Введение
Тезис о Разрыве (ТоР) Дэвида Родена – попытка дефиниции т.н. «пространства постчеловеческого возможного». Данное определение призвано установить границы этого пространства, вывести общеприменимый критерий демаркации человеческого и постчеловеческого. Роден в своих рассуждениях полагает постчеловека несуществующим, однако его принципиальная возможность – как раз то, что и делает осмысленными любые дискуссии вокруг этого понятия. Потому, как и всякое определение вещи хотя бы гипотетически наблюдаемой в действительности, тезис о Разрыве опирается на некоторые факты или постулирует некоторые эмпирически проверяемые принципы.
ТоР постулирует существование нескольких зазоров между пространством человеческого и постчеловеческого. Причём под человеческим подразумевается как сам человек в узком смысле, так и довольно сложная категория «широкого человека» (ШЧ). Под ШЧ подразумевается человек вместе со своими культурными и технологическими артефактами, расширяющими его когнитивные возможности и культурные практики, разного рода модифицированные и киборгизированные личности, и даже некоторые классы искусственных разумных существ. Так, в [1] Роден иллюстрирует эту концепцию на примере разумной операционной системы из кинофильма «Она».
Так что же за разрывы, по мысли Родена, существуют между этими пространствами? Постчеловек должен существовать на независимой ресурсной базе [2], его культурные практики должны быть тотально непостижимыми и недоступными для человека, и его целеполагание должно быть полностью независимым от человека, т.е. постчеловек не должен служить послушным технологическим инструментом в наших руках или делить с нами культурные экологические ниши [1]. Постчеловек, кроме того, окажется этически неразрешимым для человека [3; 4].
Это подразумевает, что достижение таких степеней автономности действительно сопряжено с пересечением некой выраженной границы, которая делает взаимодействие существ по разные её стороны невозможным. Словно бы мы пробиваем стенку инфляционного пузыря и попадаем в совершенно иную вселенную интеллекта.
Но так ли это? Существует ли такая граница на самом деле?
Разумно подвергнуть эту точку зрения ряду эмпирических и мысленных экспериментов, попробовать испытать Разрыв на разрыв (а также на излом, сжатие, экстремальный сдвиг, кручение по всем доступным нам временным и пространственным осям), чтобы докопаться до истины и установить применимость данного определения.
Само собой, для этого нам предстоит масштабное путешествие через бурный океан Спекулятивного – в попытке достичь края Земли, где кипучие воды выкинут нас с нашего плоского человеческого плана и покажут слонов и великую черепаху, на которой покоится деантропоморфизированная Вселенная постгуманизма. Туристы и волшебники в сборе, отправляемся.
1. Стягивая Разрыв
Прежде, чем окунуться в море спекулятивных примеров, омоем ступни в его прохладном прибое.
Первый мой пример – только лишь шаги по песку. Тому же самому, в котором, возможно, отпечатывались ступни наших далёких предков.
Как известно, одним из прямых предшественников человека на Земле был другой вид гоминид – homo erectus, человек прямоходящий. Никто, разумеется, не называет homo sapiens пост-эректусом. Суть, однако, в том и состоит. Человек создал культуру, далеко превосходящую все достижения эректусов, что произошло, судя по всему, ещё когда реликтовые предки делили планету с нами (согласно некоторым исследованиям, в нашем геноме даже остались некоторые напрямую унаследованные после скрещиваний включения). Но несомненно, что эректусы в эту культуру включены не были, да и не могли в неё включиться – слишком велики стали накопленные биологические различия. Очевидно, что человек со своими более совершенными орудиями создал и абсолютно независимую ресурсную базу.
Мы сейчас не рассматриваем ситуацию в широко применяемой оптике «восхождения человека». Мы не обязаны мыслить человека как нечто превосходящее его предков (подобно тому, как не мыслит и Роден постчеловека неким «улучшением» человека). В данном случае, действительно, ключевым отличием хомо сапиенс от хомо эректус стал рост интеллекта, однако:
а) Этот тренд не стоит рассматривать как универсальный. Мы вполне могли бы иметь дело и с инволюцией, как, согласно некоторым гипотезам, тоже случалось в истории гоминид – см. пример флоресского человека.
б) В контексте проблематики постчеловеческого наиболее общим случаем будет рассмотрение накопления инаковости, которая вовсе не обязана сводиться к прогрессивным изменениям, — в интеллектуальном плане, или каком-либо ещё.
Однако если тезис о Разрыве обладает универсальной применимостью, то он обязан адекватно описывать и эту ситуацию. Между эректусами и сапиенсами должен был существовать выраженный Разрыв.
Однако возможно ли отыскать его в нашей эволюционной истории? Есть ли на временной стреле такой момент, когда одна разумная сущность отщепилась от другой? Перестав составлять культурное, социальное, хозяйственное целое?
Если мы рассмотрим условные конечные точки этого эволюционного процесса («типичного» эректуса и «типичного» сапиенса), то Разрыв кажется несомненным. Но если проследить процесс в диахронии, мы нигде не сможем выделить точку Разрыва. Не сможем найти момент, когда представители прошлого вида стали неспособны этически оценить своё «становление», медленное превращение в представителей будущего вида. Все они принадлежали к одному общему виду в любой произвольно взятый момент времени, — и оценивали друг друга как представителей одного и того же сообщества. Порождение иного существа произошло «бесшовно».
Интересно, что в какой-то мере уже это становление можно назвать «технологически направленным» — через отбор наиболее «смекалистых» в плане изготовления новых орудий, или через практики «самоодомашнивания».
По-видимому, можно сделать следующий вывод: homo sapiens – это постхомо, возникший без Разрыва.
То же касается и возможной деградации флоресских «хоббитов». Она тоже проходила, скорее всего, безразрывно.
Биологически эволюционирующие популяции не успевают заметить и осознать ни прогрессивных изменений, ни вырождения, несмотря на то, что те происходят миллионами лет. Возможно, для нас этот фокус и станет возможен, учитывая доступный анализ исторических, социологических, генетических закономерностей. Но непосредственный культурный и социальный опыт слепы к этим апокалиптическим по своим последствиям превращениям.
Одно сообщество, вроде сообщества эректусов, попросту превращается в другое, — к примеру, сообщество homo sapiens.
Второй пример, который мы рассмотрим, безусловно, фантазийнее. Спекулятивный океан уже ласково плещется у наших ног, уже омывает прохладой щиколотки.
В [1] Дэвид Роден проводит различие между «узким человеком» и «широким». Это различие, обусловленное тем обстоятельством, что многие атрибуты человечности имеют не биологическое даже, а культурное происхождение. Таковы, к примеру, некоторые способности к рациональному мышлению, обусловленные грамотностью и другими плодами образования. Потому даже если сущность оказывается не вполне человеком биологически, но продолжает быть включённой в это культурное поле тяготения человечества, участвовать в человеческих культурных практиках, она всё равно ещё должна оставаться «человеком» в широком смысле. Биологические различия оказываются лишь необходимым, но не достаточным условием постчеловечности. Требуется вдобавок расщепление культурное: стороны должны потерять возможность участвовать в культурных практиках друг друга. Или, во всяком случае, это вовлечение должно быть не большим, чем у исследователя приматов – в обезьяний социум, или наоборот – умной и хорошо обученной обезьяны в человеческий.
Помимо отказа от исследования громадного массива пограничных случаев, о которых поговорим позднее, эта мысль допускает и трактовку с «сегрегационным» душком, когда люди, в зависимости от культурной вовлечённости, могут быть в «большей или меньшей степени человечными» — в зависимости от набора «аутентично человеческих» практик, в который они вовлечены. Уже этот момент подозрительно сужает общность рассуждения. Подразумеваемое определение человека становится в одних случаях слишком широким, а в других – слишком узким.
И вот тут на сцену вступает наша спекуляция.
Представим, что в южной части Индийского океана, где-то между Африкой, Австралией и Антарктидой внезапно всплыл древний континент, который для простоты и культурного наследия ради назовём Лемурией. Само собой, нам вовсе не требуется убеждения, что Лемурия когда-либо и впрямь существовала или же будет существовать. Для нас она важна прежде всего как удалённое неосвоенное место, потому что именно туда вскоре после «всплытия» устремилась некая группа людей. Они быстро обосновались и обжились там, отстроили достаточную инфраструктуру для проживания «на всём своём». Согласно редким сообщениям, которые остались после реализации этой инициативы в Сети, колонисты назвали себя «лемурийцами». Сообщения же были редкими потому, что вскоре лемурийцы прекратили любые сношения со внешним миром. Попытки высадиться в Лемурии жёстко пресекались. Откуда у лемурийцев появились ПВО и морская оборона, осталось неизвестным. Возможно, в эту этногенетическую авантюру вложился какой-то эксцентричный миллиардер, или же мы столкнулись с масштабным масонским проектом перестройки общества на более справедливых основаниях. Однако факт остаётся фактом. При этом наблюдения дронами с воздуха, а также со спутников показывали, что лемурийцы принялись возводить артефакты странной, ни на что не похожей архитектуры, проводили уникальные ритуалы.
Со временем некоторые отчаянные путешественники всё же начали проникать на континент. Однако при попытке контакта их просто высылали, а в случае особенной настойчивости – уничтожали. Впрочем, в некоторых регионах континента лемурийцы, похоже, склонны были скорее игнорировать пришельцев.
Судьба самих лемурийцев, попытавшихся покинуть новый дом и вступить в отношения с людьми, остаётся тайной. Неизвестно даже, предпринимались ли такие попытки.
Физиологических, генетических, когнитивных отличий лемурийцев от прочих землян выявить не удалось.
Казалось бы, в нашем примере описана обычная изолированная культура. Но вот тут-то философские постантропологи грядущего схватились за голову. Why bother? – спросите вы. «Обескураживающее осознание» состоит в следующем: условия ресурсного, интенционального и культурного отщепления, налагаемые ТоР, соблюдены! Поначалу вызывала сомнения степень необратимости этого расщепления человечества, однако из тех же изысканий скудных свидетельств интернет-археологии стало понятно: при попытке силой вернуть Лемурию в лоно человечества лемурийцы предпримут коллективное харакири, а чтобы подстраховаться от позора со стороны слабых духом собратьев, приведут в действие Машину Судного дня.
Стало быть, где-то на пути становления лемурийцев обязан был состояться какой-то Разрыв, да вот закавыка: постчеловека-то при этом заведомо не появилось!
Кажется, после «лемурийского казуса» следовало усомниться в необходимости хоть чего бы то ни было постчеловеческого для формирования Разрыва. Однако в этот момент как раз были созданы первые образцы нейроморфного разума человеческого уровня, реализованного на сетях квантовых вычислителей N+1‑го поколения, и у постантропологов сразу появились куда более интересные проблемы.
Таким образом, два примера в совокупности подводят нас к выводу:
- Возможно формирование постхомо без Разрыва;
- Возможен Разрыв без формирования постхомо.
Разрыв не является ни необходимым, ни достаточным условием формирования постчеловека. Либо этот концепт придётся как-то переопределить по сравнению с тем, что говорит Роден, чтобы сохранить некоторые интересные интуиции, которые в нём присутствуют. Либо отбросить.
2. Канат над Разрывом
Продолжая намеченную линию рассуждений, зададимся вопросом: что позволило бы разоблачить «постчеловеческую» природу лемурийцев? Очевидно, то же, что помогало преодолеть культурные разрывы во всей истории человечества. Общение в режиме «автономного функционирования». Стоило бы попросту прокоммуницировать один на один с изолированным лемурийцем на нейтральной территории. Когда взаимодействуешь с человеком, лишённым культурных инструментов, это видно: по «голой» физиологии, по жёстко прошитым и типичным реакциям.
То же касается и широкого спектра пограничных случаев, которые Роден ассоциирует с «широким человеком». Много говорится о расширении возможностей человека с помощью «умной» инфраструктуры или гаджетов, о вынесении некоторых функций памяти или даже анализа ситуации во внешнюю среду. Однако в этом смысле «человек с гаджетом» всё же достоверно отличается от человека модифицированного или киборгизированного .
Переведи индивида в автономный режим, и обнаружишь:
а) саму способность к этой автономности от техносферы и культурной инфраструктуры;
б) аутентичную «человечность» реакций.
И до поры этот принцип работает хорошо, если мы пытаемся с его помощью распознать широкого, но всё ещё человека (в смысле технологической модификации, киборгизации базового человека).
Однако широкий человек Родена не исчерпывается такими случаями. Помимо киборгов самих под себе, под «широким человеческим» понимается и «умная» среда, техноартефакты, сами кибер-импланты, если их возможно рассмотреть обособленно от индивидов, которых они апгрейдят. Но что, если «обособленное рассмотрение» невозможно? «Автономным режимом» можно отфильтровать культурные практики, расширяющие гаджеты и, к примеру, демонтируемые аугментации. Но для всех ли подразумеваемых ШЧ-случаев принцип будет работать так же хорошо?
А если он перестанет работать, то произойдёт ли сбой ровно там же, где начинается обозначенный Роденом Разрыв? Там же, где постчеловек потеряет зависимость от человеческой инфраструктуры и культуры?
Или всё-таки раньше или позже?
Совпадёт ли эта измеримая, обнаружимая грань инаковости с умозрительно проведённым Разрывом Родена?
В наши дни никто пока не утверждает всерьёз, что люди становятся неавтономными сущностями, взаимодействуя со смартфонами, или даже используя их как сетевой интерфейс. То же касается и большинства инвазивных «усилителей» той или иной функции, когнитивной или физиологической. Протезы восполняют функцию утраченной конечности или органа, но, во-первых, они пока не умеют расширять возможности за пределы видовой нормы (хотя несколько лет тому назад и позволили безногому бегуну добраться до финальных соревнований Олимпиады), а во-вторых, большинство из них могут быть отключены без критических повреждений для организма (хотя, опять-таки, это уже относится не ко всем из них). Таким образом, невозможно говорить о том, что инфраструктура уже изменила нас до утери человеческой аутентичности.
Но доколе так будет продолжаться? Что мешает смартфонам превратить нас в трансчеловеческих киборгов?
Конкретизируя, что позволяет нам говорить о собственном мозге как о едино функционирующем органе, а не конгломерате отделов или подпроцессов? Видимо, какого-то рода связность. Ширина, как правильно замечает Питер Уоттс [5], информационного пропускного канала между всеми его частями. Системный фактор.
Кроме того, важна информационная ёмкость и сложность организации того, к чему мы подсоединяемся.
Прошу заметить: мы уже по пояс в Спекулятивном океане, волны маняще перекатываются до самого горизонта, взблёскивая обещаниями гениальных догадок и блистательных идей. Пора нырять!
Представим, что у нас появился предрекаемый Рэем Курцвейлом экзокортекс [6], — технологическое расширение новой коры головного мозга, организованное по тем же конструктивным принципам, которые применила Природа в отношение нашего мыслительного аппарата. Насколько большим он должен стать, чтобы его отключение существенным образом изменило бы наш когнитивный потенциал, могло критически повредить нашу личность? Как мы знаем, головной мозг человека в высшей степени адаптивен и способен компенсировать даже очень глубокий ущерб. Однако если взглянуть на повреждения, к примеру, лобной доли [7], то они способны коренным образом изменить поведение, привычки, употребляемую лексику, да и общая дееспособность может показаться полной только при крайне поверхностном наблюдении пострадавшего. При рассмотрении знаменитого случая Финнеаса Гейджа обычно концентрируют внимание, насколько жизнеспособным оказался человек, которому стальным молотом пробило череп и раскурочило мозги. Но в тени остаются изменения личности, которые этот инцидент за собой повлёк, — о них каждый может осведомиться в Википедии.
В этом-то и состоит отличие отключения экзокортекса по Курцвейлу от сетевой депривации современного человека. Последствия последней можно наблюдать на примере многочисленных робинзонов, опрощенцев, ушедших в тайгу, изучив хорошо задокументированное плавание группы Хейердала и т.д. Но даже настолько далеко ходить не придётся, если попросту выехать на пару дней в деревню или поселиться в охотничьем домике. Тысячи, миллионы людей практикуют подобное – и обходятся без драматических последствий. Излишне говорить, что эти люди сохраняют все способности к полноценному существованию. Радикальное отличие влияния экзокортекса от этой ситуации обозначено выше: информационная ёмкость и ширина пропускного канала.
Если экзокортекс будет по своим масштабам сопоставим с «базовым» неокортексом, вряд ли нам стоит ожидать его безболезненного отключения. Причём в зависимости от объёма и связности, последствия могут быть и более драматичными: без него мы с большой вероятностью получим не просто другую личность, а недееспособного инвалида. В то же время, когда экзокортекс подключён, вряд ли стоит ожидать от полученного киборга вполне человеческого поведения. Весь его мыслительный аппарат перестраивается и переобучается под совершенно другие наличные мощности, и если верить (ныряем в море спекуляций с головой, а дно угадывается уже с трудом; нам уже вот-вот понадобятся лоции, да где их взять?) модели неокортекса, предложенной тем же Курцвейлом и, независимо, Джеффом Хокинсом [8], апгрейженный мозг окажется способен к построению абстракций куда более высокого уровня, чем наш. Данный эффект уже невозможно уподобить какому-либо из когнитивно-коммуникационных переворотов, случавшихся с человечеством ранее. Отличие, с которым мы имеем дело, скорее биологическое, нежели культурное [9].
И это куда более фундаментальное отличие выразимо численно: потоки данных, нашкарябанных гусиным пером по бумаге, едва ли отличимы от скорости появления на экране набитого на клавиатуре текста, если рассматривать их с параллакса экзокортикальной революции. Тебе, дружище, ещё один мозг пришили, — с сотнями миллиардов соединений с твоим прежним! Растянувшийся на десятилетия перелёт из галактики Гутенберга в скопление Стива Джобса покажется послеобеденной прогулкой.
В то же время, крайне трудно представить, чтобы разработка, производство и обслуживание такого выводящего за рамки человеческого импланта оказались под силу одному только индивиду, который, собственно, и собрался апгрейдить себя. И вот здесь мы должны сделать важную для нашего контекста пометку. Этот, очевидно, не вполне человеческий агент вряд ли будет полностью автономен от человеческой экономики. Должны ли мы признать его несомненную человеческую природу только на этом основании? Вести-то он себя будет уже иначе! Придутся ли ему по нраву старые добрые культурные игры, или придётся создавать нечто новое, под совершенно другие когнитивные способности?
У эректусов, плавно переходящих к сапиентности, были сотни тысяч лет, чтобы ответить на этот вопрос. Мы такой роскоши лишены.
К слову, этот пример дарит нам ещё одно интересное соображение.
В [3] Роден рассуждает о невозможности человека этически оценить, к лучшему или к худшему будет создание постчеловека или превращение в него. Эта невозможность становится следствием невозможности понять и описать постчеловека как радикально инакового и сложного агента.
Однако: что будет, если мы станем наращивать экзокортекс Курцвейла достаточно медленными темпами? Чтобы, с одной стороны, наращивание или отключение не меняли личность коренным образом. Так, чтобы любые изменения всегда можно было бы скомпенсировать ресурсами уже существующего мыслительного аппарата. А с другой – чтобы результат апгрейда был ещё более-менее представим для предыдущей итерации. Пока мы не достигнем верхних видовых границ когнитивных показателей, эта представимость даже будет вполне наглядной: оценить своё желание походить в конкретном аспекте интеллектуальной деятельности на того или другого гения, принадлежащего роду человеческому, мы всё же скорее в состоянии. После же выхода за эти пределы представления станут существенно более умозрительными. Но не вопрос ли это достаточно малого шага итераций?
Таким образом, каждое новое «приближение к постчеловеческому» может стать вполне этически квалифицируемым для предыдущей версии нас. И хотя исходный индивид никогда не смог бы представить конечные этапы этого процесса, на каждом шаге вопрос «этической неразрешимости» не стоит. Отсюда вывод: Разрыв – это вопрос скорости изменений.
Таким образом, перед нами маячит возможность протянуть своего рода канат над Разрывом – канат от человека к постчеловеку.
3. Гости с Той Стороны
Но коль скоро канат натянут, перебраться по нему можно в обе стороны.
А нам – в глубинах Спекулятивных вод, где готово родиться нечто зачеловеческое – уже пора отращивать плавники. В роли провожатого в подводном царстве футурологию сменяет научная фантастика.
Постчеловек Родена не обменивается с людьми ресурсами и не разменивается на участие в их культурных игрищах.
Но как быть с теми из пограничных сущностей, кто не зависит от человечества, но способен по желанию включаться в его насущные дела, подобно Фантому воздуха [10]?
К какому классу отнести того, кто явно уже отпочковался от человеческой культуры и формирует собственную повестку и собственную интенциональность, но ещё существует за счёт человеческих ресурсов, подобно ГОЛЕМу XIV [11]? В предложенном Бэккером и Роденом примере с разумной ОС из фильма «Она» ключевым в этом вопросе дифференциации, похоже, становится фактор самоопределения: героиня становится постчеловеком в момент, когда решает покинуть людей.
Но если постчеловека от ШЧ отличает лишь одно принятое решение, достаточно ли это строгий, фундаментальный способ отличить одного от другого? Не слишком ли субъективный? Ведь принять подобное решение, как мы видели выше, способны и лемурийцы.
А что, если это люди существуют во многом за счёт ресурсов (материальных или интеллектуальных), произведённых сверхинтеллектами, недоступными их пониманию, как культуриане Иэна Бэнкса [12]? Называть ли их, по аналогии с «широким человеком», «широкими постлюдьми»?
Все эти гости с Той Стороны ходят к нам через Разрыв Родена, как к себе домой.
4. В поисках общей теории
По мнению Родена, постчеловека не существует [2]. Скорее всего, он прав, — но не факт.
Как бы то ни было, задача хорошей теории постчеловеческого — выработать ряд критериев, которые при появлении постчеловека позволят уверенно сказать: «Да, это постчеловек. По этой-то причине и вот по той. Мы его давно ждали».
Потому что, если таких критериев нет, то либо теория никуда не годится, либо само понятие негодно сконструировано.
К слову, второй вариант тоже стоит рассмотреть всерьёз.
Вдумайтесь, ведь сам термин звучит донельзя антропоцентрично. Пост-человек, нечто «после человека». Почему после именно человека?
Кто-то скажет, что ключевым является сам факт наследования, обособления человеческой техносферы – новая модель разумного существа вступает в полноправное владение созданной человеком материальной и культурной базой. Нас интересует не просто интенциональная инаковость, но инаковость, порождённая предшествующей интенциональностью.
Я не против рассмотрения преемственностей, но почему это должна быть преемственность только человеку? Не стоит ли нам рассмотреть в принципе процесс обособления элементов техносферы от породившей их биологической цивилизации, избегнув конкретизации природы этой цивилизации? Пожалуй, только так деконструкция антропоцентризма могла бы обрести завершённость.
Не являются ли теории постчеловеческого (в том числе, Роденова теория) попытками построить общую схему для осмысления скорее не постчеловека, но – человека? Причём человека как разумного биологического вида вообще – эволюционного мгновения, искрой проскакивающего между электродами природной дикости и одичавшей технологичности?
Теории человека нет, а она нужна. Но и здесь нас преследует настоятельная потребность в общности суждений. Штука в том, что теория человека уже сразу должна быть теорией не только человека, но более широкой объяснительной схемой.
Каким образом возможно рассмотреть вопрос человека наиболее абстрактно? Какие теоретические ходы позволят нам говорить о мыслящих существах в более общем смысле, чем предполагает human condition? Как взять быка за рога и с ходу установить высочайшую планку?
Первым, что приходит на ум, является биологическое рассмотрение, к которому мы уже обращались в разговоре об эволюции человека. Кроманьонцы, конечно, не являются пост-эректусами. Критерии Разрыва, как было показано, здесь попросту не выполняются. Однако если подвергнуть ситуацию более изощрённому анализу, вполне возможно, удастся выявить другие системные индикаторы фундаментального превращения.
Возможно, тут мог бы помочь инструментарий биоинформатики, сходный с теми приёмами, которые позволяют проследить родство человеческих популяций, или разоблачить лицедейство конвергентной эволюции в животном мире. Речь о статистическом анализе геномов. Чисто теоретически можно представить себе фазовое гиперпространство генетических вариаций, в котором каждая точка соответствует отдельному организму (или, по крайней мере, усреднена по некоторой достаточно обособленной популяции), а расстояния определяются вероятностями мутаций, переходов от одного генома к другому. Рассматривая точки, равноудалённые от «усреднённого человека», мы бы рано или поздно охватили гиперсферой существующее человечество. Анализируя ближайшие окрестности граничных точек этого «генетического сверхскопления», мы бы обнаружили «пуповину», связывающую нас с предшествующими видами. И, быть может, будучи развёрнута диахронически, во временном измерении, картина геномных распределений в этом гиперпространстве подсказала бы нам искомые надёжно измеримые критерии видопорождения.
Вышесказанное, само собой, не стоит рассматривать как реальную методику исследования. Это не более, чем квазиматематическая пристрелочная интуиция.
И, конечно, такое рассмотрение обладает ограниченной применимостью. Некоторые причины этого вполне очевидны, некоторые – не совсем.
Во-первых, конечно же, оно применимо только к чисто биологическим случаям. Чем дальше мы вторгаемся в наш фенотип технологически, чем менее наши технологии подражают Природе, тем сложнее уловить изменение в категориальные сети генетики. Киборг с экзокортексом генетически может оставаться прежним человеком, — фундаментальные изменения, носителем которых он окажется, будут неуловимы для этого метода. А задача по разработке некого универсального промежуточного «шифра», который позволит перекодировать произвольные фенотипические изменения в генетические перестановки, представляется совершенно фантастической. Вряд ли все технологические изменения, которым мы могли бы пожелать подвергнуть себя, выразимы на языке аминокислот.
Во-вторых, фенотипическое расстояние далеко не всегда эквивалентно статистическому разбросу генотипов. Некоторые изолированные мутации способны вызывать несоразмерно большой когнитивный эффект. Так, развитие разума часто связывают с формированием речи и языка, а последнее – с достаточно медленно накапливающимися мутациями, касающимися физиологии речевого аппарата, или же специфических генетических факторов, вроде эволюции гена-транскриптора FOXP2. Эволюция последнего предполагает две несинонимичные замены (что могло занять довольно большие времена в масштабе популяции, обеспечивая постепенность перехода) и отражается на способностях к овладению языком, контролю выражений лица и т.д. – в конечном счёте, на тех действиях, благодаря которым современные люди способны обучиться речи, письму и т.п.
И хотя даже в случае перечисленных изменений можно констатировать взаимодействие всех этих признаков и существенное ускорение эволюционного процесса (так, при закреплении мутаций FOXP2 палеогенетики наблюдают усиленное давление отбора, серьёзно повысившее эффективность её распространения), но в целом весь перечисленный комплекс факторов сформировался сотни тысяч лет назад и объединяет кроманьонцев с неандертальцами, хомо эректусами и даже человеком умелым. Когнитивная же революция грянула позднее, около 70 тысяч лет назад, и могла быть связана, по предположению современных исследователей, с ещё менее значительными генетическими факторами, замедлившими взросление мозга и увеличившими время взросления, в течение которого человеку доступно формирование т.н. «префронтального синтеза» [13]. Что, в свою очередь, создало условия для изобретения рекурсивных языков и абстрактного мышления, лежащих в фундаменте уникальной человеческой культуры и технологического творчества.
Иными словами, чтобы уловить истинный момент Разрыва, нам придётся анализировать гораздо более сложный комплекс факторов, чем генетические изменения и биологические признаки. Нечто, что объединяет биологию, нейрологию и культуру в самоорганизующуюся системную целостность, способную к ускоренному развитию. Или же, вместо параллельного анализа всех этих переменных, нам придётся найти нечто, доступное непосредственному изучению и отражающее синергийное действие всех перечисленных значимых факторов.
О чём может идти речь? Что позволит отслеживать не миллионолетние приливы и отливы естественного отбора, но революции, которые являются одновременно биологическими, генетическими, нейрологическими и культурно-технологическими?
Когнитивистика – вот что держу в уме я. Наши общие представления о разуме, а значит, и о классификации обладающих им существ.
И современные философы постчеловеческого ощущают потребность обратиться к этой области знания [14].
Однако очень важно, с какой стороны и с каким инструментарием подходить к этому кругу вопросов. У Питера Вульфендейла [15] или Резы Негарестани можно обнаружить рудименты нормативного подхода. Речь идёт о нормативах классической рациональности, в которые мыслители пытаются временами втиснуть и человека, и возможных постлюдей, освободив рациональность от «животности» и абсолютизировав её. Однако трудно ожидать, что наивные представления о рациональности, восходящие к Декарту, причём о рациональности по умолчанию человеческой, устоят перед всеми проверками современной науки без изменений.
На самом деле, многое зависит от «модальности» того, как мы воспользуемся подобным подходом. Либо мы применим его для базовых дефиниций и скажем, что человек — это тот, кто обладает рациональностью заданного типа. Тогда у нас в руках окажется идеальное орудие преступлений философского Прокруста. А можно повести речь о когнитивной способности породить заданную (или в некотором смысле подобную ей) рациональность, или же о когнитивной способности участвовать в ней (потому что рациональное мышление — это всегда коллективный процесс, включающий элиминацию ошибок через независимое воспроизведение выводов другими индивидами). И вот тогда придётся сформулировать в явном виде условия этого рациопорождения и сформировать на их основе какие-то более общие суждения о мышлении. Таким образом мы в том числе избегнем искушения редуцировать человека (и его возможных автоэволюционных преемников) до своего рода логической машины, конвейера по производству умозаключений из посылок. Мы сможем говорить в обобщённом смысле: как о существе, способном функционировать в том числе в «логическом режиме», или же о существе, способном создавать логические машины. Впрочем, стоит заметить, что и само рациональное шире логического.
Задача состоит в том, чтобы, с одной стороны, оторвать разум от какой-либо частной реализации этого когнитивного феномена (пусть и культурно канонизированной всей нашей историей и культурой – если речь идёт о самом человеке как носителе разума). Но при этом произвести этот отрыв следует нетривиальным, «невырожденным» способом, чтобы не свести его к банальной констатации тождества «разума вообще» тому разуму, который только и доступен наблюдению и непосредственному изучению сейчас – разуму человека.
Решив эту задачу, мы получим возможность рассуждать не о постчеловеке, но о потомке деятельности широкого множества мыслящих существ. Пусть это будут наследники конвергентных «чужих» с прозрачными черепами, которых умозрительно конструирует Р. Скотт Бэккер в [16]. Или же последствия технологической деятельности совсем уж нечеловеческого разума, скажем, «болтунов» [17], сконструировавших «постболтунов».
Будут ли у иных разумов и «инопланечеств» свои Разрывы? Возможно ли говорить об общих закономерностях автоэволюции биологических разумов?
Насущность этих вопросов вовсе не исчерпывается модной философской потребностью изжить антропоцентризм. Без ответа на них мы с большой вероятностью будем вынуждены бултыхаться в чисто описательном прудике, в компании других дисциплин, претендующих на изучение лишь единственного, сингулярного объекта: таких, как история. Которая, как известно, никого ничему не учит – в том числе потому, что её предсказательное, пророческое зрение застит недостаток перспективы. Человечество по-прежнему знает только само себя.
Благодарности Всеволоду Крассе, Vital Signature и Евгению Сычёву за плодотворное обсуждение данного материала.
Список литературы
- «Лаборатория тонких отклонений». Интервью Дэвида Родена Р. Скотту Бэккеру. https://spacemorgue.com/interview-with-david-roden/
- Д. Роден, «Спекулятивный постгуманизм», https://spacemorgue.com/speculative-posthumanism/
- Д. Роден, «Этика становления постчеловеком», https://spacemorgue.com/the-ethics-of-becoming-posthuman/
- Д. Роден, «Ксенофилия», https://spacemorgue.com/xenophilia/
- П. Уоттс, «Коллективное сознание», https://22century.ru/popular-science-publications/hive-consciousness
- Р. Курцвейл, «Эволюция разума», гл. 3, 7, «Эксмо», Москва, 2015
- О. Сакс, «Антрополог на Марсе», «Последний хиппи», АСТ-Астрель, Москва, 2010
- Д. Хокинс, С. Блейксли, «Об интеллекте», гл. 6, стр. 107, Издательский дом «Вильямс», Москва — Санкт-Петербург – Киев, 2016
- Р. С. Бэккер, «Что значит быть писателем после смерти значения», https://spacemorgue.com/posthuman-literature/
- А. Рейнольдс, «Дом солнц», «Азбука», С.-Пб., 2014
- С. Лем, «Библиотека XXI века», «ГОЛЕМ XIV», АСТ, Москва, 2012
- И. М. Бэнкс, «Игрок», Москва-СПб, «Эксмо»-«Домино», 2011
- A. Vyshedsky, «Language evolution to revolution: the leap from rich-vocabulary non-recursive communication system to recursive language 70,000 years ago was associated with acquisition of a novel component of imagination, called Prefrontal Synthesis, enabled by a mutation that slowed down the prefrontal cortex maturation simultaneously in two or more children – the Romulus and Remus hypothesis», Research Ideas and Outcomes 5: e38546. https://doi.org/10.3897/rio.5.e38546, (https://riojournal.com/article/38546/list/9/)
- П. Вульфендейл, «Искусственные тела и перспектива абстракции», https://spacemorgue.com/a‑bodies/
- П. Вульфендейл, «Рационалистический ингуманизм», https://spacemorgue.com/rationalist-inhumanism/
- R. S. Bakker, «On Alien Philosophy», The Journal of Consciousness Studies, 24, No. 1–2, pp. 31–52(22), 2017, https://www.academia.edu/31152366/On_Alien_Philosophy
- П. Уоттс, «Ложная слепота», АСТ, Москва, 2015