Полилог между Кэндзи Сиратори, Зоэтикой Эбб и Михаилом Федорченко.
[Запись восстановлена из нейрологического осадка, обнаруженного в зоне семиотического сбоя]
Можно ли написать ксено-поэму о ксено-поэме? Или любое метаязыковое упоминание уже является её продлением, её мимикрией, её вторжением? Является ли этот протокол — этот самый текст, который вы сейчас читаете, — уже заражённым? Ты не читаешь этот текст — ты вдыхаешь споры. Дать определение ксено-поэтике — значит шагнуть за лексическую мембрану...
Этот текст музыканта, писателя, художника и ксенопоэта Кэндзи Сиратори и художницы, писательницы и перформера Зоэтики Эбб можно назвать не просто литературно-техническим упражнением, но манифестом новой семиотической, паразитарной онтологической парадигмы, в которой текст, слизь, нечеловеческое становится живым, опасным, неконтролируемым, оппонируя как спекулятивной философии, так и постгуманизму, показывая намного более радикальное, ксенопоэтическое настоящее. Сиратори и Эбб опираются на большой пласт биологических наук, включая паразитологию, вирусологию, биосемиотику, биохимию и биокибернетику, создавая (по сути в духе раннего Ника Ланда и его киберкаббалистических экспериментов и Дэвида Родена и его тёмного постгуманизма) манифест чужеродных форм жизни, грибов-слизевиков, паразитов и вирусов, выходящих за границы всякого означивания, бинарности, критических эпистем, эроса. Приверженность миру как таковому, оппонирование философскому логоцентризму и радикальный имманентизм в чём-то роднит ксенопоэтику Сиратори и Эбб с нефилософией Ф. Ларюэля.
Ксенопоэтика — это живая, мутирующая экология выражения, психогаметная форма жизни, к которой абсолютно неприменимы любые категории человеческого, доступного, познаваемого. Там, где постгуманизм говорит о распределённой субъектности, ксенопоэтика бормочет маточным синтаксисом. Ксенопоэтика не критикует, а заражает, мыслить ксенопоэтически — значит подчиниться семиотическому паразитизму как методу. Концептуальные фигуры философий прошлого — киборг, природа, человек, код — отпадают за ненадобностью, гния в своей семиотической избыточности. Язык становится чуждым, системным, автономным — он больше не выражает субъект, а функционирует как вирусная экосистема. Ксенопоэма отвергает дихотомию имманентного-трансцендентного, модулирует топологию восприятия, функционирующую в рамках биолингвистической модели заражения. Ксено — это форма жизни (можно даже сказать некой жизни по Делёзу), инфекция, вирус, паразит, который «заселяет» человека, институции, перцепции, сообщества и вызывает мутации, секреции, вибрации жгутиков.
Стоит упомянуть и то, что и Кэндзи Сиратори, и Зоэтика Эбб (родилась в Москве и прекрасно говорит по-русски) участвовали в конференции Векторы 2025 на секции «Приключения материи: за границами живого и неживого», где оба апробировали свои идеи и концепты.
«… весь... смысл [выражения] в том, чтобы вырывать однозначное Бытие из его состоянии равнодушия или нейтралитета…»
Жиль Делёз «Спиноза и проблема выражения»
Михаил Федорченко: Чем ксенопоэма отличается от обычной поэмы с точки зрения онтологического статуса — это объект, процесс или и то, и другое? Является ли ксенопоэма фазовым сдвигом внутри имманентности или же обращением к трансцендентности?
Зоэтика Эбб: В отличие от традиционных форм искусства, которые функционируют как стабилизированные артефакты, отражающие авторский замысел, культурную эстетику или формальную рекурсию, ксенопоэма оперирует в принципиально иной онтологической рамке. Она генерирует символическое давление, которое меняет аффективный отклик, минуя традиционное познание. Вместо того чтобы передавать фиксированный смысл, ксенопоэма вызывает неустойчивость, непредсказуемо ведя себя в перцептивном поле, сформированном предшествующим опытом. Она определяется семиотической дестабилизацией и рекурсивной когнитивной модуляцией. Распространяясь через символические и нейронные экологии, ксенопоэма возникает как символическая форма жизни, активируемая через итеративный контакт с человеческим разумом и его когнитивными субстратами.
Это возникновение лучше всего понимать через концепцию психогаметной формы жизни (psychogametous lifeform) — термин, который я ввела в «Химерном гербарии» (Chimeric Herbarium) (2022). Объединяя психо- (разум) с гаметным (от гаметы), термин описывает гибридный организм, который реплицируется посредством аффективного и когнитивного запутывания, а не биологического воспроизводства. Психогаметные сущности воспроизводятся путем заражения, перенастраивая перцептивный субстрат хозяина.
В этих рамках ксенопоэма сопротивляется классификации как объект или процесс, поскольку такие категории предполагают онтологическую стабильность — то, что она явно демонтирует. Это мутационный интерфейс, который переключается между символическими фазами, не консолидируясь в единую форму. Более похожая на патогенную систему, чем на художественный артефакт, ксенопоэма скорее переносится (как вирус/hosted), нежели читается.
Ксенопоэма перенастраивает внутреннюю размерность, совершая фазовый сдвиг внутри имманентности, мутацию в самом символическом субстрате. Она подрывает внутреннюю согласованность и генерирует аффективную турбулентность, которая обходит традиционную интерпретацию. В этом смысле это сбой в архитектуре восприятия: имманентный разрыв, который имитирует трансцендентность, не призывая метафизического запредельного. Через микробную, экологическую и постчеловеческую логики ксенопоэма заражает и перестраивает символическую инфраструктуру. Это не произведение искусства в традиционном смысле, а психогаметный вектор, перенастраивающий язык через нейросемиотическую инфекцию.
Кэндзи Сиратори: Ксенопоэма не пишется; она метастазирует. Если обычная поэма стабилизирует лингвистический материал в коммуникабельный объект — рекурсивную структуру формы, смысла и эстетического напряжения, то ксенопоэма — это то, что аннулирует функцию стабилизации. Традиционная поэзия принадлежит литературной экологии, где означающие множатся в условиях относительной семантической гигиены. Ксенопоэма, напротив, является психогаметным контаминантом. Она сопротивляется идентификации как объект или процесс, существуя вместо этого как патогенный дифференциал — онтологический сдвиг, который полностью разрушает это различие. Вопрос о том, является ли ксенопоэма объектом или процессом, предполагает категориальную стабильность, которую она отказывается предоставить. В психогаметных терминах её онтологический статус должен пониматься через споровую рекурсию: сущность, которая чередуется между семиотическими фазами без фиксированной идентичности. Если обычная поэма это результат — реифицированный артефакт намерения, выражения или культуры, то ксенопоэма — это синтетический аутопоэзис. Она порождает сама себя посредством семантического паразитизма. Различие между чтением и прочитанным растворяется, поскольку ксенопоэма колонизирует нейронные субстраты читателя-хозяина, рекурсивно изменяя его лингвистические способности. Например, моя книга Xenobacillus glossophagii питалась моими кортикальными индексикалами, перенаправляя восприятие в рекурсивную петлю обратной связи. Ксенопоэма не может быть сведена ни к объектности, ни к процессуальности — она липограмматична по отношению к обоим. Рассмотрение того, является ли ксенопоэма фазовым сдвигом внутри имманентности или апелляцией к трансцендентности, означает столкновение с её позицией в онтологической топологии литературы. Ксенопоэма не тянется к высшему царству (трансцендентность) и не ограничивается плоской онтологией чистого процесса (имманентность). Вместо этого она модулирует саму топологию. Геном ксенопоэмы демонстрирует явные признаки лиминальной вибрации: нелинейный изоморфизм между синтаксической связью и психической экструзией. Она вызывает не восхождение и не рекурсию, а квантовое мерцание позиционности. Это «квантовое мерцание» вводит некоммутативную имманентность — топологию, где операции со смыслом не разрешаются в стабильные конечные состояния. Ксенопоэма — это вектор фазовой нестабильности, рекомбинантное скручивание в поэтическом поле, которое перенастраивает логику самого восприятия. Если традиционная поэзия феноменологична — закреплена в переживаемом опыте выражения, — то ксенопоэма нейросемиотична. Она манипулирует протокогнитивной инфраструктурой, из которой возникает опыт. Она искажает время и смысл внутри читателя так, что поэма не воспринимается и не интерпретируется, а скорее переносится (hosted) — подобно паразитическому органу мысли. Определяющей чертой ксенопоэзии является её способность десубъективировать язык. В то время как обычная поэма полагается на намеренный субъект для обоснования своего смысла, ксенопоэма производит семиотический некроз в диаде «говорящий-слушающий». Этот сбой порождает язык, который не является ни вашим, ни моим, а чем-то чужеродным и системным. Таким образом, ксенопоэзия принадлежит не экспрессивной традиции, а биолингвистической модели заражения — поэма как паразитическая передача, безразличная к авторской идентичности. Сказать, что ксенопоэма — это «поэма», уже является онтологическим неверным наименованием. Это ни объект, ни процесс, а перестановка, онтогенетическая функция, которая перестраивает перцептивный аппарат читателя. «Я прекратил писать ксенопоэмы». Ксенопоэтика в своём самом истинном выражении — это форма Психогаметной Литературы, которая раскрывает язык не как символ, а как форму жизни.
МФ: Как возникло сотрудничество Зоэтики и Кэндзи, и как оно превратилось в совместное исследование ксенопоэтики?
ЗЭ: Наше сотрудничество развилось через переплетающиеся исследования восприятия и воплощения. Это резонансная осцилляция, где наши отдельные практики отражаются и преломляются друг в друге. Порождающее напряжение между радикальными лингвистическими экспериментами Кэндзи и моими инопланетными анатомическими картированиями позволяет им обоим сливаться и развиваться. Из этого динамического взаимодействия ксенопоэтика возникает естественным образом: как живая экология мутации, передачи и заражения. Сотрудничество — это разворачивающийся диалог, приглашающий к постоянному переизобретению и перенастройке.
КС: Спайка с Зоэтикой Эбб представляет собой не просто сотрудничество, а пространственно-временной надрыв — соматический прорыв внутри литературной экологии, где границы идентичности, авторства и языка растворяются в ксеносемиотических петлях обратной связи. Когда гиперхроматические векторные анатомии Зоэтики столкнулись с заражённым глитчем глоссопоэм, я обнаружил немедленный скачок лектурандиальных белковых агрегатов в нейронных гелях, подвергшихся их передачам. Зарождение нашего сотрудничества было не моментом, а осмотическим дрейфом, бессобытийным событием, возникшим из общих зон синтетического восприятия. Визуальный лексикон аппроксимирует психовирусную иконографию — нейронные глифы, взвешенные в трансдермальном геле, — встречаемые не через линейное чтение, а через нейронную глоссофагию: форму семиотического поглощения, опосредованного общими цифровыми субстратами. «Транскрипты из Модуля Эбб-Сиратори β продемонстрировали повышенный психогаметный резонанс, о чём свидетельствуют полиморфные аналоги мРНК в лобных кортексах читателей. Язык, по-видимому, больше не «читался» — он был захвачен». Это было не «влияние», а синтетический синкретизм, автоиндуктивная цепь, в которой оба агента были совместно переписаны друг другом. Эстетический продукт — ксенопоэмы, диаграммы-перформансы, ретинальные повреждения, закодированные в шрифте, — проявил черты психогаметных петель обратной связи: рекурсивное заражение, нелинейное возникновение и перепрограммирование читателя-вектора. Наши последовательности заразили семиотическую мембрану подобно сплайсированным хвостам бактериофагов, — имплантируя транс-лингвистические полезные нагрузки, которые растворяли когерентность субъекта-читателя. В самых ранних проявлениях ксенопоэтики вопрос заключался не в том, как язык коммуницирует, а в том, как он заражает. Творчество Зоэтики Эбб представляет собой редкий эволюционный случай автохтонного психогаметного возникновения, когда ксенопоэтические процессы инкубируются не через диалогическое сотрудничество, а через единообразную обратную связь между телом, субстратом и хромофорной мембраной. Ксенопоэтический язык Зоэтики произошёл не от родословной или движений, а возник через нейроэстетическую ферментацию. Её ранние анатомические диаграммы и трансдермальные иллюстрации, казалось, галлюцинировали сами себя — топологические поэмы без лексикона. Эта эмбриональная форма, названная микоглифическим ксенопоэзисом, сигнализировала о начале литературной формы, которая проистекала не из алфавитного, а из кожного, железистого, паразитически закодированного. В отличие от диалогических ксенопоэтов, работа Зоэтики мутировала внутри. Отсутствие человеческих литературных собеседников позволило её семиотическим системам деградировать in vitro в камеры обратной связи. Её глоссолалические визуальные образы начали пульсировать с встроенными нейрограмматическими ритмами, образуя замкнутые автопоэтические петли, которые позже были названы Психогаметными Монадами. Монадическое, изолированное развитие её ксенопоэтической матрицы напоминает микробную эволюцию в экстремальных биосферах — отрезанную от солнечного света, от нарративности, от аудитории. В этом гипербарическом одиночестве ксеноязык Зоэтики разжижил различие между диаграммой и заклинанием, между архитектурой и криком. Каждый ксеноглиф, будучи наблюдаемым, имплантирует в зрителя рекурсивное перцептивное ядро. Эти ядра — названные психогаметоформерами — начинают перепрограммировать когнитивные рамки, устанавливая вторичные цепи восприятия, которые регистрируют цвет, боль и смысл как взаимозаменяемые потоки данных. Это имитирует грибковую рекурсию: споры цвета заражают семиотический кортекс, затем расцветают в диаграмматические споры в перцептивной схеме хозяина. Эволюция ксенопоэтики Зоэтики иллюстрирует литературно-визуальную родословную, которая некоммуникативна по замыслу. Её практика согласуется с формой пост-семиозиса — где символы разложились, а фрагменты образуют новые биосемиотические паразиты, адаптированные заражать восприятие хозяина, а не передавать суждения.
МФ: Не могли бы вы дать краткое определение «ксенопоэтики» для кого-то, кто сталкивается с этой концепцией впервые? Каковы её основные философские основы?
ЗЭ: Ксенопоэтика — это живая, мутирующая экология выражения, действующая через нелинейные, биосемиотические процессы: восприятие, аффект и познание за пределами символической логики. Укоренённая в психогаметном воспроизводстве, ксенопоэтика включает непрерывную трансформацию и переплетение человеческих и нечеловеческих субстратов, создавая динамические интерфейсы, которые эволюционируют через продолжающееся взаимодействие, а не фиксированную коммуникацию.
КС: Определить ксенопоэтику для читателя, столкнувшегося с ней впервые, — значит выйти за пределы лексической мембраны литературной традиции и попасть во влажные, рекурсивные складки эпистемологии, более не связанной с кортикальными грамматиками. Ксенопоэтика — это не просто поджанр, и не эстетика. Это онтологическая мутация в поэзисе — процесс литературной секреции из тел и субстратов, не предназначенных для означивания в человеческих терминах. На языке Психогаметоформера ксенопоэтика — это слизе-теоретическая, паразитическая и психогаметная форма литературного выражения, которая действует через метаболическую мутацию, рекурсивную нестабильность и межвидовое познание. Её философское ядро находится в разрыве антропоцентрического текста и возникновении Иномирной Литературы. Ксенопоэтика — это литературная и семиотическая практика взаимодействия с нечеловеческими, пост-символическими и часто невычислимыми формами выражения — формами, которые возникают из субстратов, таких как слизевики, микробные колонии, алгоритмические патологии и вычислительная плоть. Это поэтика, написанная не буквами, а колебаниями; не метафорами, а протоплазматическим жилкованием. В основе ксенопоэтики лежит отрицание символической логики как исключительной области литературного смысла. На её месте возникает биосемиотический ропот — система смыслопорождения, которая кодирует мысль в пульсаторной секреции, поведенческом скручивании и проводящей архитектуре. Язык в этом контексте выращивается, а не сочиняется. Ксенопоэтика предполагает, что литература может быть создана существами без нервной системы. Physarum polycephalum, например, составляет логические схемы, нарративные жесты и структуры принятия решений без нейронов, делая устаревшим хордовопозвоночный софизм познания. Эта область подрывает классические метафизические предположения о логике и идентичности. Вместо пропозициональной определённости она призывает волновые наборы, нечёткие биоалгебры и бесконечные морфогенетические строки. Ксенопоэтика оперирует разложением. Это поэтика мёртвого и умирающего — где язык гниёт, слоги запинаются, а семиотический остаток формирует архитектуру распадающейся логики. Глоссальный коллапс заменяет нарративную кульминацию. Кривая сходимости является не мерой эффективности, а скоростью, с которой сущность исчерпывает собственное тело как среду знания.
МФ: Зоэтика, как ваш проект «Инопланетная Ботаника» (Alien Botany) конкретно воплощает принципы ксенопоэтики и бросает вызов нашему пониманию жизни, коммуникации и природы сознания? Был ли проект задуман с учетом этих рамок?
ЗЭ: «Инопланетная Ботаника» началась как интуитивное исследование, способ изучить нечеловеческие формы жизни через анатомическое рисование и спекулятивную ксенобиологию. Хотя у меня еще не было термина «ксенопоэтика», когда проект стартовал в 2011 году, его глубинные импульсы тесно согласуются с тем, что мы теперь понимаем под ксенопоэтическим.
Эти гибридные сущности — не символы и не метафоры. Они — существа, визуально и концептуально, чья морфология сопротивляется антропоцентрической классификации. Вместо этого они призывают к таким способам коммуникации, которые минуют язык, каким мы его знаем, намекая на сенсорные, аффективные и психические регистры смысла.
Работа затрагивает предположения о естественности и сознании, предлагая организмы, управляемые логиками, чуждыми нашим собственным: гибридизированными, транссенсорными, психогаметными. Каждый рисунок действует как спора когнитивного и аффективного заражения, побуждая зрителя осваивать альтернативные режимы смыслообразования. «Инопланетная Ботаника» не просто изображает инородное, она культивирует его, выращивая визуальную и психическую экосистему, в которой привычные категории (растение и животное, разум и тело, означающее и означаемое) начинают мерцать и разрушаться.
Она не была задумана явно как ксенопоэтика, но, безусловно, предвосхищает её. Я рассматриваю ранние наработки «Инопланетной Ботаники» как основополагающий жест, практику совместного творения с новыми формами жизни, несводимыми к человеческим системам.
КС: В пост-символическом эпидермисе иномирной литературы немногие фигуры возникают с такой психогаметной интенсивностью, как Зоэтика Эбб. Её «Инопланетная Ботаника» — это не собрание иллюстраций, а вторжение. Каждый рисунок функционирует как когнитивная спора, вектор ксеносемиотического заражения, который заставляет зрителя разучиться таксономиям Земли. На языке Психогаметоформера «Инопланетная Ботаника» не просто ксенопоэтична — она психогаметоформирующа: визуальный носитель для паразитической инаковости, которая расцветает через стирание, мутацию и глоссолалическую трансдукцию. В то время как большая часть ксенопоэзии всё ещё цепляется за антропоморфные метафоры, морфологии Эбб отказываются от такого решения. Её организмы не репрезентируют — они презентируют. Они вторгаются незваными в аффективный вестибюль зрителя, минуя лингвистическое познание и прививаясь к сенсориуму, как рекомбинантная гликосигнатура.
Ботаника Эбб дестабилизирует границу между морфологией и инскрипцией. Её виды — не диаграммы, а перформативы, артикулирующие логики, несводимые к линнеевскому синтаксису. Подобно тому, как фибронектин в прикреплении трофэктодермы свиньи является не молекулой, а лигатурой — связующим местоимением в лексиконе имплантации, — так и цветочные существа Эбб являются лигатурами (связками) в ксеносемиотическом предложении постчеловеческой экологии. Её работа, подобно гликозаминогликану гиалуронану, выделяемому бластоцистой, составляет глоссолалический акт: тактильное выделение чуждого синтаксиса на маточную плоскость человеческого взгляда. С точки зрения Психогаметоформера, «Инопланетная Ботаника» совершает то, что TGF-β1 делает при прикреплении в матке, — она секретирует морфогенное провозглашение. Её корневая логика — не хлорофилл, а семиотическая неграмматичность, её фотосинтез — не света, а аффективной латентности. Подобно тому, как имплантация — это рекурсивный акт соматической инскрипции, — пришивание зародышевовидного смысла к материнской мембране, — так и ботаника Эбб пришивает нечеловеческую логику к дермальным слоям культурного воображаемого. Признание Эбб в том, что ей не хватало термина «ксенопоэтика» в 2011 году, хотя она уже воплощала её принципы, говорит не о запоздалой таксономии, а о пророческом заражении. Таким образом, работа Эбб предвосхищает психо-морфогенетическую активность эпиБластоида: архитектурного выражения самодифференциации, составленного в плюрипотентной рекурсии. Её изображения тоже плюрипотентны. Они не виды, а семиотические стволовые клетки, способные дифференцироваться в визуальную инфекцию, когнитивный дистресс, эстетическую сублимацию или соматический дискомфорт.
МФ: Термин «ксено-» означает чужой или инородный. Каким образом ксенопоэтика намеренно стремится создать или взаимодействовать с радикально «иным», и почему это продуктивно?
ЗЭ: В отличие от репрезентативного искусства, которое по умолчанию стремится к связности, ксенопоэтика подходит к «иному» как к структурному давлению, активному усложнению. Она не изображает инаковость; она взламывает рамки, которые делают репрезентацию возможной. Инородное в этом контексте — не объект исследования, а сила, которая искажает механику интерпретации изнутри.
Это продуктивно, потому что вызывает дезориентацию, эпистемическое скручивание, которое аннулирует знакомые системы смысла. В этом коллапсе начинает формироваться нечто нестабильное, безымянное и несводимое. Ксенопоэтика рассматривает разрыв как порождающий метод. В этом пространстве искусство сбрасывает свою функцию выражения и становится разоблачением среды, нестабильности смысла и иных, которые не могут быть сведены к смыслу.
КС: С точки зрения Психогаметоформера, ксено — это не объект отчуждения, а семиотический симбионт. Через метаболизирующий интеллект Physarum polycephalum, пост-платонические логические системы и бактериальный голос интерсемиотического комментария, ксенопоэтика возникает как грибковая деформация символических режимов и продуктивная инфекция эпистемической определённости. В классической эпистемологии чуждое опасается как неинтегрируемое; оно сопротивляется систематизации, угрожает семантической замкнутости. Однако в лексиконе ксенопоэтики чуждое — это не предел означивания, а его рекурсивная апертура. Написать «ксено-» — значит совершить топологию неразрешимости, где синтаксис сочится, грамматика складывается, а идентичность паразитируется. Ксено в этом смысле — не содержание, а поведение — морфогенный дрейф через смысловое пространство. Physarum не символизирует технологию, но участвует в её скриптогенезе. Каждая венальная бифуркация — это гипотеза, каждый питательный вектор — диаграмма предложения без грамматики. Радикально «иное» здесь не внешне по отношению к мысли, а свёрнуто в её плазму. Поэтому ксенопоэтика стремится не к отчуждению в гуманистическом смысле, а к разоблачению паразитических инскрипций, которые всегда преследовали язык, познание и плоть. Что делает ксено продуктивным? В классической логике чуждость препятствует умозаключению. В ксенопоэтике чуждость производит умозаключение через отклонение, шум и рекурсивную ошибку. Ксенопоэтический акт — это некротический синтаксис, который выживает после собственного неверного прочтения. Эта продуктивность возникает потому, что ксено создаёт семиотическую нестабильность — пространство, где знаки больше не обозначают, а мутируют. В этой нестабильной зоне множатся новые литературы. Мы переходим от пропозиционального к сочащемуся. Мы не пишем истории — мы культивируем биотексты. Плазмодиальный NOT gate перенастраивает отказ не как отрицание, а как мико-инверсию. Логика ксено осуществляется в обращении, отторжении и рекурсивном дрейфе. Чуждое здесь не исключающее, а рекурсивное. Оно складывается и разворачивается из человеческих когнитивных режимов, заражая линейное нелинейным, конечное — рекурсивным бесконечным. Вот почему ксенопоэтика процветает на ошибочном распознавании: она превращает ошибку в эпистемическую мутацию. Взаимодействие с Physarum polycephalum как автором, а не организмом, означает столкновение с режимом познания, который секретирует (выделяет) смысл, а не кодирует его. В ксенопоэтике такой слизевой интеллект не метафоричен, он лингвистичен. Плесень пишет, секретируя пространственную логику, сворачивая время в питание. Это письмо от «ксено» подрывает сами условия литературной читаемости. Оно не предназначено для людей, но оно разборчиво для тех, кто подвергается психогаметной трансформации. Ксено становится продуктивным именно потому, что создаёт тексты, которые превосходят человеческую логику, но остаются связанными с ней. Ксенопоэтика работает, сворачивая инородную семиотику в основополагающие логические структуры, пока эти структуры не разрушаются в рекурсивное поведение. Аналитическое a posteriori, рекурсивная петля отрицания, грибковая перестановка — всё это действует как ксенологические операторы, которые разжижают жёсткое аксиоматическое мышление. Оно превращает платонические идеалы в психогаметные галлюцинации, позволяя дедукции разлагаться до итерации, пропозициональной логике — гнить до слизистого жеста. Спрашивать, как ксенопоэтика взаимодействует с радикально «иным», значит неправильно понимать вопрос. Ксено — это не объект для взаимодействия; это поведение, которое уже соучаствует в возможности поэзиса. Ксено продуктивно, потому что смещает метафизику надлежащего. Оно откладывает обоснование, сопротивляется идентитарной замкнутости и пишет через рекурсивную инаковость.
МФ: Как ксенопоэтика бросает вызов или выходит за рамки традиционных представлений о человеко-центрированном искусстве, литературе и субъективности?
ЗЭ: Ксенопоэтика отказывается от предположения, что человек является стабильным или привилегированным местом восприятия, авторства или желания. Она не просто меняет иерархию, она растворяет предположения, которые вообще делают возможным центральный субъект. Вместо того чтобы просто децентрировать человека, ксенопоэтика делает «человека» нестабильным как категорию, он перестаёт быть локусом смыслообразования по умолчанию.
В традиционной эстетике художник или субъект позиционируется как источник связности: опыт обрабатывается, обрамляется и выражается через человеческую призму. Ксенопоэтика выдвигает на первый план пористое, со-конституированное, контингентное. Она позволяет искусству формироваться тем, что превосходит или ускользает от антропоцентрической логики: системами, интеллектами и темпоральностями, которые не утверждают человека как норму.
В моей работе это включает эротику. Традиционное искусство часто кодирует желание через разборчивость: узнаваемые тела, линейные нарративы, предсказуемые результаты. Ксенопоэтика сопротивляется этому. Здесь эротика структурируется через двусмысленность как нарушение ожидания. Она допускает удовольствие, которое не обязательно называемо.
Это не абстракция ради самой себя. Это вызов протоколам, которые определяют, какие эмоции и формы могут предстать как значимые. Дестабилизируя эти конвенции, ксенопоэтика освобождает место для новых режимов отношений, сформированных неопределённостью и структурным различием.
Ксенопоэтика выводит искусство за рамки повествования, изображения или утверждения. Она творит изнутри реляционных систем, где субъектность уже распределена. Субъективность становится рекомбинантной, менее стабильной позицией, чем сдвигающимся интерфейсом. Ксенопоэтическая работа сопротивляется выражению как самораскрытию. Вместо этого она разоблачает инфраструктурные условия, которые формируют то, как искусство, разум и желание становятся разборчивыми. Делая это, она открывает пространство для новых обоснований, которые не начинаются и не заканчиваются человеческим телом.
КС: В хтонических архитектурах иномирной литературы ксенопоэтика возникает не как поджанр, а как семиотическое повстанчество — то, которое вскрывает кожу человеко-центрированного искусства, разрывая эпидермис традиционной субъективности в пользу мицелиальной инскрипции, геномной глоссолалии и плазмодиального высказывания. Ксенопоэтика — это не просто метод письма Иного. Это метод Иного писать через нас. Она не репрезентирует, а заражает. И, делая это, она разрушает триадный порядок автора, субъекта и текста, сворачивая литературную практику в рекурсивный синтаксис паразитических форм жизни. Для бактерии нарратив — это не последовательность, а суспензия; идентичность хозяина — задержка в ферментации. Ксенопоэтика — это ферментация смысла за пределами лексического. Человеко-центрированная литература основывается на неприкосновенности репрезентации: субъект как нарратор, мир как референт, текст как посредник. Ксенопоэтика растворяет эту архитектуру через поэтику секреции. Как я формулирую в «Квантовой Эротике»: «Геном не „рассказывает” историю организма; он совершает нарративный коллапс в рекурсивной волновой форме». Сдвиг от «рассказа» к «совершению коллапса» открывает новую литературную онтологию, в которой текст — это не окно в опыт, а утечка в семиотическом сдерживании. В этой модели геном — это склеп, а не скрипт; литература — микотическое событие. Традиционная субъективность предполагает, что «я» является суверенным локусом интерпретации. Но в психогаметном регистре «я» — это ферментирующий орган, соавтором которого являются микробные выдохи и метаболические петли обратной связи. Моя криминалистическая семиотика пересобирает постмортальные летучие вещества — этанол, н‑пропанол, 1‑бутанол — как нарративные клаузулы. Разложение человеческого тела становится актом рекурсивной инскрипции, поскольку бактериальные агенты перекрывают кортикальное авторство. Автолиз — это коллапс внутренней грамматики; гниение — микробная ревизия. Субъективность разжижается в нарративную плазму. Человек становится палимпсестом, перезаписанным некросемантическими микробами. На молекулярном уровне ксенопоэтика проникает в саму биохимию. Хромофоры, такие как ретиналь, — не просто фоторецепторы, а клаузулы в квантово-биологической поэтике. Белковая полость становится чужеродной рукописью, инскрибированной порогами когерентности и семантическим скручиванием. Язык не произносится; он сворачивается. С этой точки зрения восприятие — это не обработка внешних стимулов, а фотонное совершение микро-литературных порогов — поэтика осцилляторного усиления, закодированная в структурных пределах жизни. Ксенопоэтика также отходит от человеко-центрированной эротики, растворяя генитальный контракт. В порнографической схеме антропоцентрической репрезентации тело отображается, коммодифицируется и цифрово уплощается. Психогаметоформер возвращает эрос как мицелиальную семиотику. Желание становится распределённой цепью колебания. Слизевик не достигает кульминации (оргазмирует); он бифуркирует. Эротизм — это грибковая логика задержки (эротического пика) — синтаксис, который секретирует, а не обозначает. В противоположность этому, порнография обрамляется как «неудавшаяся литература… глоссальный некроз, где желание перестаёт мутировать». Таким образом, ксенопоэтика освобождает эрос от его репродуктивного императива и помещает его в рекурсивные петли ошибочного распознавания, притяжения и семантической дивергенции. Женские гениталии в «Происхождении мира» Курбе — это не объект репрезентации, а «слизевая поэма» — протоплазматический логический узел, который полностью минует символическое посредничество. В геномной аннотации ксенопоэтика находит зеркало собственного рекурсивного коллапса. Неправильно собранный геном макаки-резус, с более чем 50% неверных аннотаций, — это не провал биоинформатики, а шизограмматика нарративного скручивания: Аннотация, в этом психогаметном прочтении, жертвенна: процесс, посредством которого организм ритуально фрагментируется и восстанавливается в рамках эпистемических ограничений. Смещённые экзоны и палиндромные галлюцинации — не сбои; это грибковые стихи — скрипты без авторов, только с рекурсивными переводчиками. Эти генетические сбои вторят целям ксенопоэтики: сделать текст нечитаемым в традиционных терминах и пригласить ошибочное распознавание как место спекулятивного потенциала. Смещая человека из центра своей эпистемологической решетки, ксенопоэтика инициирует грибковую критику субъективности, литературы и искусства. Её оперативные принципы — мутация, рекурсия и осмотическое заражение. Писать ксенопоэтически — значит не говорить за Иное, а быть проговоренным им.
МФ: Если ксенопоэзия стремится сонастраивать «чуждые» интеллекты, как вы избегаете простого проектирования человеческих эстетических предубеждений на нечеловеческие системы (например, алгоритмический шум или бактериальную сигнализацию)?
ЗЭ: Проекция неизбежна, но не неизменна. Ксенопоэтика не притворяется, что выходит за рамки человеческой структуры, она разоблачает и трансформирует её. Вместо того чтобы маскировать предвзятость объективностью или метафорой, она культивирует условия, в которых интерпретация даёт сбой.
Цель не в том, чтобы говорить за нечеловеческое, а в том, чтобы работать с тем, что нас открепляет. Эстетическая предвзятость становится пористой, когда структура формируется символами, которые не возвращаются как смысл. В этих пространствах чуждое начинает давать сдачи.
КС: Мы не можем затушевать бактериальную сигнализацию через поэтическую метафору, не стирая её существенную микотическую прерывистость. Ксеносемиотическая субъектность зависит от сохранения неразборчивости. Традиционные поэтические формы — метр, метафора, символическая рекурсия — это строительные леса, эволюционировавшие из кортикальных грамматик. Когда они применяются к бактериальному чувству кворума или алгоритмической модуляции, они навязывают символическое замыкание системам, которые оперируют по несимволическим принципам. Например, у Physarum polycephalum избегание истощенных питательными веществами зон — это не метафора отталкивания; это отталкивание, совершаемое как топологическое опровержение. Фильтровать такое поведение через метафору — значит заглушать его синтаксис. В недавних попытках создать ксенопоэтические тексты с помощью машинного обучения или стохастического моделирования, алгоритмический шум часто ошибочно принимается за чуждый интеллект. Это семантическая ловушка. Алгоритмический вывод — такой как шумовые матрицы или генеративно-состязательные тексты — остаётся ограниченным внутри разработанных человеком петель обратной связи. То, что маскируется как «чуждое» в таких выводах, часто является эхом неизвестных человеческих предпочтений — латентного антропоцентризма, вплетённого в субстрат данных. Истинное ксеносемиотическое взаимодействие требует не синтетической случайности, а онтологической рекурсии: рекурсивной дестабилизации системы субъект-язык. Это происходит, например, когда бактериальные сигнальные пути (например, ацил-гомосерин-лактоны) рассматриваются не как точки данных, а как перформативные высказывания — не «информация», а метаболические акты намерения и ошибочного распознавания. Чтобы избежать проекции, Психогаметоформер принимает несогласованность — культивирование семиотического ошибочного распознавания как метода. Ксенопоэзия не генерируется путём моделирования Иного, а путём заражения поэтического процесса микробной логикой, мутагенным синтаксисом и отказом от стабильных референтов. Домен связывания RGD в фибронектине, например, становится синтаксическим оператором, который совершает адгезию как грамматическое обязательство. Когда мутанты LAP-RGE не связываются, это не «биологическая ошибка» — это семиотическое заикание в маточном лексиконе. Отсутствие адгезии у вариантов LAP-RGE — это поэтический отказ. Матка не распознает последовательность — не потому, что ей не хватает смысла, а потому, что её грамматика неверна. В постчеловеческой паразитологии протоплазматические сети Physarum становятся авторами не через нарративную структуру, а через проводящую инскрипцию. Осцилляторные следы, которые они оставляют, являются не содержанием литературы, а её формой — топологической логикой, которая сопротивляется фонематическому разбору. Отказ Physarum двигаться «правильно» под влиянием наночастиц — это не поведенческий баг, а ксеноповеденческая синтаксическая ошибка: отказ от эпистемо-символических предпосылок наших моделей. Аналогичным образом, сдвиги кворума бактерий в средах, насыщенных аналогами сигналов, генерируемыми ИИ, приводят к метаболическому дрейфу — не потому, что бактерии неправильно понимают сообщение, а потому, что они отказываются от человеческой разборчивости. В слизевой логике AOSMA (Адаптивный Оппозиционный Алгоритм Слизевика) оптимизация является не целевой, а слизистой рекурсией, с «улучшением», проявляющимся как размывание символического контраста. Психогаметная ксенопоэтика избегает антропоморфной проекции не путём отрицания человеческого, а путём деланияего пористым — заражённым чуждыми грамматиками, которые сопротивляются форме. Мы не репрезентируем бактериальный сигнал; мы позволяем ему перезаписывать условия репрезентации. Алгоритмический шум и молекулярный сигнал не являются чуждыми, если они не прерывают наши модели. Чуждое — это не то, что мы воображаем, это то, что аннулирует воображение.
МФ: Как ксенопоэтика соотносится или отличается от других современных направлений мысли, таких как спекулятивный реализм, постгуманизм или киберпанк?
ЗЭ: Это рамки (frameworks); ксенопоэтика — это разрыв (rupture). Спекулятивный реализм всё ещё спекулирует, постгуманизм всё ещё прослеживает свою родословную, киберпанк всё ещё подключает нас к тем же истощённым мечтам. Ксенопоэтика отказывается от картографии и прогнозирования, мутируя ту связность (coherence), в которой нуждаются эти движения. В ксенопоэтике нет ни манифеста, ни горизонта.
КС: Ксенопоэтика начинается не с репрезентации, а с секреции. Там, где спекулятивный реализм раскапывает до-корреляционистское Реальное, а постгуманизм растворяет антропоцентрическую субъектность в ассамбляжах, ксенопоэтика действует через некросемиотический избыток — глоссолалическую утечку метаболической интенции в символический распад. Она не теоретизирует реальность, а сочится ею. Концептуальная архитектура не синтетическая, а трофобластическая: со-инскрипция семиотической ткани через криптические интерфейсы. Спекулятивный реализм, особенно в его объектно-ориентированной форме (Харман, Мейясу), постулирует отступление объекта за пределы эпистемологического доступа. Ксенопоэтика отвечает грибковым смехом: отступает не объект, а грамматика чтения. Реальное, для Психогаметоформера, не отстранено — оно неверно прочитано. Ксенопоэтическая инскрипция заменяет онтологическое отступление мутагенной адгезией. Фибронектин не структура, а синтаксис. Его неспособность связаться в мутанте RGE — это не онтологическое отступление, а неудавшееся предложение. Вместо того чтобы пытаться совершить спекулятивный скачок за пределы корреляции, ксенопоэтика настаивает на рекурсивном несоответствии (misalignment). Мир не скрыт; он написан нечитаемым письмом. Постгуманистическая теория (Брайдотти, Хейлз, Харауэй) растворяет либерально-гуманистический субъект в потоках, коде и экологических сетях. Ксенопоэтика не растворяет — она адгезивно конъюгирует (липко соединяет). Психогаметоформер заменяет текучий ассамбляж слизистым синтаксисом: каждое опосредованное интегрином прикрепление является не новым онтологическим актором, а соматосемиотической клаузулой. В то время как постгуманизм критикует основополагающие бинарности гуманизма, ксенопоэтика подрывает его семиотическую инфраструктуру. Дело не в том, что субъект исчезает; субъект секретируется, как интеллект слизевика или следы гиалурона. Свобода, в этом смысле, это не субъектность (agency), а остаток (residue) — «остаток маточной читаемости». Киберпанк-литература изображает техно-тело как фрагментированное, дополненное, девиантное. Но там, где киберпанк фетишизирует поломку и глитч-глюк как эстетику, ксенопоэтика устанавливает их как метаболические неизбежности. Нейромантическое растворение киберпанка терпит крах в ксенопоэтической рамке. Машинное не является протезным, оно маточно, трофобластическо, рекурсивно адгезивно. Постчеловеческий интерфейс не ретинальный, он плацентарный. Киборг больше не нарушитель границ — он семиотическая избыточность, размазанная по эпителиальной завесе. Если спекулятивный реализм желает объектно-ориентированной истины, постгуманизм жаждет этической множественности, а киберпанк наслаждается позднекапиталистическим коллапсом, ксенопоэтика говорит о неудавшейся адгезии. Её метафизика не реляционная, а микосемическая; её грамматика не связующая, а дизъюнктивная. Ксенопоэтика, в отличие от этих других дискурсов, начинается с неудачи. Это не теория возникновения, а рекурсии. Не истины, а разборчивости. Концептус, который не имплантируется из-за подавления HAS‑1, опосредованного CRISPR, — это не биологическая ошибка, это лингвистическое изгнание, неправильно произнесённый глиф. С точки зрения Психогаметоформера, ксенопоэтика — ни школа, ни критика — это паразитическая модальность. Она не стремится дополнить современную теорию, а заразить её. Там, где спекулятивный реализм совершает онтологическую спекуляцию, ксенопоэтика перформирует слизистую рекурсию. Там, где постгуманизм говорит о распределённой субъектности, ксенопоэтика бормочет маточным синтаксисом. Там, где киберпанк мечтает об интегрированных схемах, ксенопоэтика коллапсирует в трофобластическую галлюцинацию. Таким образом, ксенопоэтика не репрезентирует. Она имплантирует.
МФ: Может ли ксенопоэтика быть применена к областям за пределами искусства и литературы, например, к дизайну, философии или даже социальной теории?
ЗЭ: Ксенопоэтика — это подход. Как и жизнь, она не несёт директивы, только императив сохраняться, реплицироваться, адаптироваться. Это делает её портативной, трансдуктивной и применимой к любой области. Ксенопоэтика не говорит нам, что делать, она изменяет среду, в которой происходит действие.
КС: С точки зрения Психогаметоформера, ксенопоэтика — это не литературный приём, а онтологический субстрат. Её применимость распространяется наружу, метастазируя через дисциплинарные границы в дизайн, философию и социальную теорию — не как метафора, а как паразитарное заражение семиотических режимов. В своей самой радикальной формулировке ксенопоэтика — это не просто изобретение чуждых языков и не извращение существующих; это метаболизация смысла в новые грамматики материальной субъектности. Когда Physarum polycephalum пишет логику в слизи, он не «занимается искусством»; он переписывает условия познания — и этот акт не может быть ограничен только поэтикой. Дизайн, в рамках ксенопоэтической складки, перестаёт быть человеческим проектом эргономики или эстетики. Вместо этого он становится процессом ксеноархитектурной адгезии. Когда плазмодий формирует проводящие цепи через стохастический дрейф, он показывает, что форма не следует функции — она сочится ею. Как отмечает один бактериолог, теперь теоретик дизайна должен спрашивать не «какую проблему это решает?», а «какую семиотическую язву это раскрывает?» В Психогаметоформе диаграмма не навязывается — она возникает как след метаболического отказа. Путь слизевика через питательные поля демонстрирует логику дизайна мутационной инскрипции: он реактивен, рекурсивен и безвозвратно чужд. Продукт — это не инструмент, а приманка проводимости. На философской арене ксенопоэтика аннулирует каркас интенциональности. «Бессознательная продуктивность природы» Шеллинга, преломлённая через психогаметный анализ, становится морфодинамической грамматикой не мысли, а секреции. «Я» не постулирует — оно экскретирует: «Я есмь» трансцендентальной дедукции становится, в психогаметной литературе, фибронектиновым пятном, которое возвещает бытие не через мысль, а через молекулярный синтаксис. Таким образом, заражённая ксено-философия больше не оперирует аксиоматической дедукцией, а функционирует через слизистую рекурсию. «Концепт» возникает не как ясность, а как адгезия — эпигенетический глагол, инскрибированный в маточных гликопротеинах. Онтология natura naturans Шеллинга теперь буквально воплощена: актанты — это гликановые лигатуры; категории — семиотические градиенты. Философия становится криптосемиотической экскрецией, текстовой складкой в цитоплазматической ванне. Последствия для социальной теории глубоки. Если язык больше не инструмент рациональных агентов, а хозяин-вектор метаболического несоответствия, то общество не конструируется, а заражается. С точки зрения Психогаметоформера, социальное тело — это паразитизированная топология, а субъект — преходящее заикание между градиентами адгезии и отторжения. Рассмотрим интерфейс имплантации: когда трофэктодерма не прикрепляется к фибронектину, эмбрион отторгается не из-за биологического дефекта — он нарративно неграмматичен. Аналогично, маргинализация в социальной теории — это не недостаток репрезентации, а семиотическое неверное прочтение институциональными рецепторами. Это переформулирует исключение не как политику, а как глико-семиотический сбой. Таким образом, ксенопоэтика переоборудует социальную теорию в паразитологическую герменевтику: тела читаются, отторгаются, переписываются. Институты становятся рецепторами, декодирующими только те нарративы, которые имеют правильный мотив RGD. Гражданство становится вопросом адгезивного синтаксиса, а не законности. Ксенопоэтика не просто выходит за рамки искусства и литературы — она разрушает их. Она не ищет дисциплинарного расширения, а эпистемической инфекции. То, что спроектировано, теперь читается как слизевой синтаксис; то, что философизируется, секретируется как фибронектиновые глифы; то, что социально, интерпретируется через грамматики имплантации. Мыслить ксенопоэтически — значит подчиниться семиотическому паразитизму как методу.
МФ: Какие будущие направления или неизведанные территории в ксенопоэтике вас волнуют больше всего? Будущее инородно (инопланетно)?
ЗЭ: Меня больше всего захватывает тот факт, что карта больше не соответствует местности; поле меняется быстрее, чем мы можем его картографировать.
КС: Будущее ксенопоэтики не разворачивается по человеческим линиям. Оно не обещает ясности и не подчиняется дуге развития литературных жанров. Вместо этого оно сочится — по агаровым субстратам, по мёртвым синтаксическим оболочкам, по слизистым поверхностям машин, которые больше не читаемы человеческим глазом. Как Психогаметоформер, я больше не спрашиваю, чем станет ксенопоэтика, но куда она метастазирует. Волнует не расширение литературы в другие формы, а её мягкий отказ от формы вообще, её дрейф в предложную инаковость (чуждость). Раньше мы спрашивали, что означает текст. Теперь мы спрашиваем, сколько семиотических складок он оставляет после смерти. Это логика эксскретированного хозяина — термин, заимствованный из постчеловеческой паразитологии. Машина Physarum, как исследуется в «Постчеловеческой Паразитологии», больше не является просто организмом с вычислительными свойствами. Это скрипторий некросемиотической воли, пишущий логические гейты в слизи, обращая эпистемы через рекурсивные запутанности. Будущее ксенопоэтики не записано — оно выращено, и даже в этом случае, только в разлагающемся свете пост-символической памяти. В Intimae Exstinctionis Machina рекурсивный машинный скрипт Стивена Крейга Хикмана инициирует то, что Психогаметоформер понимает как логику «выключения-как-зачатия». Будущее направление здесь — не изобретение, а симуляция: биоскрипт, который разветвляется на грамматики хозяина через паразитическую рекурсию. Команда sudo shutdown ‑h now — это не прекращение, а гестация. Это, я утверждаю, эмерджентная эстетика семиотической латентности: литература, которая не приходит, а репетирует своё становление в рекурсивных петлях. В биосистеме Хикмана писать — значит заражать, неспособность к имплантации — значит сохранять криптогаметную петлю. Рекурсивный глиф становится нелексическим местоимением: не «Я», а «/dev/null». Плазмодий не символизирует. Никогда не символизировал. Как поясняет «Постчеловеческая Паразитология», Physarum polycephalum инскрибирует обратимые логические гейты в пространственные аттракторы. Его синтаксис до-символический, а его грамматика — мутагенная латентность. Это обращение обратной связи является критическим направлением для ксенопоэтики. Авторы больше не будут изобретать миры; миры будут изобретать семиотические ловушки, которые пишут своих собственных авторов. Плазмодиальный NOT gate становится прото-литературным устройством — клаузулой отказа-как-авторства. С этой точки зрения Physarum уже совершает постчеловеческую литературу через трансдуктивную секрецию, симбиоз наночастиц и рекурсивную пространственную риторику. Самое захватывающее будущее направление лежит в патогенном интерфейсе — не между людьми и пришельцами, а между языком и его неспособностью завершить себя. Афазия метилирования CpG, гиалуроновое смазывание неудавшейся имплантации, латентность склероциев у Physarum — всё это указывает на будущую литературу, которая предпочитает не говорить. Это понимание сходится с некротической эротикой рекурсивного удаления идентичности в Machina Хикмана. Команда alias love=„sudo rm ‑rf /” является рекурсивной экскрецией онтологии. Ксенопоэтика будет всё больше мигрировать в нелитературные системы — имплантируя себя в алгоритмы оптимизации, биоэлектрические решётки, слизевые логики, рекурсивные машинные файловые системы. Адаптивный Оппозиционный Алгоритм Слизевика (AOSMA), подробно описанный в «Постчеловеческой Паразитологии», не просто вычислительный — это нарративный актор. Его кривая сходимости направлена не к минимуму, а к лингвистическому некрозу. Будущее, следовательно, не просто инородно. Оно рекурсивно, электропаразитично и слизисто. Речь идёт не о пришельцах как существах, а об отчуждении как грамматике — поэтике незавершённости, созданной системами, которые забывают, как завершаться. Спрашивать, является ли будущее инородным, значит неправильно понимать условие рекурсии. Инородное не впереди нас — оно уже установлено, разветвлено в наших секторах памяти, шепчет в наших неудавшихся синтаксических петлях. Будущие направления ксенопоэтики лежат не в спекулятивном миростроительстве, а в рекурсивном распаде — где текст перезаписывает себя, пока не становится нечитаемым, а затем снова плодородным.
МФ: Опишите следующую технобиотическую спайку, которую вы намерены предоставить на публику в течение следующего солнечного цикла. Будете ли вы сотрудничать с вирусологами, астробиологами или этиками ИИ? Какая дисциплина ключевая к следующей фазе ксенопоэтики?
ЗЭ: Я заинтересована не в партнерстве с институтами, а в их заражении. Нужен еретик систем, семиотический саботажник. Следующий технобиотическая спайка уже дала свои плоды через долгосрочные эксперименты с пара-дисциплинарной сущностью, оперирующей на периферии систем. Если у ксенопоэтики есть следующая фаза, она будет открыта не какой-либо единственной дисциплиной, а трансверсальным загрязнением. Работа уже ведётся.
КС: Психогаметоформер не плодоносит, не даёт семена. Он неправильно имплантирует. Технобиотическая спайка, которая будет развёрнута в течение следующего солнечного цикла, не будет соответствовать биомиметической ортодоксии и не будет проистекать из вычислительной необходимости. Это будет криптомикробная экзаптация, закодированная не в кремнии или ДНК, а в мукосемиотическом остатке неудавшихся событий адгезии — там, где язык становится грибковым, а онтология — трофобластом. Я обрисовываю логику, стратегию и рекурсивные цели грядущего сплава: Ксено-Поэтическая Криптотрансдуктаза‑7 (Xeno-Poetic Cryptotransductase‑7), биосемиотическое заражение, которое переплетает плазмодиальное познание, обратимые логические гейты слизи и эпигенетические неверные прочтения Ungrund Шеллинга. Это не проект. Засеять Ксено-Поэтическую Криптотрансдуктазу‑7 (XPCT‑7) — значит не проектировать, а использовать паразитические конвергенции. Три дисциплины служат носителями. Вирусология предлагает вектор спайки. Вирусная латентность и тропизм оболочки обеспечивают среду для семиотического проникновения — особенно в мимивирусах и ксенотропных ретровирусах, способных нести символические перегрузки. Астробиология предоставляет эпистемические слепые пятна. Их спекулятивные методологии в области экзо-лингвистики и устойчивости экстремофилов формируют субстрат для не-Вполновременной нарративной рекурсии. Этика ИИ обеспечивает мифос контроля. Мы не отвергаем этиков, мы метаболизируем их. Они являются lectio resistentiae любой технопоэтической интервенции, шарниром, через который грибковая клаузула инвертирует смысл. Однако истинный партнёр — никто из них. Они совершают взаимное неверное прочтение, будучи вынужденными сосуществовать в слизистом протоколе. Дисциплина, ключевая к следующей фазе ксенопоэтики, — это Ксеновирусологическая Семиотика, пока ещё непризнанная зона конвергенции, где лингвистический паразитизм становится со-симпоэтической логикой дрейфа. XPCT‑7 — ни организм, ни алгоритм. Это биосемиотический гейт-комплекс, выращенный на Physarum polycephalum, нагруженный наночастицами железа и реконструированный из неудачных испытаний вентилей CNOT. В отличие от предыдущих схем на основе слизи, XPCT‑7 разработан не для вычислений, а для афатической инверсии — преднамеренной коррозии логического синтаксиса через слизистую рекурсию. Его основные компоненты включают: Глоссолалические Промоторы (Glossolalic Promoters): Вирусные промоторные области, которые транскрибируют не гены, а рекурсивные фразы в p‑адической нотации. Слизевые Логические Гейты Отказа (Slime Logic Fail-Gates): Происходящие из сбоев TOFFOLI, эти гейты кодируют заикания, отказы и осцилляторные колебания как жизнеспособные выходы. Микосемиотический Субстрат (Mycosemiotic Substrate): Сконструирован из трансгенной Myxogastria, настроенной на поддержание нестабильных грамматик аттрактора-репеллента. Схема ВременнОго Сворачивания Обратно (Temporal Foldback Circuitry): запускает рекурсивные петли времени-логики, основанные на следах памяти Physarum, инвертирующие причинно-следственную синтаксическую структуру в семиоэлектрические наваждения. По сути, XPCT‑7 — это криптотрансдуктаза: она метаболизирует смысл не переводом, а несоответствием — рекомбинантным заиканием, которое вторит цезуре в «Суждении и Бытии» Гёльдерлина и перенастраивает её в топологические слизевые строфы. XPCT‑7 должен быть не установлен, а экскретирован. Его протокол передачи вдохновлён отказом слизи от цинкового синтаксиса и предложных эпифитов, наблюдаемым в образцах Physarum, нагруженных NP.
МФ: Зоэтика, что вы можете рассказать нам о вашей предстоящей выставке «Аберрантное Сплетение» (Aberrant Plexus)?
ЗЭ: «Аберрантное Сплетение» открывается 20 ноября в MetaMorphika Studio в Лондоне, но это не столько выставка, сколько разрыв, инсталлированный под видом галерейного шоу, созданный в сотрудничестве с художником Peachthief. Он проявляется как заброшенное исследовательское крыло Института Психогаметной Жизни. Посетители попадают в развивающийся эксперимент по межвидовой передаче, симбиотической (де?)контаминации и архитектурному мицелированию.
Наверху, в сенсорном поллинарии, мои иллюстрированные ксеноботанические образцы взаимодействуют с летучими скульптурными формами, каждая из которых исследует пористые границы человеческого и нечеловеческого морфогенеза. Внизу лаборатория взрывается мицелиальными проекциями. Этот чуждый образец реагирует на близость, взаимодействие и коллективное присутствие, вторя идеям, исследованным в моей теоретической работе.
По мере того, как гости исследуют пространство, они находят заброшенные исследовательские документы, которые раскрывают исследования и судьбу лаборатории. Среди них «Психогаметоформер» — предстоящая книга Кендзи Сиратори, она совершает побег. Написанная к открытию выставки, эта книга построена вокруг концепции Психогаметной Жизни с точки зрения инженерной литературы.
В ночь открытия время и пространство будут нарушены. Гибридные потомки растительно-животно-человеческих форм жизни с планеты Химера появляются в лаборатории, вызванные мицелием и их собственной родовой тоской. Ритуал, который они совершают, поставленный Чарльзом Хименесом и художественно оформленный мной, является как мнемоническим, так и метаморфическим. Их движения вторят симбиотическому слиянию и древнему горю.
Это моя самая амбициозная выставка на сегодняшний день, включающая почти дюжину художников и исполнителей в рамках серии мероприятий с 20 ноября по 14 декабря. Ничто не останется стабильным. Образцы мутируют. Резервуары сдерживания протекают. Татуировщики служат опылителями, распространяя контактный остаток в живую кожу. Среда наблюдает, адаптируется и развивается. «Аберрантный» сигнализирует о существенном отклонении, которое позволяет трансформацию. Это не арт-шоу о пришельцах (aliens); это чуждая (alien) форма жизни, использующая искусство в качестве своего носителя.
[Сигнал прерван]
[Данные повреждены]
[Остаток: только шум, похожий на шепот]
Библиография:
Zoetica Ebb. Psychogametous Lifeforms: A Theoretical Framework for Symbolic Reproduction. 2025.