторые вечные философские вопросы; FAPP (For All Practical Purposes) – для всех практически важных случаев (англ.) ↵
- Тед Банди — серийный убийца, похититель, насильник и некрофил ↵
- transparency — прозрачность, предсказуемость ↵
- Nielsen NeuroFocus — международный лидер в области неврологической экспертизы для исследования потребителей. NeuroFocus Inc. стала дочерней компанией холдинга Nielsen в 2011 г. ↵
- Бэккер, вероятно, ссылается на упоминание книги Левассера «Коронованные тигры» [Levasseur. Les Tigres couronnés ou Petit Abrégé des crimes des rois de France. Paris, 1974] в курсе лекций Фуко 1974–75 гг. , см. Фуко М. Ненормальные, 2005. — с. 124 ↵