- Оригинал публикации: Hegel Bulletin, The Hegel Society of Great Britain
- Перевод: Олег Лунёв-Коробский
Среди всех работ Маркуса Габриэля данная эта статья представляет специальный интерес.
Прежде всего, нужно сказать, что Габриэль среди прочего развивает идею метаметафизического нигилизма (см. его работу Warum es die Welt nich gibt, 2013), согласно которой классические вопросы метафизики предстают в качестве вариаций ложных философских проблем в духе Витгенштейна или, как минимум, требуют скептического пересмотра.
В этом контексте, ещё более интересно отметить, что Габриэль специализируется на исследовании эпистемологических и метафизических тем в работах ключевых немецких философов: Канта, Гегеля, Хайдеггера.
Тем самым, Габриэль сближается с неорационализмом, а вместе с тем представляет собой пример освежающего перепрочтения немецкой «классической» мысли, которая долгое время считалась далёкой от вопросов, занимающих таких философов, как Селларс или Брэндом.
Хотя в рамках русскоязычной рецепции начало знакомству с новой итерацией «призрака» Гегеля было положено, например, переводами статей Т. Рокмора, С. Хоулгейта и К. Р. Вестфала в составе сборника под редакцией Н. В. Мотрошиловой (см. «Феноменология духа» Гегеля в контексте современного гегелеведения, 2010), его определённо стоит продолжать во избежание новых приступов некритической рецепции, вынуждающих философов размениваться на необязательную пропедевтику (см, например, Э. Вейль, «Гегель и государство», 2009).
Аннотация
В этой статье я сначала обращаюсь к собственным различениям Гегеля между разными видами идеализма, большинство из которых он недвусмысленно отвергает. Я рассматриваю его представления о субъективном, трансцендентальном и абсолютном идеализме, и демонстрирую основные черты его критики в отношении первых двух, а вместе с тем и соображения, стоящие за его приверженностью версии абсолютного идеализма. В частности, я считаю, что последний не разделяет определяющие черты того, что сегодня обыкновенно называется «идеализмом», поскольку Гегель ни отрицает существование внешнего мира, ни даже не утверждает, что мы можем лишь некоторым непрямым образом приходить к умозаключениям об истинности пропозиций, высказываемых о внешнем мире на основе структуры некоторого данного ментального материала. Я даю общее представление о понятии «абсолютной идеи» Гегеля, которое лежит в основе его абсолютного идеализма. В связи с этим, я утверждаю, что для нашего понимания Гегеля и его потенциальной значимости для современной метафизики и эпистемологии чрезвычайно важно то, что абсолютная идея не является именно ментальной или «духовной» (geistig) сущностью. Скорее, она составляет набор методологических допущений, сконструированных с целью обеспечения всеобщей интеллигибельности того, что есть, независимо от его действительной природной, социальной или в более широком смысле нормативной структуры.
Введение
В современной философии идеализм до сих пор имеет незавидную репутацию1. Он часто соотносится с субъективистическим, солипсическим «менталистическим сведением всех объектов к мыслям» (Pippin 1989: 152) или, в лучшем случае, с некоторой разновидностью феноменализма2. Взгляды такого рода представляются как выражения недостаточно продуманных ответов на воспринятые скептические угрозы. Обыкновенно возникает вопрос о том, как избежать различных ловушек, которые могли бы привести к идеализму и его разновидностям, а не о том, как попытаться осмыслить идеализм в качестве самостоятельного решения.
В дальнейшем я попытаюсь разобраться в ряде основных черт идеализма Гегеля. Эту задачу делает особенно трудной, конечно, то, что мысль Гегеля, начиная со второй половины девятнадцатого века, рассматривалась в качестве эпитомии худшей разновидности идеализма. В связи с этим, идеализм понимался таким образом, что включал в себя отрицание существования полностью независимого от разума и миропонимания природного внешнего мира и допущение о том, что всё, что есть, является фундаментально ментальным. Согласно такой модели, идеализм был бы одновременно безумной эпистемологической и неправдоподобной метафизической позицией, чем–то таким, что нуждается в симптоматическом исцелении или не более чем опровержении.
Однако, по моему мнению, в рассуждениях Гегеля о различных формах идеализма на самом деле имеет место именно отречение от предпосылок, которые влекут за собой взгляды такого рода. Критика этих первичных предпосылок у Гегеля достаточно ясно представлена в его критике субъективного идеализма Беркли и Фихте, равно как и в его критике трансцендентального идеализма Канта, который представляется ему по крайней мере имплицитно приверженным аргументации субъективного идеализма. Гегель, в свою очередь, занимается разысканием несовершенств, которые могли бы вести к идеализму в подозрительной форме, который, по его мнению, проистекает из недостаточно эффективной реакции на угрозы скептицизма.
Тот факт, что Гегель не является идеалистом в откровенно сомнительном смысле, не остался незамеченным. Например, некоторые интерпретаторы его философии сознания (которую Гегель называет философией «субъективного духа»), такие как Виллем де Врийе (1988) и Кристоф Хальбиг (2002, 2005), настаивали на том, что в действительности Гегель находится на передовой защиты той формы реализма, которая основывается на концепции восприятия, созданной именно с целью избежать того, что обыкновенно называют «идеализмом». Этому подходу к философии сознания Гегеля сопутствуют недавние дебаты о том, как прочитывать отношение Гегеля к метафизике. В частности, Роберт Штерн (2009), Пол Реддинг (2007), Джеймс Крайнс (2006, 2008, 2015), Гвидо Крайз (2015) и Антон Фридрих Кох (2014) предложили реконструкции взглядов Гегеля касательно природы метафизики3. Некоторые из этих прочтений солидарны с базовой идеей о том, что Гегель не является в общем смысле метафизическим идеалистом, а является скорее реалистом в том, что касается естественных видов4. Как бы то ни было, многие интерпретаторы, начиная с конца 1970–х и 1980–х годов, полагают, что Гегель не отстаивает разновидность субстанционального монизма, согласно которому существует только одна всеохватная реальность, управляемая «духовным» принципом.5
Несмотря на специфические методологические и метафизические допущения, – которые Гегель в любом случае не разделяет, – теперь уже классические дебаты между реализмом и антиреализмом главным образом снабдили нас более адекватным способом размышлять об идеализме. Вовсе не обязательно соотносить идеализм с непомерно субстанциональным метафизическим взглядом, согласно которому реальность как целое является в том или ином смысле ментальной или духовной6. Я тем самым согласен с Криспином Райтом в том, как он соотносит идеализм с этими дебатами. Как он сам пишет в начале Истины и Объективности,
Несмотря на все поношения и осмеяние, которыми критики одаривали её на протяжении многих лет, идеалистическая традиция в философии показала себя достаточно прочной, чтобы поддерживать убеждение, что по крайней мере в узком смысле наличествуют проницательные догадки, к которым она стремится, но для которых – как предполагает её неизменно противоречивый характер – нам ещё предстоит найти соответствующие средства выражения (Wright 1992: 3).
В этом направлении за последние годы было сделано много исследований, посвящённых философии Канта и Гегеля. Современный интерес к Гегелю в англоязычном мире, равно как и в Германии, проистекает преимущественно из двух направлений. Одно из них занимается осмыслением понятия признания Гегеля и связанной с ним практической философией, его философии действия, права и так далее. Другое направление проявляет интерес к потенциальному вкладу Гегеля в эпистемологию, метафизику, философию сознания и другие области теоретической философии. Вопрос об идеализме является центральным для обоих направлений.
Вдохновлённые Кантом формы конструктивизма или антиреализма, касающиеся практических обоснований, среди современных философов определённо более широко распространены, чем среди их коллег в теоретической философии. Однако, в этой статье я буду рассматривать исключительно теоретическую проблему идеализма. Вот как её сформулировал Роберт Брэндом, хорошо известный апологет рациональной реконструкции и сторонник вдохновлённой Гегелем формы «объективного идеализма», «Мысль о том, что тот мир так или иначе всегда является уже существующим, независимо от каких бы то ни было действий познающих и действующих субъектов, всегда была самым фундаментальным возражением против любой разновидности идеализма» (Brandom 2002: 208). Если взглянуть более пристально на современное обновление гегельянства в лице Брэндома, Макдауэлла и Пиппина, в чьих работах понятие «идеализм» играет ключевую роль, вскоре станет ясно, что термин «идеализм» не употребляется однозначно. Брэндом, например, работает с идеализмом в двух различных смыслах. С одной стороны, когда он говорит об «объективном идеализме», он использует его в одобрительном ключе. С другой стороны, когда он имеет в виду «идеализм» как набор идей, имеющих отношение к потенциальному отрицанию существования внешнего мира в чистом виде, он его критикует. Макдауэлл, напротив, интерпретирует идеализм Гегеля в одной из своих широко обсуждаемых статей «как радикализацию Канта», под которой он имеет в виду неприятие его [Канта] взгляда, согласно которому заявления о доступности чувственному восприятию заведомо находятся внутри «границ концептуального», впрочем, он же [Макдауэлл] затем выбирает стать воплощением этого взгляда. Пиппин, начиная со знаковой работы Идеализм Гегеля, также предложил множество точек зрения на природу идеализма. В значительной мере его интерпретация подготавливает основание, а затем прорабатывает различные аспекты главной идеи Макдауэлла, согласно которой абсолютный идеализм является не точкой зрения о (духовном) устройстве вселенной, а скорее точкой зрения о природе мышления и его содержания7.
Как будет показано далее, на самом деле, достаточно трудно понять, какого рода идеалистом является Гегель, если вообще является таковым. Можно было бы задаться вопросом, не является ли просто исторически сложившимся фактом то, что Гегель принадлежит к группе мыслителей, не без оснований собранных под названием «немецкий или пост–кантианский идеализм». Историческая классификация такого рода, впрочем, не оказывается особо полезной до тех пор, пока не уточняется, что, мог бы означать «идеализм» в составе «немецкого идеализма». «Немецкий идеализм» лучше не понимать в качестве термина, отсылающего к естественному виду, воплощённому, в, скажем, философиях Канта, Фихте, Шеллинга и Гегеля. То же будет справедливо и для исследований о Канте. Каждый – включая самого Канта – определённо согласится с тем, что Кант был трансцендентальным идеалистом, но чрезвычайно затруднительно прояснить, что именно представляет собой «трансцендентальный идеализм» в наследии Канта. В ходе просмотра литературы всё–таки кажется, что то, по поводу чего большинство философов, за исключением нескольких важных исключений, были бы согласны касательно этой позиции [трансцендентального идеализма], заключается в том, что, в чём бы она ни заключалась, выходит, её не следует придерживаться8.
Более философский способ представить точку зрения о том, что действительно существовала такая вещь как «немецкий» или «пост–кантианский идеализм», в число представителей которой Гегель определённо был бы подходящим кандидатом, представляет собой нечто подобное. Сразу после публикации первой Критики [Критики чистого разума] Канта, критики начали выражать беспокойство по поводу отношения между вещами–в–себе и представлениями. В частности, большинство эпистемологов того времени заявляли, что строгая непознаваемость и недоступность восприятию вещей–в–себе, сторонником чего Кант недвусмысленно предстаёт во множестве параграфов книги, делает всю концепцию вещей–в–себе внутренне противоречивой. Как минимум, многим критикам того времени казалось, что вещи–в–себе являются ведомым колесом в контексте всякого объяснения, в котором мы пожелали бы найти им применение. Например, если мы хотим дать определение потенциального метафизического различения между тем, как вещи представляются нам как именно человеческим воспринимающим агентам в соответствии с нашим общим эпистемическим и естественным обликом, и тем, каковы они в действительности, в некотором смысле независимо от представлений, различие между каузально активными представлениями и каузально инертными вещами–в–себе лучше не проводить. Если бы Кант действительно считал, что ни одна из категорий в принципе не может быть обоснованно применима к вещам–в–себе, тогда мы не смогли бы удостовериться ни в том, что знаем, что существует более, чем одна вещь–в–себе, ни в том, что они вообще находят воплощение в каузальных связях и так далее. В действительности, мы не смогли бы даже удостовериться в том, что знаем, что отдельная вещь–в–себе существует, учитывая тот факт, что существование (Dasein), по мнению Канта, является другой категорией9. И я даже не упомянул традиционные затруднения, связанные с точкой зрения, согласно которой вещи–в–себе не причастны ни пространству, ни времени.
На этом фоне, представляется вполне разумным понимать формальные отказы Фихте, Шеллинга, а также Гегеля признавать существование и теоретическую полезность вещей–в–себе как бессознательную приверженность кантианству без вещей–в–себе. В такой интерпретации, посткантианские идеалисты отказались от идеи вещей–в–себе, но сохранили и заимствовали оттуда концепцию представлений10.
В то время, как прочтения такого рода были значимы на протяжении десятилетий и разделялись такими различными философами, как Рассел и Хайдеггер, практически никто из новейших представителей неогегельянства не признаёт такую реконструкцию даже в самом общем виде. Прежде всего, совершенно ясно на основании многих пассажей, в частности, из Энциклопедии философских наук Гегеля, что он вовсе не отрицает независимое от разума существование внешнего мира11. Он не сомневается в том, что природа является измерением, которое, наряду с другими вещами, объединено бытием того, что есть, независимо от того, как мы мыслим о нём. Нет текстуальных свидетельств в пользу того, что Гегель считал, что существование природы в каком бы то ни было смысле зависимо от разума. Самое большее, можно дать такое прочтение, в соответствии с которым природа является «зависимой от идей», что означает, что природа интеллигибельна в том отношении, что она проявляет структуры, которые мы можем понимать посредством конструирования адекватных теорий. Философия природы является одной частью системы Гегеля, что, как минимум, означает, что она является самостоятельной темой концептуального прояснения, темой, с которой необходимо работать независимо от понятий, приложимых к пониманию логики или духа, двух других более масштабных мета–секций замысла Гегеля.
Далее, я сосредоточусь на теоретических затруднениях, связанных с понятием идеализма, поскольку обсуждение точки зрения Гегеля касательно эпистемологии и онтологии практических норм выходило бы далеко за пределы одной статьи. Моя статья состоит из трёх частей. В первой части я дам более детальный очерк понимания «субъективного идеализма» у Гегеля. Во второй части, я реконструирую основные черты его критики «трансцендентального идеализма». В заключительной части, я дам обоснование того, что «абсолютный идеализм», предпочитаемая Гегелем разновидность идеализма, представляет собой набор методологических допущений, призванных обеспечить совокупную интеллигибельность того, что есть. В частности, Гегель понимает «абсолютный идеализм» как приверженность тому, что он называет «абсолютной идеей»12. Он заявляет, что «абсолютная идея» имеет два проявления, природу и дух, что для него значит именно то, что она не является исключительно «духовной» (geistig), не говоря уже о том, чтобы быть исключительно «ментальной» в более узком смысле (EPS: §577).
Предвосхищая заключение, скажу, что моя позиция заключается в том, что абсолютный идеализм Гегеля не является первопорядковой метафизической точкой зрения на строение подлинной реальности в смысле устройства независимой от разума фундаментальной реальности. Скорее, он [абсолютный идеализм Гегеля] является защитой мета–метафизической идеи, согласно которой существуют различные виды фактов, такие, как естественные, ментальные и социальные факты, которые имеют общую логическую структуру, гарантирующую их совокупную интеллигибельность. Эта идея является мета–метафизической в том смысле, что она получает подтверждение на фоне осмысления Гегелем пирронистического скептического затруднения, согласно которому разногласие в философии и, в частности, в метафизике, возможно, являет собой в принципе неразрешимую проблему13. Подходящая разновидность первопорядковой метафизики по отношению к Гегелю предполагает подходящую разновидность мета–метафизики. Тема абсолютного идеализма принадлежит к мета–метафизике, а не к первопорядковой метафизике, поскольку абсолютный идеализм – это точка зрения на подходящий вид методологической настройки, внутри которой становится возможной первопорядковая метафизика14.
Когда я говорю, что абсолютный идеализм это мета–метафизическая точка зрения, я имею в виду такое понимание, согласно которому он не является, вновь заимствуя формулировку Криспина Райта, именно «тезисом о границах реальности – мыслью, что, если можно так выразиться, тотальность фактов удачным (но загадочным) образом сложилась так, чтобы обеспечивать уверенность в том, что нет ничего превосходящего человеческую любознательность» (Wright 1992: 159). Такой тезис был бы примером идеалистической первопорядковой метафизической точки зрения. В противовес этому, абсолютный идеализм заключается в защите точки зрения о том, что верификация–трансцендентность некоторых контингентных фактов о сути дела не может априори опровергать идею о том, что в целом надёжное эпистемическое совпадение между нашими убеждениями и миром «в принципе доступно обнаружению» (Wright 1992: 159)15. Недооценивание такого различия между прочтением (идеалистической) идеи о том, что реальность в принципе интеллигибельна в контексте первопорядковой метафизики, и в контексте мета–метафизики, могла бы привести к такого рода потенциальному заблуждению, которое представлено в изложении Макдауэлла в Разуме и мире, а следовательно, и в его статьях о Гегеле. Ведь метафора «безграничности концептуального» или «логического пространства причин», которая неким образом распространяется на всё, может быть прочитана и как заявление о структуре мира, и как заявление о том, что не существует барьера, отделяющего мысль от того, что есть, который был бы внутренне свойственен условиям объективного смысла. Я считаю, что в своём абсолютном идеализме Гегель придерживается последнего [прочтения], в то время как он стремится отличить его от первого [прочтения], которое отвергает.
I.Субъективный идеализм
Сегодня принято считать, что Гегель воспринимает Беркли как главного субъективного идеалиста. В своих Лекциях по истории философии Гегель определяет позицию субъективного идеализма следующим образом:
[Если] субъективный идеализм говорит, что нет никаких внешних вещей, так как они суть именно определённость нашей самости, то с этим можно согласиться, поскольку речь идёт о чистом ощущении, так как процесс ощущения есть субъективное бытие или состояние во мне, но он отнюдь ещё не является вследствие этого свободой (VGP: II, 189/TWA: 19, 207)16.
Основная идея Гегеля заключается в том, что субъективный идеализм заключается в точке зрения, что наш доступ к тому, что есть, неизбежно опосредован сомнительным фактом о том, что мы можем знать, что есть, только посредством чувств. Затем, он подчёркивает, что такая форма эмпиризма, которую он называет «философией опыта» (Erfahrungphilosophie), путает истинное положение о том, что мы не способны воспринимать ничего без того, чтобы в то же время быть в состоянии почувствовать это, с ложным положением о том, что воспринимать нечто — значит именно чувствовать это.
Первый аргумент Гегеля против Беркли состоит в том, что последнему придётся признать по крайней мере то, что в представления встроена как минимум их представимость, как если бы мы не производили объекты опыта в ходе их восприятия. Объекты по меньшей мере представляются для того, чтобы быть данными. Как это выражает Гегель,
[Но этому] внутри-себя-бытию представляющего непосредственно противоречит необходимость [курсив Гегеля] представлений, ибо внутри-себя-бытие есть свобода представляющего, который, однако, порождает их не свободно, а для которого они имеют вид и определённость некоторого другого (VGP: III, 367/TWA: 20, 273).
По мнению Гегеля, Беркли распознаёт проблему, заключающуюся в том, что содержание или, скорее, объекты опыта, не представляются для того, чтобы производиться таким образом, которым он это описывает, вот почему он [Беркли] вводит решение специально для этого [ad hoc], состоящее в том, что содержание или объекты опыта кажутся данными, а не производимыми ментальными актами, поскольку Бог является скрытым каузальным фактором в опыте.
Впрочем, Гегель подчёркивает, что это плохое решение по множеству причин. Что особенно неприемлемо в этом решении, так это то, что для него необходимо привлечь внешний фактор, побуждающий нас иметь опыт о том, что в конечном итоге есть p. Тем самым, должно быть чувство, в котором даётся внешний мир, даже несмотря на то, что внешний мир в модели Беркли, с точки зрения теоретика, состоит из других разумов (главным образом, из его собственного разума и из разума Бога) и их сугубо опытного содержания. Тем самым, субъективный идеализм не решает проблему внешнего мира, с которой сталкивается, отказываясь для этого от существования внешнего мира или даже заключая его в скобки. Он просто замещает более естественное представление о внешнем мире как содержащем «образцы среднестатистических бакалейных товаров [т. е. товаров, не требующих специальных условий хранения и не имеющих краткого срока годности]» (Austin 1962: 8) представлением о внешнем мире как содержащем идеи Бога. «Непоследовательность в этой системе должен был взять на себя опять-таки Бог, — он играет роль стока; ему предоставляется разрешение противоречия» (VGP: III, 367/TWA: 20, 273).
По мнению Гегеля, субъективный идеализм выглядит привлекательно в первую очередь потому, что он с самыми лучшими намерениями обещает решение проблемы скептицизма относительно внешнего мира просто посредством отрицания существования материи. Он делает мир единым в свете его познаваемости, отказываясь от онтологической приверженности субстанции, традиционно выступающей в качестве данной, материальной субстанции.
В этом отношении, важно отметить, что сам Гегель считает, что вопрос о том, как разум и природа согласуются воедино в цельном понятии о том, что есть, должен заключать в себе рассмотрение двух потенциально противоположных концептуальных сил [pulls]. С одной стороны, мы хотим быть способными понимать, что реальность по большей части такова, какой она есть независимо от наших эпистемических способностей и действий. Эту скромную форму реализма Гегель нигде не отрицает. Он упоминает о ней под наименованием «теоретической идеи» или «идеи разумения». С другой стороны, есть более «самонадеянное» направление мысли, которое, как говорит Райт, «в то время, как такое соответствие между нашей мыслью и миром может быть, и оно управляется независимо от человеческой когнитивной деятельности, мы, тем не менее, в благоприятных условиях, способны воспринимать мир как следует, и зачастую способны познать истины касательно него» (1992: 2).
Теперь давайте обратимся к принципу интеллигибельности [principle of intelligibility]. Этот принцип состоит в том, что когерентное понимание мира должно быть совместимо с тем фактом, что мы часто верно его понимаем, что не значит, что нет ничего, что мы неким образом не способны знать. Впрочем, принцип отвергает возможность того, что пониманию мира свойственно нечто такое, что делало бы априори разумным считать, что существуют объекты и факты за пределами человеческого кругозора17. Тем самым, Гегелю нет нужды, в дополнение к этому принципу, утверждать ещё и амбициозное положение о том, что мы способны знать априори, что нет ничего, что мы не способны знать. Всё, что ему нужно заявить, так это то, что то, что мы не способны знать, не находится по ту сторону границы «между познаванием и абсолютным, которая просто разобщает их [schlechthin scheidende Grenze]» (PhG: 46/TWA: 3. 68) [порядок слов в русском переводе изменён, см. Гегель Г. В. Ф. (2000), Феноменология духа. М.: Наука, с. 45], границы, которую можно было бы провести посредством кабинетных рассуждений о нашем знании о мире.
Тем не менее, в эпистемологическом плане Гегель более амбициозен, чем даже безапиляционное направление дебатов вокруг реализма, заданное Райтом. Потому как Гегель не считает, что соответствие между нашей мыслью и миром «управляется независимо от человеческой деятельности», равно как не считает он и то, что наше знание о мире в целом полагается на «благоприятные условия», на эпистемическую удачу какого бы то ни было рода. Вместо этого, он ставит вопрос о том, при каких условиях мы были бы способны артикулировать безапеляцинное направление реалистической мысли. В чём заключается для нас смысл знания о том, что знание включает в себя отношение соответствия между миром и человеческим опытом? Как могли бы мы удостовериться, что мы вообще находимся в позиции знать что-либо о внешнем мире, если мы не смогли неким образом удостовериться в том, что то, что есть, является в силу своей природы интеллигибельным, что оно имеет такое устройство, что наши самые общие понятия, такие, как наши понятия фактов, объектов, структур, порядка и так далее, не целиком и полностью заблуждаются? Если нет причины считать, что наши самые общие понятия распространяются на мир, мы могли бы задуматься о том, как далеко простирается потенциальное расхождение между нашими совокупными теориями о реальности и реальностью самой по себе.
Критика Беркли со стороны Гегеля заключается в позиции, что Беркли именно не способен соблюсти принцип интеллигибельности. Потому что Беркли разделяет позицию, согласно которой наша эпистемическая деятельность заключается в создании систем убеждений [beliefs], основанных исключительно на сведениях, данных нам Богом. Вследствие его [Беркли] эмпиризма, само получение сведений не интеллигибельно, поэтому сомнительный факт о том, что оно является данным нам от интеллигибельного источника (разума), не делает его собственно [per se] интеллигибельным для нас. В прочтении Гегеля, в самом получении данных нет ничего по своей природе интеллигибельного, как это представляет Беркли, вот почему он [Беркли] вынужден прибегнуть к помощи Бога. И всё же, это лишь маскирует концептуальную проблему и даже близко не подходит к её решению, поскольку Бог вводится лишь как наименование для решения проблемы объективного смысла [purport], вероятно, потому, что Бог предстаёт как идеализированный знающий, для которого проблема объективного смысла всегда является заведомо решённой. Если мы приходим к пониманию того, что Бог обеспечивает нас содержанием, которое ещё не является по своей природе интеллигибельным, мы приходим к пониманию того, что оно, по крайней мере, интеллигибельно для идеализированного знающего. Тем не менее, это не помогает нам прийти к соглашению касательно проблемы, проистекающей из того факта, что мы как раз являемся не идеализированными знающими, а реципиентами информации в чувственной форме, поскольку это всё, что нам известно с нашей позиции потенциальной не-интеллигибельности18.
По мнению Гегеля, это прекрасно демонстрирует тот факт, что скептицизм в духе Юма может быть прочитан как результат субъективного идеализма в духе Беркли. Действительно, идеализм раннего Нового времени, по мнению Гегеля, в целом является ответом на скептическую угрозу (а именно на скептицизм относительно внешнего мира), который неправильно понимает свою собственную стратегию как набор субстанциональных метафизических открытий, будь они представлены в форме субъективного идеализма Беркли или монадологии Лейбница. Он [Гегель] выражает своё презрение к Беркли и Юму уже в самом названии раздела о периоде в истории философии, к которому они относятся, периоде, который он называет «переходным периодом [Übergangsperiode]». Подзаголовок, который не переведён в английском издании лекций, что примечательно, говорит сам за себя: «Вырождение мышления до появления философии Канта [Das Verkommen des Denkens bis zur Kantischen Philosophie]». Гегель продолжает следующим образом:
Но так как в новейшем мире в основании лежит абсолютная субстанциональность, единство «в себе» и самосознания, вообще, вера в реальность [курсив Гегеля], то здесь скептицизм получает другую форму, есть идеализм [курсив Габриэля], т. е. он выражает самосознание или, иначе говоря, достоверность самого себя как всяческую реальность и истину. Самой плохой формой этого идеализма является та, в которой самосознание как единичное или формальное не идёт дальше утверждения, что все предметы суть наши представления. Этот субъективный идеализм мы встречаем у Беркли, а другой оборот этого субъективного идеализма — у Юма (VGP: III, 363–64/TWA: 20, 270).
Гегель обыкновенно говорит о том, что он называет «субъективным идеализмом», и как о «плохом идеализме», и как о «формальном идеализме». Он связывает это со своей стандартной атакой на традиционные формы эмпиризма, которые, в свою очередь, понимаются как разделяющие идею о том, что вклад концептуальных структур в наше знание о мире является интеллигибельным именно потому, что он является нашим субъективным вкладом. Это делает содержание потенциально неинтеллигибельным, поскольку мы не способны подтвердить всякого рода скептикам, что понятия, которые мы применяем в ходе наших действий по созданию теорий, способны связываться с тем, что есть, независимо от наших действий по созданию теорий. «Дурной идеализм» является дурным именно в том смысле, что он лишь связывает объективность [das Gegenstandliche] с сознанием [Bewußtsein], «лишь говорит о нём: оно есть моё [курсив Габриэля], [принадлежащее мне] ощущение» [und von ihm nur sagt, es ist meine Empfindung, mein] (VGP: I, 310/TWA: 18, 367). Вопреки кажущейся метафизической скромности, эта позиция утверждает, что «[з]десь принимается существование чувственного, <…> в котором нет разума и о котором этот идеализм уже больше не заботится» (VGP: I, 310/TWA: 18, 367). Это главная идея того, что Гегель называет «дурным идеализмом новейшего времени [der schlechte Idealismus der modernen Zeit]» (VGP: I, 351/TWA: 18, 405), несмотря на то, что он уже определяет его корни в античной эпистемологии, особенно явно в античном атомизме19.
Дурной идеализм исходит из предположения, что наши репрезентации мира имеют особую форму в силу наших информационных фильтров, из идеи, которая была широко распространена среди античных скептиков от софистов до скептицизма в духе Пиррона и поздней Академии. На настоящем уровне анализа, не имеет значения, считаем ли мы эти информационные фильтры совокупной концептуальной схемой или набором эпистемических посредников, которые можно конкретизировать при помощи метафоры занавеса восприятия. Ключевая идея «дурного идеализма» заключается в позиции, что мы способны иметь доступ к данной [given] реальности только посредством применения субъективных категорий, понятий, ограничивающихся нашим разумом. Однако, если бы дело было в этом, каким образом мы могли бы вообще располагать знанием о том, что в опыте существует данный элемент независимо от наших последующих представлений об источнике, из которого этот данный элемент предположительно проистекает? Как могли бы мы иметь способность проводить систематическое различение между данным элементом опыта и вкладом наших информационных фильтров?
Субъективный идеализм приписывает нам представление об индивидуации данного содержания независимо от дополнительной концептуальной структуризации. Смысл проводить соответствующее различение есть только тогда, когда мы способны утверждать нечто о данном элементе. Однако, это предполагает, что как минимум на этом уровне эпистемологического анализа мы, в конечном итоге, способны добраться до подлинно независимой от разума реальности. В противном случае, осталось бы абсолютно неведомым, как вообще мы могли бы оказаться в позиции проводить различение между формой и содержанием опыта. Очевидно, что должно быть данное многообразие опыта. Но вопрос заключается в том, как именно мы начинаем мыслить о нём таким образом, что мы способны знать нечто об измерении [domain] самого разнообразия. Исходя из того, что, даже в соответствии с наиболее радикальными версиями субъективного идеализма, в истории философии не предполагается, что мы производим само многообразие, и учитывая тот факт, что всякая концептуальная структура должна заключаться в форме нашего разума, мы не способны предоставить никакого критерия индивидуации для этого данного содержания. Именно в этом смысле субъективный идеализм является всего лишь формальным, поскольку он представляет собой не что иное, как заявление о «форме [курсив и Гегеля, и Габриэля] представления, согласно которой то или иное содержание есть моё [курсив Гегеля] содержание [die Form der Vorstellung, nach der ein Inhalt der meinige ist]» (WL: 125/TWA: 5, 173), как пишет об этом Гегель в примечании об идеализме в Науке логики.
Крайне важно то, что Гегель критически определяет предпосылки, побуждающие к ревизионистским метафизическим манёврам, которые могут показаться вспомогающим доказательством для субъективного идеализма. В своей критике причин отказа от идеализма от Канта, он пишет:
Идеализм, взятый в том смысле, что вне моего единичного самосознания как единичного ничего [здесь и далее — курсив Гегеля] не существует, равно как и опровержение этого идеализма, доказательство, что вне моего самосознания как единичного существуют вещи, одинаково никуда не годятся. <…> Истинность или неистинность не зависит от того, существуют ли вещи или представления, а в ограниченности и случайности, будь это ограниченное и случайное вещи или представления (VGP: III, 442/TWA: 20, 349).
II.Трансцендентальный идеализм
Таким образом, я перехожу ко второй теме своей работы, к описанию проблематики Гегеля, касающейся трансцендентального идеализма. Здесь мы обращаемся к Канту. Большинство современных реконструкций критики Канта со стороны Гегеля закономерно сосредоточены на двух элементах20:
1. Его [Гегеля] критике дуализма формы/содержания.
2. Его отрицании различения между представлениями и вещами-в-себе.
Однако, очень важно добавить третье измерение его взаимодействия с Кантом, поскольку оно приводит нас к его понятию абсолютного идеализма. А именно:
3. Проблему мира.
Я перейду к этому третьему аспекту критики трансцендентального идеализма со стороны Гегеля в заключительной части моей статьи. А в этой части я обрисую проблематику Гегеля, касающуюся (1) и (2).
Гегель обращается непосредственно к эпистемологии и метафизике Канта в трёх крупных работах: в раннем эссе под названием Вера и знание, в Науке логики и в Лекциях по истории философии. Получившая широкое обсуждение статья Макдауэлла «Идеализм Гегеля как радикализация Канта» [Hegel’s Idealism as a Radicalization of Kant] посвящена исключительно раннему материалу из Веры и знания (McDowell 2009)21. Поскольку несколько более ясное представление центральных тем представлено в зрелых лекциях Гегеля, я сосредоточусь на них.
В целом, Гегель прочитывает замысел Канта в первой Критике как следование методу эпистемология-прежде-всего [epistemology-first method]. По его мнению, мотивация, стоящая за самой идеей Критики чистого разума, заключается в известной идее, согласно которой скептик вынуждает нас предоставить аргументы в пользу того, что мысли, имеющие истинностное значение [truth-apt] — которые Кант называет «суждениями» — не находятся в положении фундаментальной «изолированности от мира»22. Ужа на этой ранней стадии своего замысла Гегель формулирует известное возражение этому подходу, возражение, которым он открывает «Введение» своей Феноменологии духа. Точку зрения, которая оспаривается в данном случае, мы можем назвать безусловным инструментальным взглядом на познание [unqualified instrument view of cognition]. Согласно безусловному инструментальному взгляду, познание характеризуется как инструмент, который используется для того, чтобы схватывать вещи такими, каковы они действительно есть, что Гегель называет просто «истиной». Его вопрос заключается в том, имеем ли мы какие-либо весомые причины ставить под вопрос нашу способность обретать «познавание того, что поистине есть [Erkennen dessen, was in Wahrheit ist]» (TWA: 3, 68).
По мнению Гегеля, было бы заблуждением считать наши различные эпистемические способности познания истины средствами схватывания фактов в смысле набора эпистемических посредников, которым иногда удаётся сделать это верно, а в остальных случаях — нет23. На языке современной терминологии, то, что Гегель приписывает Канту, и что последний отрицает, было бы моделью познания на основе «наибольшего общего делителя [highest common factor]», согласно которой наше эпистемическое положение по отношению к миру казалось бы в сущности тем же самым, или, скорее, было бы тем же самым, даже если в действительности мы никогда не пришли бы к истинной мысли или не удостоверились в истинном допущении. На фоне целого набора трудностей, которые могут привести к принятию подобного скептического вызова, кажется вполне естественным — Гегель говорит даже соответствующим здравому смыслу24 — сначала удостовериться в том, что эпистемические посредники как минимум имеют истинностное значение через предоставление релевантной формы объективного смысла. В таком случае: «Познание представляют себе при этом как некоторое орудие, как тот способ, которым мы намерены овладеть [курсив Гегеля] истиной; прежде, следовательно, чем мы получим возможность приступить к самой истине, мы должны познать природу, характер деятельности самого того орудия, с помощью которого она получается» (VGP: III, 428/TWA: 20, 334). Избранное возражение Гегеля на эту версию эпистемологии как первой философии можно обнаружить во множестве пассажей на протяжении всего его творчества, главным образом, как я уже подчеркнул выше, в Феноменологии духа. Вероятно, именно этот момент держал в уме Макдауэлл, когда описал Веру и знание «как пролегомены к чтению Феноменологии духа Гегеля» (McDowell 1996: ix).
Основное возражение Гегеля на безусловный инструментальный взгляд [на познание] заключается в том, что успешная артикуляция самого приобретённого взгляда такого рода уже составляла бы эпистемологическое знание, и тем самым противоречила бы ожидаемому результату, согласно которому мы можем быть полностью изолированы от мира. Эпистемологам, занимающимся инструментальностью, пришлось бы заявить, что существует набор эпистемических посредников, которые объясняют, во-первых, почему мы можем считать их наибольшим общим делителем, свойственным положительному и отрицательному результату, а, во-вторых, что они являются имеющими истинностное значение вследствие некоторого ряда теоретически артикулированных причин. В прочтении Гегеля, именно это делает Кант в своей первой Критике25. Однако, проблема в том, что это незамедлительно выводит на сцену известного скептика второго порядка [second-order sceptic], который ответит, что либо в артикуляции самой теории задействованы эпистемические посредники, либо, если они не задействованы, что теоретик инструментальности не считает, что всякое познание имеет форму, которую ему приписывает его теория. Знание о том, что теория истинна, было бы совершенно отличным от знания о чём-либо касательно мира. Предпочитаемый Гегелем выход заключается просто в том, чтобы признать, что познание уже задействовано в любой попытке понять, что представляет собой само познание. Или, как пишет он сам в своей известной «отговорке пловца» [swimming rejoinder]26:
Ибо исследовать способность познания означает познать её; но нельзя понять, каким образом думают познать истину, не познавая при этом, познать истину до истины. Это похоже на анекдот, который рассказывают о схоластике, не желавшем войти в воду раньше, чем он научится плавать. Но так как само исследование способности познания есть познавание, оно у Канта не может прийти к тому, к чему оно хочет прийти, потому что само оно есть это последнее, — не может прийти к себе, потому что оно у себя» (VGP: III, 428f/TWA: 20, 334).
Попытки опровергнуть скептика, который в одно и то же время и по одним и тем же причинам обеспокоен подобающим функционированием наших чувственных способностей и наших интеллектуальных способностей, тщетны, потому что такого рода скептик прежде всего не был бы в состоянии даже сформулировать достоверное возражение. Достоверная формулировка скептических возражений касательно подобающего проведения некоторой эпистемической процедуры подтверждается в той мере, в какой она не подрывает в тот же самый момент подтверждающие процедуры, применяющиеся в формулировке.
В таком свете, большая часть возражений Гегеля на трансцендентальный идеализм Канта сводима к основной идее, согласно которой на самом деле Кант придерживается двух несовместимых точек зрения на познание и знание: где первая — это первопорядковая точка зрения касательно мысли о естественном мире, которая имеет истинностное значение, и, отличная от неё, вторая — недостаточно артикулированная точка зрения более высокого порядка касательно нашего знания об условиях обладания первопорядковым истинностным значением.
Гегель подходит к дуализму формы/содержания Канта в таком ключе. В отличие от некоторых недавних комментаторов, которые пытаются разобраться в различении между концептуальным и неконцептуальным вкладом в отдельном данном эмпирическом эпизоде мышления или познания у Канта, Гегель разбивает известный принцип Канта, согласно которому «мысли без содержания пусты, созерцания без понятий слепы» (CPR: A51/B76) на два потенциально отдельных утверждения: утверждение о том, что, с одной стороны, существуют пустые мысли без созерцаний, и, с другой стороны, утверждение о том, что существуют слепые созерцания без понятий. Однако, если бы дело было в этом, мы могли бы иметь концепцию «мыслей без содержания [Gedanken ohne Inhalt]» (TWA: 20, 343). На самом деле, Канту действительно необходимо иметь возможность изолировать мысли от созерцаний, по крайней мере, в контексте его критики идей Бога, мира как целого и бессмертной души как потенциальных объектов серьёзных эпистемических или теоретических возражений27. Утверждения о том, что если существуют семь душ, тогда существует более, чем пять душ, или о том, что если у Бога нет тела, тогда он способен перемещаться из одного места в другое вне времени — или что угодно ещё в том же духе — согласно Канту, на самом деле являются мыслями без содержания. Дело не в том, что им только лишь посчастливилось иметь трансцендентные условия истинности, позитивное или негативное определение которых нам заказано вследствие границ нашего знания. Утверждения о трансцендентных материях, по Канту, не являются тем самым даже допущениями [guesswork] — иными словами, покуда они представляются в качестве теоретических утверждений касательно структуры и содержания того, что действительно есть. В своей Трансцендентальной диалектике [см. Кант, И. (1994), Критика чистого разума. М.: Мысль, сс. 215–420] Кант разрабатывает теорию ошибок [error-theory] для рассуждений о Боге, Душе и мире как целом, которая предполагает интеллигибельность пустой мысли, оторванной от восприимчивости [receptivity], которая является объектом изучения того, что он, как известно, называет «логикой видимости [Logik des Scheins]» (CPR: A61/B85).
Далее Гегель ставит следующий вопрос: если существует и пустая мысль, и непустая мысль, что отличает их друг от друга? Ответ, которого можно ожидать от Канта, конечно, заключается в том, что непустая мысль является либо непосредственно эмпирической (апостериорной синтетической мыслью), либо является мыслью о качествах условий возможности последней (априорной синтетической мыслью). В любом случае, всё содержание мысли проистекает из «возможного опыта» и нашего отношения к нему, поэтому Кант может говорить о «мире» как о «поле возможного опыта [Feld möglicher Erfahrung]»28.
В соответствии с этой моделью, деятельность мышления будет состоять из упражнений наших эпистемических способностей по соединению различных элементов, принадлежащих полю опыта таким образом, чтобы, вновь пользуясь формулировкой Макдауэлла, аккумулировать «проблески мира», в то время как будет иметься в виду более цельный мир [2009]. Однако, если всё содержание проистекает из поля возможного опыта, слишком большим искушением становится решение представить деятельность мышления, соединяющую воедино непустые мысли, как «нечто субъективное [etwas Subjektives]», как выражается Гегель (TWA: 20, 331).
В этом отношении, Гегель является одним из первых среди тех, кто обвинил Канта в несостоятельной форме психологизма на двух уровнях. На одном уровне, он полемически подчёркивает, что Кант наши эпистемические способности как будто бы просто «разыскивает» в «мешке души». В пассаже, который позднее воспроизведёт Ницше, Гегель пишет, что «он [Кант] начинает разыскивать в мешке души, какая такая ещё способность находится там, и, таким образом, он случайно натыкается также и на разум» (VGP: III, 443/TWA: 20, 351). Суть обвинения, по-видимому, заключается в том, что Кант вводит идею данной множественности эпистемических способностей [given plurality of epistemic capacities], которые мы просто случайно обнаруживаем среди всего нашего эпистемического инвентаря, неспособные даже объединить все его части через понятие разума посредством представления их как встроенных в разум как таковой. Кант желает избежать этой опции, поскольку это грозило бы подрывом противопоставления между нашим особым набором способностей и набором способностей, присущим форме мышления, потенциально отличной от нашей, например, божественному мышлению. «<…> [Н]е говоря при этом ни слова больше о варварской терминологии, мы должны сказать, что Кант остаётся замкнутым в пределах психологического [курсив Гегеля] воззрения и эмпирической [курсив Гегеля] манеры» (VGP: III, 430f/TWA: 20, 337).
На другом уровне, Гегель предвосхищает некоторые из более поздних возражений Дж. Э. Мура и Витгенштейна касательно единства пропозиции. В похожей манере, Гегель считает, что единство подтверждённой пропозиции [unity of an endorsed proposition], суждения, не может полностью состоять из факта о том, что существует субъективный синтез. Поскольку нам необходимо найти объяснение для идеи о том, что вещи связаны между собой именно таким образом, каким это представляется нам, когда мы предполагаем, что они такие-то и такие-то29. В противном случае, мы с лёгкостью могли бы решить, что — пользуясь одним из примеров Гегеля — кубик сахара является не чем иным, как пучком [bundle] простых идей или впечатлений, таких как: кажется сладким в момент времени t1, выглядит как то-то с этой стороны в момент времени t2 и как то-то с этой стороны в момент времени t3 и так далее. Если допущение, что кубик сахара существует должно быть реконструировано в качестве субъективного синтеза единичных представлений, мы столкнёмся с известными дилеммами, вроде вопроса о том, как может существовать вещь с действительными качествами скорее в объективном смысле, нежели в психологическом. В свете сказанного, представляется возможным прочитывать всю Феноменологию духа в качестве аргумента против точки зрения, согласно которой разум налагает на мир порядок, который может быть метафизически сформирован структурами, полностью отличными от категорий, применяемых в нашем ментально конструируемом понимании мира. Точку зрения, согласно которой разум и мир могут различаться таким образом, Гегель обычно называет «философией сознания». Он считает, что философия сознания лежит в основе разновидностей идеализма — субъективного и трансцендентального — которые он желает опровергнуть, и он ассоциирует обе с представлением о том, что, возможно, между познаванием [mind] и абсолютным [world] проходит «граница, просто разобщающая их [schlechthin scheidende Grenze]» (PhG: 46/TWA: 3, 68).
Позволю себе быть предельно кратким в том, что касается критики Гегеля относительно различения вещи-в-себе/представления. Грубо говоря, допущение о том, что существует непознаваемая и недоступная познанию вещь-в-себе, по мнению Гегеля, является просто выражением определённой теоретической ошибки. Эта ошибка заключается в приверженности убеждению, что содержание опыта проистекает из источника, который потенциально структурно отличается от структур, на которые мы ориентируемся, когда составляем представление о нашей собственной рациональности. По мнению Гегеля, это неверное отображение как объективности, так и подверженности ошибкам [fallibility] нашего знания о том, что есть. Его довод заключается в том, что обычный процесс проб и ошибок, используемый в ходе выяснения того, каковы вещи в действительности, совершенно точно не предполагает возможность максимального структурного расхождения между нашей концептуальной схемой и тем, что мы пытаемся прояснить при помощи создания теорий. Отказ от самой идеи вещи-в-себе как ведомого колеса в нашей эпистемологии, тяготеющей к скептическим предпосылкам, в таком случае, совсем не означает сведения всего к чему бы то ни было ментальному. Он означает отказ от идеи о том, что ментальное является полностью субъективным, феноменологическим слоем эпистемических посредников.
Слишком подробное погружение в детали критики Канта со стороны Гегеля завело бы нас слишком далеко, поскольку он также считает, что практическая философия Канта по преимуществу выстраивается с опорой на проблематичные эпистемологические и метафизические допущения. Для цели этой статьи важно то, что «абсолютный идеализм», единственный вид идеализма, к которому Гегель себя официально относил, не следует интерпретировать ни как идеализм в виде субъективного идеализма, вышедшего из-под контроля или непомерно разросшегося до метафизики, ни как идеализм в виде усовершенствованной версии трансцендентального идеализма, как заявляли некоторые недавние интерпретаторы. Это подводит меня к моей последней теме.
III.Абсолютный идеализм
Третий пункт взаимодействия Гегеля с Кантом представляет собой хороший способ подойти к «абсолютному идеализму», как я его понимаю. Как было сказано, взаимодействие Гегеля с теоретической философией Канта распространяется на три центральных пункта трансцендентального идеализма:
1. дуализм формы/содержания;
2. различение между вещами-в-себе и представлениями;
3. проблема мира.
На данный момент я очертил некоторые из затруднений и возражений Гегеля, которые касаются трансцендентального идеализма в отношении (1) и (2). Однако, иногда остаётся незамеченным, что проблема мира является для Канта достаточно важной. В письме Христиану Гарве [Christian Garve] от 21 сентября 1798 года, Кант примечательно пишет, что:
Не исследование бытия божьего, бессмертия etc. было моей отправной точкой, но антиномии чистого разума. «Мир имеет начало — он не имеет начала» etc. — до четвёртой [sic]: «Человеку присуща свобода — у него нет никакой свободы, а всё в нём природная необходимость». Вот что, прежде всего, пробудило меня от догматического сна и побудило приступить к критике разума как такового, дабы устранить скандал мнимого противоречия разума с самим собой (C: 552/254).
Давайте в общем назовём проблемой мира [problem of the world] набор проблем, связанных с вопросом о том, как абсолютно всё соединено друг с другом [hangs together]. Кант более подробно упоминает в этом отношении два затруднения: вопрос о том, является ли мир конечным или бесконечным в своей пространственной и временной протяжённости, и вопрос о том, является ли структура мира предопределённой в таком смысле, в котором не может быть «свободы в человеке», как он сам пишет. Известно, что в Пролегоменах [Пролегомены ко всякой будущей метафизике] Кант сообщает нам, что занятия философией Юма пробудили его от «догматического сна», что обычно интерпретировалось в отношении теории каузации. Однако, в письме к Гарве Кант подчёркивает, что основной упор его аргументов в пользу трансцендентального идеализма является метафизическим, где «метафизика» означает исследование неограниченной тотальности, или, как я предпочитаю это формулировать, теорию мира как мира [theory of the world as world]. Собственное решение Канта касательно возникающего противоречия разума в себе самом является формой метафизического агностицизма. Именно потому, что мир не является вещью-в-себе, а есть регулятивная идея, направляющая единообразие нашего знания в форме идеала «систематического единства», нет смысла задаваться вопросом о том, как абсолютно всё соединено друг с другом. Систематическое единство ограничено представлениями, которые могут быть соответствущим подмножеством из более крупной области сущностей, даже если мы не располагаем теоретически подтверждёнными основаниями считать, что дело обстоит именно таким образом. У нас просто нет подтверждённых убеждений касательно абсолютно всего, поскольку бесконечно широкие просторы того, что есть — вещей-в-себе — являются просто невозможными объектами для исследований, опирающихся на эмпирическое. Утверждения о том, что мир является таким-то и таким-то, таким образом, будут всегда оставаться неразрешимыми [undecidable].
По мнению Гегеля, здесь заключается сущностная позиция трансцендентального идеализма. Для того, чтобы понять его возражения на утверждения такого рода, важно обратиться к примечательному пассажу из Науки логики. В этом отрывке он пишет:
Положение о том, что конечное идеально [курсив и Гегеля, и Габриэля], составляет идеализм [курсив Гегеля]. Философский идеализм состоит только в том, что конечное не признаётся истинно сущим. Всякая философия есть по своему существу идеализм или по крайней мере имеет его своим принципом, и вопрос в таком случае заключается лишь в том, насколько этот принцип действительно проведён (WL: 124/TWA: 5, 172).
Затем Гегель даёт два весьма удивительных примера идеализма, понимаемого в таком смысле: изречение Фалеса о том, что всё из воды, и греческий атомизм. Как я понимаю, он восхваляет эти грубые точки зрения по простой причине: они пытаются найти объяснение в сущности абсолютно всему, что есть, посредством выдвижения единого представления о совокупной реальности. Конечно, Гегель не считает, что всё является водой, равно как и не считает он, что мир полностью состоит из атомов и пустоты. Он подчёркивает в этом отрывке только то, что идеализм — это бескомпромиссная приверженность принципу интеллигибельности. Его наименовение для этой идеи в самом конце Науки логики звучит как «абсолютная идея». Точка зрения, согласно которой более конкретные методологические допущения, артикулированные в главе об «абсолютной идее» из Науки логики, составляют достаточное представление о принципе интеллигибельности, и является именно его «абсолютным идеализмом».
Первым важным аспектом, который я хотел бы подчеркнуть, является то, что абсолютный идеализм Гегеля не является точкой зрения о строении мира, или о структуре фундаментальной природы реальности. На уровне первопорядковой метафизики, в Науке логики Гегель не даёт нам существенной информации об обитателях [denizens] вселенной, природы или реальности. Соответственно, мой тезис заключается в том, что абсолютный идеализм Гегеля не задумывался как прямой вклад в дисциплину первопрядковой метафизики.
Мы можем противопоставить первопорядковую метафизику и мета-метафизику, и взглянуть на абсолютный идеализм Гегеля как на попытку создания прежде всего представления о всеобщей интеллигибельности того, что есть. Это представление по преимуществу нейтрально в том, что касается связей с более конкретными онтологическими заявлениями. Однако, без лишних слов, оно проговаривает условия, которые необходимо соблюдать любому более конкретному представлению о первопорядковой метафизике. Как минимум одно потенциально негативное методологическое положение подразумевается абсолютным идеализмом, а именно, положение о том, что ничто не может считаться удовлетворительным представлением первопорядковой метафизики, если оно не соответствует требованиям принципа интеллигибельности. В таком свете, Томас Нагель справедливо ассоциирует своё недавнее упование на принцип «интеллигибельности мира», как он его называет, с абсолютным идеализмом (Nagel 2012: 17).
Для того, чтобы начать понимать, что имеет в виду Гегель под «абсолютной идеей», под понятием, с которым он разбирается в завершающей главе Науки логики, может быть полезно иметь в виду, что он занимается проблемой мира, какой она была сформулирована Кантом. Известно, что Гегель описывает «абсолютную идею» как сочетание двух соотносящихся между собой идей: с одной стороны, идеи теоретического познания (die Idee des Erkennens), а с другой стороны, практической идеи, идеи добра (die Idee des Guten). Он считает это объединением двух направлений мысли Канта, одно из которых служит основанием для его теоретической философии, а другое обосновывает его практическую философию. Более конкретно, Гегель развёрнуто описывает то, что представляют собой вещи с позиции абсолютной идеи:
Тем самым в этом результате познание [курсив и Гегеля, и Габриэля] восстановлено и соединено с практической идеей; найденная в наличии действительность определена в то же время как осуществлённая абсолютная цель, но не так, как в ищущем познании, только как объективный мир, лишённый субъективности понятия, а как такой объективный мир, внутреннее основание и действительная устойчивость которого есть понятие. Это абсолютная идея (WL: 734/TWA: 6, 548).
Насколько я понимаю, вложенный в этот пассаж смысл заключается в следующем. Теоретическая идея, по мнению Гегеля, является просто допущением о том, что существует объективный мир, фундаментальные структуры и облик которого являются просто такими, какие они есть, независимо от того, какими они представляются нам. На одном уровне или на другом, нам придётся стать метафизическими реалистами. Абсолютный идеализм — это мета-метафизическая точка зрения, которой нет необходимости (и она, вероятно, этого и не делает) отвергать метафизический реализм в качестве первопорядковой метафизической позиции, чтобы считаться состоятельной с точки зрения утверждений о природе. Природа такова, какова она есть, независимо от того, какой она представляется нам, что не означает, что природа может быть полностью отличной от того, что мы выясняем о ней посредством применения подходящих средств30. Гегель не отрицает, что существует контраст объективности [contrast of objectivity], который отличает убеждение [belief] от знания [knowledge], и что мы можем разобраться в этом контрасте при условии, что существует объективный мир фактов, который определяет, какие из наших теоретических убеждений действительно являются истинными, а какие — нет. В то же время, существует практическая идея, идея добра, под которой Гегель понимает идею направления соответствия мира-миру [idea of a world-to-world direction of fit], выраженную в понятии интенционального действия. Если мы стоим на том, что существуют факты обоих видов, факты, которые нужно изучать с теоретической позиции, и факты, которые нужно изучать с практической точки зрения, то нам необходимо единое представление категориальной структуры реальности, которое позволяет нам встроить обе концепции без того, чтобы столкнуться с противоречиями, которые Кант описывает в главах об антиномиях в первой Критике. Достижение такой позиции и является тем, что Гегель называет «абсолютной идеей».
Факты, которые необходимо изучать с теоретической позиции, по мнению Гегеля, объединяются фактом своей принадлежности к «природе», в то время как факты, которые необходимо изучать с практической позиции в его представлениях о разделении труда относятся к «Geist», или «духу». Вот почему он может утверждать, что «природа и дух суть вообще различные способы представлять её [абсолютной идеи] наличное бытие [die Natur und der Geist sind überhaupt verschiedene Weisen, ihr Dasein darzustellen]» (WL: 735/TWA: 6, 549). Всё это означает, что мы нуждаемся в концепции фактов, которая достаточно предметно нейтральна [topic-neutral], чтобы распространяться и на природу, и на дух в таком смысле. Иными словами, нашу совокупную приверженность принципу интеллигибельности не следует понимать таким образом, при котором мы путаем её с принципом, который мы можем просто считывать со вселенной или природы. Интеллигибельность природы не являет себя в том факте, что мы знаем определённые вещи касательно природы, поскольку наши локальные достижения в раскрытии фактов природы совсем не обязательно сообщают нам что бы то ни было касательно принципиальной интеллигибельности природы или природы как целого31. Гегель ищет именно предметно нейтральное, универсальное понятие фактов или истин, которое позволяет нам разработать «систему тотальности» (TWA: 6, 569), которая заключается в совокупной когерентной концепции того, каким образом вещи соединены друг с другом в наиболее широко доступном виде32.
Было бы заблуждением основывать такую концепцию на данных фактах природы. Интеллигибельность природы сама по себе не является фактом природы, поскольку принцип интеллигибельности также распространяется и на духовные, то есть ментальные и социальные факты. То, что некая персона управляет некоторым бизнесом и имеет некоторые убеждения, может быть таким же фактом, как и то, что существуют «верхние» кварки [up-quarks]. Даже если мы располагаем всевозможными доводами в пользу того, чтобы обосновать некоторые, если не все, ментальные факты на фактах природы, это не может сообщить нам, что интеллигибельность природы является просто большей природой [more nature]. Сама идея единого измерения, которое мы называем «природой», не выводится из природы посредством наших обычных методов её исследования. Это также не значит, что природу в таком случае следует иерархически основывать на разуме, что было бы ещё большим заблуждением. Тезис Гегеля заключается в том, что интеллигибельность того, что есть, выводится в столь же малой степени из природы, сколь мало она выводится из того факта, что существуют ментальные факты. Она сущностно предметно нейтральна или универсальна.
В таком свете, метафора Макдауэлла о «безграничности концептуального» действительно весьма точно подходит для обозначения намерения, которое стоит за абсолютным идеализмом Гегеля. В своём обсуждении Витгенштейна, Макдауэлл предлагает формулировку сущности абсолютного идеализма. Вопрос о том, до какой степени это действительно отражает то, что имел в виду Витгенштейн, я оставляю открытым, но следующий отрывок можно с успехом принять во внимание касательно понимания идеализма Гегеля: «не существует онтологического разрыва между вещью такого рода, которую некто может иметь в виду, или вообще такого рода вещью, которую можно помыслить, и такого рода вещью, которая может иметь место в действительности. Когда мыслят по-настоящему [truly], то, о чём мыслят, и есть то, что имеет место в действительности (McDowell 1996: 27). Собственное наименование для этого допущения у Гегеля звучит как «полное соответствие между понятием и его реальностью [das reine Entsprechen des Begriffs und seiner Realität]» (WL: 737/TWA: 6, 551).
Само собой, в деталях разобраться, что Гегель считает необходимым для создания убедительной концепции абсолютного идеализма, — это совсем другая история. Пришлось бы погрузиться в детали его Науки логики, поскольку она является всеохватной защитой абсолютного идеализма. Цель моей статьи звучит более скромно. Я хотел показать только то, что Гегель имеет причины отвергать субъективный и трансцендентальный идеализм, и что многие из этих причин заслуживают более подробного изложения в свете вопроса о том, какого рода идеализм отстаивал сам Гегель (если вообще уместно говорить в его случае об идеализме). В добавок, моей целью было привести доводы в пользу того, что абсолютный идеализм Гегеля следует интерпретировать как вклад в мета-метафизику, а не в качестве точки зрения касательно фундаментальной природы реальности. Такая интерпретация также позволяет понять его постоянное внимание к угрозе, которую представляет собой античный пирронизм и современный скептицизм, состоящей в том, что метафизика может быть в принципе недостаточно продуманной формой дискурса. Опыт массового разногласия на «арене бесконечных споров метафизики [Kampfplatz der Metaphyzik]» (CPR: A viii) уже привёл Канта к идее необходимости кардинально новой концептуальной структуры, чтобы наконец превратить метафизику в науку, то есть в методологически контролируемое исследование. В этом свете, Гегель приписывает Канту подготовительный шаг от метафизики к мета-метафизике — шаг, который Гегель поддерживает — но затем видит Канта увязшим в чрезвычайно специфической форме метафизики, комбинации полностью ньютонианской концепции природы вкупе с трансцендентальной идеалистической эпистемологией. Гегель отказывается от этих положений, поскольку он считает, что ни одна из них в конечном счёте не совместима с принципом интеллигибельности33.
Этот аспект его философии едва ли был исследован до настоящего времени, несмотря на потенциальную значимость философии Гегеля для современной метафизики, которая вновь обнаруживает себя перед лицом различных форм неразрешимых разногласий, которые могут представляться в качестве свидетельства того, что с этой дисциплиной что-то не так. Возрождение интереса к взглядам Гегеля на природу метафизики также находит своё отражение в недавних дебатах, смещающих внимание с Феноменологии духа к Науке логики и даже к Энциклопедии философских наук, которая на самом деле является единственным текстом, где мы можем обнаружить набросок философии сознания Гегеля в его отношении к природе в современном нам смысле. Мой подход к реконструкции аргументации Гегеля основывается на допущении, которое я представил в этой статье, а именно, что он по преимуществу занимается мета-метафизическими проблемами, областью, которую практически полностью упустили классические критики от Маркса и Хайдеггера до Рассела и Поппера34.
Примечания
Библиография
Allais, L. (2015), Manifest Reality: Kant’s Idealism and His Realism. Oxford: Oxford University Press.
Austin, J. L. (1962), How to do Things with Words: The William James Lectures Delivered at Harvard University in 1955. Oxford: Clarendon Press. [Рус. пер. : Остин, Дж.(1999), Как совершать действия при помощи слов, в Остин, Дж., Избранное, М.: Идея-Пресс, сс. 13–138.]
Beiser, F. (2015), Hegel. New York/London: Routledge.
Brandom, R. B. (2002), Tales of the Mighty Dead. Cambridge MA: Harvard University Press.
Brandom, R. B. (2014), “Some Hegelian Ideas of Note for Contemporary Analytic Philosophy”, Hegel Bulletin 35:1: 1–15.
Cavell, S. (1999), The Claim of Reason: Wittgenstein, Skepticism, Morality, and Tragedy. New York: Oxford University Press.
de Vries, W. (1988), Hegel’s Theory of Mental Activity. Ithaca NY: Cornell University Press.
Dunham, J., Grant, I. H. and Watson, S. (2014), Idealism: The History of a Philosophy. New York: Routledge.
Forster, M. (1989), Hegel and Scepticism. Cambridge MA: Harvard University Press.
Franks, P. W. (2005), All or Nothing. Systematicity, Transcendental Arguments, and Scepticism in German Idealism. Cambridge MA: Harvard University Press.
Fulda, H. F., Horstmann, R.-P. and Theunissen, M. (eds.) (1980), Kritische Darstellung der Metaphysik. Eine Diskussion über Hegels “Logik”. Frankfurt: Suhrkamp.
Gabriel, M. (2006), Das Absolute und die Welt in Schellings Freiheitsschrift. Bonn: Bonn University Press.
Gabriel, M. (2007), “Die metaphysische Wahrheit des Skeptizismus bei Schelling und Hegel”, Internationales Jahrbuch des Deutschen Idealismus 5: 126–56.
Gabriel, M. (2009), Skeptizismus und Idealismus in der Antike. Frankfurt: Suhrkamp.
Gabriel, M. (2011), Transcendental Ontology: Essays in German Idealism. New York: Continuum.
Gabriel, M. (2013), „Aarhus Lectures: Schelling and Contemporary Philosophy-First Lecture: Schelling on Why There is Something Rather than Nothing in the Original Version (Urfassung) of the Philosophy of Revelation”, SATS: Northern European Journal of Philosophy 14:1: 70–101.
Gabriel, M. (2014a), “Aarhus Lecures-Second Lecture: Schelling’s Ontology in the «Freedom Essay»”, SATS: Northern European Journal of Philosophy 15:1: 75–98.
Gabriel M. (2015a), “Aarhus Lectures-Third Lecture: The Prospects of Schelling’s Critique of Hegel”, SATS: Northern European Journal of Philosophy 16:1: 114–37.
Gabriel, M. (2015b), “Friedrich Wilhelm Joseph Schelling”, in M. Forster and K. Gjesdal (eds.), The Oxford Handbook of German Philosophy in the Nineteenth Century. Oxford: Oxford University Press.
Gabriel, M. (2015c), Fields of Sense: A New Realist Ontology. Edinburgh: Edinburgh University Press.
Gabriel, M. and Žižek, S. (2009), Mythology, Madness and Laughter: Subjectivity in German Idealism. New York: Continuum.
Halbig, C. (2002), Objektives Denken: Erkenntnistheorie und Philosophy of Mind in Hegels System. Stuttgart/Bad Cannstatt: Frommann-Holzboog.
Halbig, C. (2005), “The Philosopher as Polyphemus? Philosophy & Common sense in Hegel and Jacobi”, Internationales Jahrbuch des Deutschen Idealismus/International Yearbook of German Idealism 3: 261–82.
Hegel, G. W. F. (1892), Lectures on the History of Philosophy, 3 vols., trans. E. S. Haldane. London: Kegan Paul. [Рус. пер. : Гегель, Г. В. Ф. (1993–4), Лекции по истории философии, в 3 т.. СПб.: Наука.]
Hegel, G. W. F. (1953), Briefe von und an Hegel, ed. J. Hoffmeister, Band II: 1813–1822. Hamburg: Meiner.
Hegel, G. W. F. (1970–71), Werke in zwanzig Bände, ed. E. Moldenhauer and K. M. Michel. Frankfurt: Suhrkamp.
Hegel, G. W. F. (1977), Phenomenology of Spirit, trans. A. V. Miller. Oxford: Oxford University Press. [Рус. пер. : Гегель, Г. В. Ф. (2000), Феноменология духа. М.: Наука.]
Hegel, G. W. F. (2010), Science of Logic, trans. and ed. G. di Giovanni. New York: Cambridge University Press. [Рус. пер. : Гегель, Г. В. Ф. (1970–72), Наука логики, в 3 т.. М.: Мысль.]
Kant, I. (1969), Briefwechsel. Akademieausgabe Vol. 12. Berlin: de Gruyter.
Kant, I. (1999a), Critique of Pure Reason, trans. and ed. P. Guyer and A. W. Wood. Cambridge: Cambridge University Press. [Рус. пер. : Кант, И. (1994), Критика чистого разума. М.: Мысль.]
Kant, I. (1999b), Correspondence, trans. and ed. A. Zweig. Cambridge: Cambridge University Press. [Рус. пер. (частичный) : Кант, И. (1980), Избранные письма, в Кант, И., Трактаты и письма, сс. 505–619.]
Koch, A. F. (2014), Die Evolution des logischen Raums: Aufsätze zu Hegels Nichtstandard-Metaphysik. Tübingen: Siebeck.
Kreines, J. (2006), “Hegel’s Metaphysics: Changing the Debate”, Philosophy Compass 1:5: 466–80.
Kreines, J. (2008), “Metaphysics Without Pre-Critical Monism: Hegel On Lower-Level Natural Kinds And The Structure Of Reality”, Bulletin of the Hegel Society of Great Britain 57: 48–70.
Kreines, J. (2015), Reason in the World: Hegel’s Metaphysics and Its Philosophical Appeal. Oxford: Oxford University Press.
Kreis, G. (2015), Negative Dialektik des Unendlichen. Kant, Hegel, Cantor. Berlim: Suhrkamp.
Longuenesse, B. (2007), Hegel’s Critique of Metaphysics. Cambridge: Cambridge University Press.
McDowell, J. (1996), Mind and World, with a Mew Introduction by the Author. Cambridge MA: Harvard University Press.
McDowell, J. (2009), Having the World in View: Essays on Kant, Hegel, and Sellars. Cambridge MA: Harvard University Press.
Nagel, T. (2012), Mind and Cosmos: Why the Materialist Neo-Darwinian Conception of Nature is Almost Certainly False. New York: Oxford University Press.
Ostritsch, S. (2014), Hegels Rechtphilosophie als Metaethik. Münster:Mentis.
Pippin, R. B. (1989), Hegel’s Idealism. The Satisfactions of Self-Consciousness. Cambridge: Cambridge University Press.
Pippin, R. B. (2008), Hegel’s Practical Philosophy: Rational Agency as Ethical Life. Cambridge: Cambridge University Press.
Pippin, R. B. (2015), “Finite and Absolute Idealism: The Transcendental and Metaphysical Hegel”, in S. Gardner and M. Grist (eds.), The Transcendental Turn. Oxford: Oxford University Press.
Redding, P. (2007), Analytic Philosophy and the Return of Hegelian Thought. Cambridge: Cambridge University Press.
Sedgwick, S. (2012), Hegel’s Critique of Kant. From Dichotomy to Identity. Oxford: Oxford University Press.
Stern, R. (2009), Hegelian Metaphysics. Oxford: Oxford University Press.
van Inwagen, P. (2009), Metaphysics. Boulder CO: Westview Press.
Wright, C. (1992), Truth and Objectivity. Cambridge MA: Harvard University Press.
- Недавний обзор истории идеализма см. в Dunham, Grant, Watson (2014). ↵
- Пиппин, конечно, считает, что Гегель как раз избегает подобной редукции. ↵
- Кох и Крайз дают метафизические прочтения, которые в значительной мере отличаются, в частности, от понимания метафизики у Штерна и Крайнса. См. также Gabriel (2011), где я предпринимаю попытку согласовать онтологические измерения различных посткантианских проектов с убеждённостью Пиппина в духе Канта о том, что посткантианский идеализм не совместим с возвратом к первопорядковой метафизике того рода, которая была недавно приписана Гегелю Крайнсом. ↵
- Крайнс приписывает Гегелю «метафизический «идеализм» (2015: 232). По его мнению, «идеализм» означает приверженность «первостепенности любого рода идее, разуму, самосознанию или чему-то подобному» (232). Однако, его понимание метафизической первостепенности является недостаточно ясным, поскольку он полагает, что метафизика занимается «разумом и его полнотой», в то время как вместе с этим он считает, что это соответствует понятию «Vernunft» Гегеля. Я не согласился бы с тем, что Гегель придерживается «метафизической первостепенности» (как её определяет Крайнс), и я также не согласился бы с тем допущением, что позиция Гегеля состоит в том, что «Vernunft in der Welt» имеет какое бы то ни было отношение к метафизическому вопросу основания [grounding]. Скорее, это утверждение об интеллигибельности: знать, что p,- значит быть в позиции, позволяющей получить осведомлённость о факте, имеющем определённую структуру. Эта структура вообще не может быть по другую сторону разделяющей линии между логической формой и тем, что есть («содержанием»). ↵
- Обзор этих наработок см. в Fulda, Horstmann, Theunissen (1980). Одним из наиболее широко обсуждаемых англоязычных вкладов в этом плане является, конечно, выдающаяся работа Пиппина (1989). Я многим обязан серии семинаров об Энциклопедии философских наук Гегеля под руководством Йенса Хальфвассена [Jens Halfwassen] и Ханса-Фридриха Фульда [Hans-Friedrich Fulda] в Гейдельберге, а также семинару о Феноменологии духа, который я проводил совместно с Фульда в Гейдельберге. ↵
- Касательно дебатов вокруг реализма\антиреализма в метаэтике см. Ostritsch (2014) о Философии права Гегеля как идеалистической метаэтике. ↵
- См. последнюю к данному моменту работу Пиппина ( Pippin 2015). В ней Пиппин предлагает различение между конечным и абсолютным идеализмом, «где “конечный” идеализм означает зависимость мысли не только от существования независимых объектов, но также от некоторых внешне обусловленных ограничений и ориентиров, а абсолютный идеализм означает, что всякое установление мысли является установлением силами мысли или само-установлением как само-отрицанием» (166). Он не объясняет в этой работе, в каком смысле оба эти названия заслуживают названия «идеализм». Однако, несколькими страницами ниже он повторяет своё предложение, сформулированное в Pippin (2008: 49, 132), которое состоит в том, что идеализм означает, «что “быть” значит “быть интеллигибельным”, значит “в принципе нет ничего, что не было бы интеллигибельным”» (2015: 168). Но Пиппин называет этот принцип «греческим рационализмом» (168) и не трансформирует его явным образом в определяющую черту идеализма, который я предлагаю в этой статье и не только (см. Gabriel 2009: §3). По всей видимости, Пиппин придерживается своего раннего утверждения о том, что «тема Канта-Гегеля-идеализма является центральной в Гегеле» (Pippin 1989: 11), утверждения, которое я отрицаю. Подобно Брэндому, Пиппин также иногда использует «идеализм» для обозначения плохой точки зрения, например, когда он говорит о «топорном идеалистическом слиянии между мыслью и вещью» (Pippin 1989: 194) или когда он пытается показать, что «позиция Гегеля не является просто бездумно идеалистической» (202). В общем, идеализм в хорошем (кантианском) смысле этого термина, по мнению Пиппина, заключается в утверждении о «единстве апперцепции» (35) в её отношении к «опыту». Он понимает абсолютный идеализм как утверждение о том, что «Понятие изначально определяет возможность и характер человеческого опыта» (91). Именно здесь я не согласен с его явно кантианским пониманием термина «идеализм» в качестве инструмента для понимания абсолютного идеализма Гегеля. Абсолютный идеализм, как я его понимаю, является общим утверждением об интеллигибельности всего, что есть, в свете требования о том, что наши представления о том, что есть, не подразумевают под собой невозможность для нас понять то, как мы способны верно понять объективную структуру фактов. Вторая половина замысла, который заключается в том, чтобы сделать для мыслителей интеллигибельным то, почему они не способны помыслить себя отрезанными от реального (от природы и сознания), наследует некоторые кантианские темы, которые Гегель, однако, считает уже наличествующими во всеобщей истории философии, начиная с Парменида и далее. Я решительно не согласен с центральным противопоставлением Пиппина между абсолютным идеализмом Гегеля и «шеллингианской романтической метафизикой» (66). Против такого рода искажающего прочтения Шеллинга, см. Gabriel (2006), (2011), (2013), (2014a), (2015a), (2015b) и Gabriel, Žižek (2009). ↵
- Самый свежий обзор в форме книги значимых в данном отношении проблем см. Allais (2015). ↵
- Об этом и о связанных с этим проблемах, которые появляются вследствие этого в метафизике модальностей, см. Gabriel (2015c: часть 1, гл. 3). ↵
- См., например, комментарии об «абсолютном идеализме в van Inwagen (2009: 37f). ↵
- Напротив, Гегель говорит о природной внешности [externality] в своём рассуждении о чувствах животных и их ассимиляции во внешнем природном мире в Энциклопедии философских наук (§§357–66 — см. TWA: 9, 464–97). ↵
- Хотя термин «абсолютный идеализм» нечасто используется Гегелем, Пиппин (1989: 262) ошибочно полагает, что его можно встретить лишь в Энциклопедии философских наук. В Zusatz к §45 (TWA: 8, 121–23) Гегель явным образом соотносит абсолютный идеализм с абсолютной идеей. Там он представляет абсолютный идеализм как точку зрения, согласно которой всё представляет собой «явление» (Erscheinung) идеи, в то время как выражение «явление» не означает чего бы то ни было, относящегося к нашим субъективным условиям обработки информации. ↵
- Об этом см. выдающуюся работу Forster (1989) и Franks (2005). См. также Gabriel (2007). ↵
- Выражаю благодарность Дональду Эйнсли [Donald Ainslie], Мартину Пикаве [Martin Pickavé] и Нику Стэнгу [Nick Stang] за то, что побудили меня прояснить этот момент. Пиппин подчёркивает, что Гегель говорит о метафизике в двух смыслах (1989: 177). С одной стороны, в известном письме к Гёте он заявляет, что у философов и Гёте есть общий враг, «nämlichanderMetaphysik» (Briefe: II, 251). В этом смысле, он явным образом обвиняет последователей Ньютона в «verdammtschlechteMetaphysik». С другой стороны, Гегель использует метафизику в качестве одобрительного термина, а именно в том смысле, что он обозначает им «науку о вещах в мышлении» (EL: §24). Он также часто говорит о «старой метафизике», что, в свою очередь, приблизительно равнозначно тому, что обычно называют докритической метафизикой. Мета-метафизическое прочтение абсолютного идеализма, которое я предлагаю, самостоятельно по отношению к общим дебатам «метафизических» против «неметафизических» прочтений Гегеля. Я не отрицаю, что Гегель на некотором уровне своей философии является метафизиком. Однако, я отрицаю, что его абсолютный идеализм является метафизической позицией в соответствующем смысле этого слова. Другого рода «срединный путь между инфляционными и дефляционными прочтениями метафизики Гегеля» см. Beiser (2005: 53–79). Однако, он употребляет «абсолютный идеализм» в качестве названия метафизической позиции Гегеля. Среди прочего, я не согласен с его различением между платонизмом и номинализмом как метафизическим и неметафизическим прочтениями соответственно (56f). ↵
- Я согласен с Пиппином (2015) в том, что такого рода заявления имеют некоторую метафизическую нагрузку, но не ту, согласно которой они должны быть первопорядковыми заявлениями о фундаментальной структуре мира или об устройстве вселенной\мира. Гегель накладывает на когерентное метафизическое теоретизирование ограничения, которые в самом деле отсекают множество опций из метафизического меню. Я, тем самым, не отрицаю, что существует смысл, в котором мета-метафизический абсолютный идеализм Гегеля имеет метафизические последствия. Однако абсолютный идеализм сам по себе не является прямой или самостоятельной метафизической доктриной. Впрочем, я не согласен с общим подходом Пиппина, согласно которому идеализм в понимании Гегеля и Канта является точкой зрения о «сознающей себя спонтанности мышления» (Pippin 1989: 207; и см. также критически важные пассажи на 216, 230f, 246f). Гегельянский идеалист Пиппина, при этом также неметафизический, отличается от представленного в этой статье тем, что Пиппин считает, что Гегель выступает именно за идеалистическое (неэмпирическое, ненатуралистическое) понимание концептуальной схемы «без приверженности метафизической субстанции» (1989: 233). ↵
- Мой перевод следующего фрагмента: «Der subjektive Idealismus sagt: Es gibt keine Außendinge, sie sind Bestimmtsein unseres Selbst. In Ansehung der Empfindung ist dies zuzugeben. Ich bin passiv im Empfinden, die Empfindung ist sunjektiv;es ist Sein, Zustand, Bestimmtheit in mir, nicht Freiheit». Все переводы из Лекций по истории философии (= VGP) либо изменены, либо переведены полностью мной. Сравните, при этом, официальный перевод в Hegel (1892): «If then subjective idealism declares that there are no external things, that they are but a determination of our self, this must be admitted in respect to pure sense-perception, since sense-perception is a subjective existence or state in me, which yet, however, is not for that reason freedom». Не удивительно, что существует традиция прочтения Гегеля как субъективного идеалиста, что в данном конкретном случае является просто следствием абсолютно ошибочного перевода, путающего немецкие термины, которые обозначают чувствование [sensation] (Empfindung) и восприятие [perception] (Wahrnehmung) соответственно. ↵
- Я считаю этот принцип похожим на то, что Крайнс называет «эпистемологическим монизмом» и который он предлагает в качестве прочтения эпистемологического первенства абсолютной идеи (2015: 235). ↵
- Выражаю благодарность Алексу Энгландеру [Alex Englander] за то, что побудил меня прояснить этот момент. ↵
- Об этом см. Gabriel (2007, 2009: §7). ↵
- Недавний обзор и, как она выражается, «солидарную интерпретацию» см. в Segwick (2012: 71). По всей видимости, вслед за Пиппином (1989), Сегвик понимает «идеализм» как точку зрения о «природе наших когнитивных способностей и об их отношении к объектам» (2012: 1). В противовес этому допущению, я считаю, что Гегель определяет эту идею в том смысле, что нам необходимо усовершенствовать наше понимание мыслящего субъекта, чтобы преодолеть проблемы, которые он обнаруживает у Канта под наименованием субъективного идеализма. Вот почему он считает, что Фихте идёт по стопам Канта не без возражений. По мнению Гегеля, абсолютный идеализм является общей точкой зрения касательно интеллигибельности того, что есть, что включает в себя концепцию мыслящего субъекта. Однако, интеллигибельность того, что есть, не основывается на субъекте, равно как нам не следует ожидать её обнаружения «где-то там». ↵
- Об этом см. Gabriel (2011). ↵
- Эта метафора принадлежит Стэнли Кэвеллу [Stanley Cavell], которая создана для иллюстрации образа скептицизма в картезианском духе. См. Cavell (1999: 144). ↵
- Позвольте лишь вскользь упомянуть, что когда Гегель говорит об «истине», я понимаю это в том смысле, что он имеет в виду то, что мы назвали бы фактами, а когда он употребляет своё высокопарное слово «абсолют», он имеет в виду тотальность фактов, мир как конкретный род единого целого [specific kind of unified whole]. Об этом см. также реконструкцию в Kreis (2015). ↵
- См. известное открывающее высказывание во введении к Феноменологии духа: «Es ist eine natürliche Vorstellung, daß, ehe in der Philosophie an die Sache selbst, nämlich an das wirkliche Erkennen dessen, was in Wahrheit ist, gegangen wird, es notwendig sei, vohrer über das Erkennen sich zu verständigen, das als das Werkzeug, wodurch man des Absoluten sich bemächtige, oder als das Mittel, durch welches hindurch man es erblicke, betrachtet wird» (TWA: 3, 68). ↵
- Очень полезную реконструкцию шагов этого рассуждения в свете затруднений, связанных с вопросом о том, должны ли эпистемологические утверждения, сделанные самим Кантом, быть синтетическими априори, см. введение в Stern (2009). ↵
- Крайнс (2015: 21, гл. 5.2). Я не согласен с интерпретацией Крайнса смысла возражения, согласно которому его мораль «ясна: такого рода затруднения в духе эпистемология-прежде-всего не дают оснований заключить, что метафизические темы должны быть зависимы от результатов эпистемических размышлений. Нам следует, скорее, прыгнуть в воду, и попытаться научиться плавать, — то есть начать заниматься метафизикой» (142). Это прочтение игнорирует тот факт, что Гегель не избегает эпистемологии, а, скорее, хочет помыслить эпистемологию именно как познание структуры и познания, и его объекта одновременно. Именно в этом смысле Гегель остаётся пост-кантианцем, который не просто игнорирует методологические уроки первой Критики с целью породить некоторого рода догматическую метафизику-обоснование. ↵
- Об этом см. Gabriel (2006), где я утверждаю, что именно это является причиной утверждения Шеллинга о том, что пост-кантианский идеализм занимается преимущественно проблемами, которые были вызваны трансцендентальной диалектикой Канта, и что это также является фоном его критики Гегеля. ↵
- См. CPR: A 229/B 282f: «В самом деле, что касается пустоты, которую можно мыслить себе вне сферы возможного опыта (мира), то это не подлежит суду одного только рассудка, который решает лишь вопросы, касающиеся использования данных явлений для эмпирического знания; это задача для идеального разума, выходящего за сферу возможного опыта и желающего судить о том, что окружает и ограничивает самое эту сферу; потому эта задача должна быть рассмотрена в трансцендентальной диалектике». ↵
- Я в целом согласен с тем, как это понимает Брэндом: «в центре нововведений Гегеля находится непсихологическая концепция концептуального, согласно которой быть модальным реалистом по отношению к объективному миру (миру как независимому от его отношения к любым действиям или процессам мышления) тем самым означает быть концептуальным реалистом по отношению к нему. <…> Поскольку должен быть некий определённый способ, которым мир является таким, каков он попросту есть, чтобы он мог быть сформулирован в качестве положений дел [states of affairs] — объектов, обладающих качествами и находящихся в отношениях — которые включают и взаимоисключают друг друга в модально строгом смысле этих слов» (Brandom 2014: 5). Однако, я не согласен с некоторыми деталями того, как Брэндом понимает «определённую негацию» касательно материальной несовместимости, которая лежит в основе его понимания влияния его же чрезвычайно полезного различения между чувственно- и референтно-основанными [sense- and reference-dependent] формами идеализма. Детали см. Gabriel (2014b: особо §15). ↵
- Бейсер также утверждает, что, согласно его толкованию абсолютного идеализма, он «совместим с реализмом», где «реализм» понимается как «доктрина о том, что объекты существуют отдельно и прежде сознания» (2005: 68). ↵
- Выражаю благодарность Джону Сёрлу [John Searle] за указание на то, что это может быть наиболее противоречивым аспектом мета-метафизического идеализма, который я приписываю Гегелю. В любом случае, широко распространённое допущение о том, что идеализм в некотором отношении противопоставлен натурализму, может найти подтверждение в свете этой конкретной приверженности, которая является результатом идеализма в случае Гегеля. ↵
- Прошу заметить, что я не отрицаю, что Гегель где-либо ещё, в частности, в своей Энциклопедии философских наук, затрагивает особую форму (пост-кантианской, пост-революционной) первопорядковой метафизики, а именно, ту разновидность первопорядковой метафизики, которая представляется ему совместимой с абсолютным идеализмом. Однако, абсолютный идеализм сам по себе не является утверждением первопорядковой метафизики. Алекс Энгландер указал мне на то, что приверженность Гегеля абсолютному идеализму служит основой для всего проекта Realphilosophie, последующим подтверждением («Bewährung») методологии в свете того факта, что существуют различные измерения фактов, чья явная множественность представляется угрожающей для предметно нейтральной или понимаемой в общем смысле логики, приводимой в Науке логики. Я, в общем виде, прочитываю форму аргументации в философии природы и духа приблизительно следующим образом. Гегель проходится по представлениям различных понятий, центральных для нашего понимания природы и духа (пространство, время, интуиция, ощущение и так далее) и отбрасывает неверные толкования этих понятий в свете методологического требования абсолютного идеализма. Чтобы в полной мере разобраться с тем способом, которым Гегель проводит черту между рефлексией первого порядка и рефлексией второго порядка, следует реконструировать философию природы и духа, как они представлены в Энциклопедии философских наук. ↵
- Лонгинесс (Longuenesse 2007) приходит к очень схожим выводам и представляет это в качестве сдвига в понимании критики. Я согласен с её общим заявлением о том, что «способ продвижения вперёд» в Науке логики «заключается в исследовании того, что представляет собой предмет метафизики, и как проект метафизики необходимо переопределить, если мы стремимся прийти к какому бы то ни было удовлетворительному достижению её собственной цели» (5), где под этой целью понимается, в общем смысле, подрыв догматической (первопорядковой субстантивной) метафизики. Однако, существует потенциальное разногласие касательно статуса метафизики у Гегеля, в зависимости от того, как именно понимать представления Лонгинесс о нерепрезентативном мышлении. Я оставляю детальное обсуждение понятия «метафизика» у Гегеля для будущей статьи. Я определённо не согласен с заявлением Лонгинесс о том, что Гегель стоит на позиции «метафизического представления о мире как выстраиваемом посредством процесса мышления» (2007: 6). ↵
- Ранние версии этой статьи были представлены на конференциях и семинарах в Беркли, Бонне, Колумбии, Оксфорде и Торонто. Благодарю присутствовавших за критические замечания. Особая благодарность Джону Сёрлу, который попросил меня попытаться убедить его в том, что Гегель не является идеалистом в каком бы то ни было очевидно проблематичном смысле этого слова. ↵