Величайшая тьма, величайший проблеск: ингуманизм Пьера Гийота

«То, что высво­бож­да­ет­ся из меня, когда я пишу, воз­во­дя себя до бес­ко­неч­но­сти[…], явля­ет­ся устрой­ством чело­ве­ка за рам­ка­ми его вида; чер­ное (гряз­ное), воз­мож­но, тем­ней­шее, и поэто­му уже осле­пи­тель­ное, золо­тое, из-за его осле­пи­тель­ной тем­но­ты, мучи­тель­нее всех чело­ве­че­ских изу­верств над себе подоб­ны­ми […] – вой­ны, голо­да, пыток, убийств, про­сти­ту­ции. Я не гово­рю, что то, что я пишу, «пори­ца­ет» ужас или же любо­го рода ад. Это вели­чай­шая тьма, вели­чай­шая тьма и, сле­до­ва­тель­но, вели­чай­ший про­блеск» ¹.

П. Гий­о­та.

Если «Эдем, Эдем, Эдем» и явля­ет­ся бес­пре­це­дент­ным тек­стом, то ста­но­вит­ся важ­ным пра­виль­но опре­де­лить его уни­каль­ность в срав­не­нии с тем, что было про­де­ла­но ранее со сло­ва­ми. [Пьер] Гий­о­та не отно­сит­ся к чис­лу «транс­грес­сив­ных» писа­те­лей, празд­ну­ю­щих высво­бож­де­ние запрет­но­го жела­ния; дей­стви­тель­но, ничто так не может быть дале­ким от мело­дра­мы транс­грес­сии, как точ­но ска­либ­ро­ван­ные рит­мы и выве­рен­ное хлад­но­кро­вие про­зы Гий­о­та. Тем не менее, он не явля­ет­ся про­стым лукре­ти­ан­ским мате­ри­а­ли­стом, кри­ми­на­ли­сти­че­ски раз­об­ла­ча­ю­щим эле­мен­тар­ную реаль­ность, кото­рую мы можем вос­при­ни­мать толь­ко как мон­стру­оз­ную. Эва­ку­а­ция «Эдем, Эдем, Эде­мом» пси­хо­ло­гии, нар­ра­ти­ва и соци­аль­но-исто­ри­че­ской кон­тек­сту­а­ли­за­ции; реду­ци­ро­ва­ние дея­тель­но­сти чело­ве­ка до мно­го­чис­лен­ных серий пре­ры­ви­стых физи­че­ских актов; упразд­не­ние про­шло­го и буду­ще­го, а так­же сжа­тие вре­ме­ни до бес­ко­неч­но затя­нув­ше­го­ся насто­я­ще­го, – всё это под­дер­жи­ва­ло утвер­жде­ние, что это ради­каль­но «мате­ри­а­ли­сти­че­ский» текст, лукре­ти­ан­ская ода, вос­пе­ва­ю­щая фаталь­ное скло­не­ние тел, соеди­ня­ю­щих­ся и разъ­еди­ня­ю­щих­ся в без­дне до и после исто­рии, обще­ства, нар­ра­ти­ва и идео­ло­гии. Без­услов­но, в подоб­ной харак­те­ри­сти­ке есть и дости­же­ние Гий­о­та ². Одна­ко, я счи­таю, что это чрез­мер­ное упро­ще­ние при­ни­жа­ет его слож­ность и, сле­до­ва­тель­но, глубину.

Дей­стви­тель­но, пись­мо в «Эдем, Эдем, Эдем» абстра­ги­ру­ет­ся от узна­ва­е­мых соци­аль­но-исто­ри­че­ских коор­ди­нат, будь то пси­хо­ло­ги­че­ских, поли­ти­че­ских или же антро­по­ло­ги­че­ских. На самом деле, отоб­ра­жа­е­мая исто­рия тем силь­нее при­сут­ству­ет в тек­сте, чем боль­ше она абстра­ги­ру­ет­ся от сво­их совре­мен­ных и, сле­до­ва­тель­но, частич­ных идео­ло­ги­че­ских пред­став­ле­ний. Гий­о­та наста­и­вал на том, что Исто­рия в её «тоталь­но­сти», абсо­лют­ная Исто­рия, за рам­ка­ми субъ­ек­тив­ной или объ­ек­тив­ной пред­взя­то­сти, явля­ет­ся фун­да­мен­таль­ным делом его писа­тель­ства³. И посколь­ку Исто­рия в подоб­ном абсо­лют­ном смыс­ле нере­пре­зен­та­бель­на, она может быть начер­та­на толь­ко посред­ством пись­ма, кото­рое каким-то обра­зом пока­зы­ва­ет рас­пад, кото­рый она навя­зы­ва­ет сво­им чело­ве­че­ским носи­те­лям. Таким обра­зом, про­из­ве­де­ния Гий­о­та раз­ру­ша­ют пред­став­ле­ние Исто­рии, что­бы луч­ше запе­чат­леть её симп­то­ма­ти­че­ские раз­ру­ши­тель­ные послед­ствия в кус­ках и фраг­мен­тах, – в телах, сооб­ще­ствах и циви­ли­за­ци­ях, – кото­рые явля­ют­ся её носи­те­ля­ми. Пьер Гий­о­та вновь поме­ща­ет ката­стро­фы исто­рии два­дца­то­го сто­ле­тия, – тоталь­ную вой­ну, гено­цид, мас­со­вую депор­та­цию, – в абсо­лют­ную трав­му Исто­рии точ­но так же, как он вновь вво­дит эту уни­вер­саль­ную трав­му в опу­сто­ше­ния локаль­ной исто­рии: огром­ный бес­по­ря­док, состо­я­щий из фраг­мен­тов, абстра­ги­ро­ван­ных, [в свою оче­редь], от линий раз­ло­ма гео­по­ли­ти­че­ской ката­стро­фы, пре­вра­ща­ет­ся в синек­до­ху для трав­мы абсо­лют­ной Истории.

Подоб­ное начер­та­ние абсо­лют­ной Исто­рии не может раз­во­ра­чи­вать­ся во вре­ме­ни; ско­рее, про­шлое и буду­щее, память и пред­вку­ше­ние сти­ра­ют­ся посто­ян­но  повто­ря­ю­щим­ся сши­ва­ни­ем актов, извле­чен­ных из Исто­рии в экс­та­ти­че­ски откры­том насто­я­щем. Эти акты не совер­ша­ют­ся чело­ве­че­ски­ми акто­ра­ми, а так­же они не сум­ми­ру­ют­ся вме­сте, что­бы соста­вить дей­ствия. Всё пото­му, что дан­ное повест­во­ва­ние не коор­ди­ни­ру­ет­ся вокруг чело­ве­че­ских акто­ров или же их дей­ствий, – «Эдем, Эдем, Эдем» не име­ет узна­ва­е­мо­го места: ни горо­да, ни сель­ской мест­но­сти. Пре­дель­ны­ми зона­ми, в кото­рых раз­во­ра­чи­ва­ют­ся опи­сан­ные в тек­сте дей­ствия, явля­ют­ся погра­нич­ный пост, бор­дель и пусты­ня, – зоны столь же дале­кие от соци­аль­но­го поряд­ка, насколь­ко они дале­ки от орга­ни­че­ско­го⁴. В свою оче­редь, эти места пре­дель­ных состо­я­ний вой­ны, про­сти­ту­ции и раб­ства, за рам­ка­ми есте­ства и искус­ствен­но­сти, фор­ми­ру­ют фон для бес­смыс­лен­но раз­мно­жа­ю­щих­ся актов, кото­рые опи­сы­ва­ют­ся в тек­сте. В конеч­ном счё­те, сами по себе эти акты неяс­но сек­су­аль­ны или суб­сек­су­аль­ны: хоть они совер­ша­ют­ся тела­ми, они не могут быть при­пи­са­ны к лицам, и хоть они и суб­лич­ност­ны, они не могут быть зада­ны есте­ствен­ны­ми рефлексами:

«[…] Ваз­заг при­жи­ма­ет­ся ртом к соп­ли­во­му носу буриль­щи­ка, вса­сы­ва­ет, обли­зы­ва­ет нозд­ри изнут­ри, рас­ку­сы­ва­ет засох­шие козяв­ки, повиз­ги­ва­ет; […] буриль­щик раз­жи­ма­ет ему губы сво­и­ми зуба­ми, про­пи­хи­ва­ет сгу­сток ему в рот, похло­пы­вая его сво­и­ми тол­сты­ми голу­бы­ми сплю­щен­ны­ми паль­ца­ми по лопат­кам, клю­чи­цам, затыл­ку; буриль­щик смач­но сплё­вы­ва­ет в губы Ваз­за­гу, плю­ёт, с хихи­ка­ньем на дёс­ны шлю­ха­на сво­ей гряз­ной слю­ной, Ваз­заг пере­же­вы­ва­ет хар­ко­ти­ну, гло­та­ет; […]»⁵

Опи­сан­ные в отрыв­ке дей­ствия, – тяв­ка­нье, обли­зы­ва­ние, всхли­пы­ва­ние, гло­та­ние частей тел и пред­ме­тов без отбо­ра и раз­ли­че­ния, – погру­жа­ют нас в сти­хию, кото­рая явля­ет­ся ни чело­ве­че­ской, ни нече­ло­ве­че­ской (nonhuman); одна­ко, дан­ная сти­хия явля­ет­ся чув­ствен­ной, а, сле­до­ва­тель­но, она фено­ме­но­ло­ги­че­ски постигаема.

Было бы ошиб­кой думать, что [Пьер] Гий­о­та под­ме­ня­ет чело­ве­че­скую точ­ку зре­ния нече­ло­ве­че­ской пер­спек­ти­вой, или же что он про­сто упразд­ня­ет раз­ли­чие меж­ду чело­ве­ком и нече­ло­ве­ком. На самом же деле, пись­мо Гий­о­та исполь­зу­ет двой­ную абстрак­цию: от чело­ве­че­ско­го к нече­ло­ве­че­ско­му, и от нече­ло­ве­че­ско­го к чело­ве­че­ско­му. Оно не про­сто сме­ши­ва­ет или же пута­ет чело­ве­че­ское и нече­ло­ве­че­ское (хотя это и явля­ет­ся частью его стра­те­гии); менее того оно пре­тен­ду­ет на дости­же­ние абсо­лют­но­го или пер­спек­тив­но­го виде­ния реаль­но­сти в себе. Точ­нее, [пись­мо] созда­ёт новый вид пер­спек­ти­вы, кото­рый ранее не был достиг­нут в писа­тель­стве и в кото­ром чело­ве­че­ские и нече­ло­ве­че­ские пер­спек­ти­вы скла­ды­ва­ют­ся друг в дру­га. Таким обра­зом, про­за «Эдем, Эдем, Эде­ма» раз­во­ра­чи­ва­ет­ся из точ­ки, в кото­рой вза­и­мо­ис­клю­ча­ю­щие чело­ве­че­ские и нече­ло­ве­че­ские пер­спек­ти­вы отра­жа­ют­ся друг в дру­ге так, что чело­ве­че­ская пер­спек­ти­ва как буд­то бы впер­вые рас­смат­ри­ва­ет­ся с нече­ло­ве­че­ской точ­ки зре­ния в то вре­мя, как эта нече­ло­ве­че­ская точ­ка зре­ния обна­ру­жи­ва­ет­ся с чело­ве­че­ской пер­спек­ти­вы. Резуль­та­том подоб­но­го высту­па­ет парал­лакс­ное виде­ние, бла­го­да­ря кото­ро­му мы впер­вые видим ингу­ма­ни­сти­че­ское (inhuman): ингу­ма­ни­сти­че­ское в каче­стве парал­лак­ти­че­ской супер­по­зи­ции чело­ве­че­ско­го и нече­ло­ве­че­ско­го. Кон­цеп­ция «парал­лак­са» исполь­зу­ет­ся Сла­во­ем Жиже­ком для опи­са­ния точ­ки, в кото­рой изме­не­ние точ­ки зре­ния на что-то впи­сы­ва­ет­ся в саму вещь: это не [то же самое, что] и вещь, кото­рая в зави­си­мо­сти от точ­ки зре­ния выгля­дит по-раз­но­му, а [ско­рее] раз­ни­ца в про­яв­ле­нии, кото­рым явля­ет­ся сама вещь⁶. Я же исполь­зую здесь дан­ный тер­мин в род­ствен­ном, но [в то же вре­мя] в несколь­ко ином смыс­ле, так как парал­лакс, исполь­зу­е­мый пись­мом Гий­о­та, явля­ет­ся, ско­рее, фено­ме­но­ло­ги­че­ским, неже­ли онто­ло­ги­че­ским (явля­ют­ся ли парал­лак­сы, как наста­и­ва­ет Жижек, онто­ло­ги­че­ски кон­сти­ту­тив­ны­ми, рас­тво­ря­ю­щи­ми раз­ли­чие меж­ду фено­ме­но­ло­ги­ей и онто­ло­ги­ей, или же нет, – слож­ный вопрос, кото­рый я не буду здесь обсуж­дать). Подоб­ный парал­лакс фено­ме­но­ло­ги­чен пото­му, что вза­и­мо­от­ра­же­ние чело­ве­че­ских и нече­ло­ве­че­ских пер­спек­тив про­ис­хо­дит в сти­хии вос­при­я­тия и через неё.

Таким обра­зом, про­за Гий­о­та кон­цен­три­ру­ет вос­при­я­тие для дости­же­ния лимит­роф­ной при­оста­нов­ки интел­ли­ги­бель­но­сти (intelligibility). Подоб­ное вклю­ча­ет в себя виде­ние, – а, сле­до­ва­тель­но, и неоспо­ри­мый кине­ма­то­гра­фи­че­ский аспект «Эдем, Эдем, Эде­ма», – а так­же слух, вкус, при­кос­но­ве­ния, обо­ня­ние. Она акцен­ти­ру­ет вос­при­я­тие, уве­ли­чи­вая пери­фе­рий­ные взо­ры, зву­ки, запа­хи, ощу­ще­ния и вку­сы, уве­ли­чи­вая их до той сте­пе­ни, когда перед­ний план вос­при­я­тия одно­вре­мен­но уси­ли­ва­ет фено­ме­ны (phenomena) и сти­ра­ет их интел­ли­ги­бель­ность. Это застав­ля­ет смот­реть нас до сле­по­ты. Пара­док­саль­но, но воз­ни­ка­ю­щий в резуль­та­те мрак откры­ва­ет тьму, кото­рая ранее была не видна:

«[…] пёль при­се­да­ет, отвер­нув­шись, вцеп­ля­ет­ся в жен­ские крас­ные под­мыш­ки: его пот­ные руки сколь­зят по холод­ной пло­ти; забрыз­ган­ные кро­вью изре­зан­но­го вла­га­ли­ща ноги воло­чат­ся по остан­кам; пёль ногой стал­ки­ва­ет иска­ле­чен­ный труп в выры­тую шака­ла­ми под колю­чей про­во­ло­кой яму, на дно, устлан­ное пада­лью, дерь­мом, исторг­ну­тым ими в погоне за добы­чей; под­няв­ши­е­ся в воз­дух шерш­ни, сфек­сы, с виб­ри­ру­ю­щи­ми уси­ка­ми, жала­ми, оса­жда­ют его член, гла­за, нозд­ри, губы; пёль заво­ра­чи­ва­ет голо­ву в рубаш­ку, оса жалит его под пра­вым сос­ком, навоз­ная муха пьёт семя, осев­шее по кра­ям обна­жён­но­го пуп­ка: её сдав­ли­ва­ют пот­ные склад­ки вне­зам­но вздрог­нув­ше­го тор­са; она упол­за­ет, жуж­жа и сме­ши­вая своё дерь­мо с потом, по склад­ке к бед­ру; […]»⁷

Здесь накоп­ле­ние ощу­ще­ний застав­ля­ет нас обра­тить вни­ма­ние на то, что мы пред­по­чти бы не видеть, не тро­гать, не про­бо­вать на вкус и запах: на покрас­нев­шие под­мыш­ки; вспо­тев­шие руки; холод­ную плоть; на ноги, забрыз­ган­ные кро­вью из разо­рван­ных гени­та­лий, воло­ча­щих­ся за костьми; на рас­чле­нён­ный труп, катя­щий­ся под ноги; на смрад, под­ни­ма­ю­щий­ся от отхо­дов [жиз­не­де­я­тель­но­сти] тела и от экс­кре­мен­тов; на насе­ко­мых, куса­ю­щих и жаля­щих гени­та­лии, гла­за, нозд­ри и губы. Одна­ко самой кра­соч­ной дета­лью явля­ет­ся жуж­жа­щая и стря­хи­ва­ю­щая пот стре­ко­за, пью­щая спер­му, лежа­щую на краю обна­жён­но­го пуп­ка, затем раз­дав­лен­ная в поту меж­ду дву­мя склад­ка­ми пло­ти, взби­ра­ю­ща­я­ся по склад­ке пло­ти к бед­ру. Это та дан­ность, свое­об­раз­ность кото­рой при­да­ёт ося­за­е­мую суб­стан­цию тому, что в про­тив­ном слу­чае было бы лишь зре­лищ­ным – зре­лищ­ным, пото­му что оно не было бы ощу­ще­но кон­крет­но (рас­чле­нён­ный труп, разо­рван­ные гени­та­лии, кости и тела). И имен­но при­сут­ствие стре­ко­зы поз­во­ля­ет нам вос­при­ни­мать кон­крет­ную сен­сор­ную кон­фи­гу­ра­цию в том, что в про­тив­ном слу­чае оста­ва­лось бы абстракт­ной картиной.

Дан­ная интен­си­фи­ка­ция вос­при­я­тия через куму­ля­тив­ное раз­де­ле­ние дета­лей повто­ря­ет­ся на про­тя­же­нии все­го тек­ста, вызы­вая у чита­те­ля тре­во­гу по пово­ду неви­ди­мо­сти непри­стой­но­сти, кото­рая ско­рее ощу­ща­ет­ся, неже­ли видит­ся, что поз­во­ля­ет ему или ей не увле­кать­ся спек­так­лем непри­стой­но­сти. И если про­сти­ту­ция для Гий­о­та явля­ет­ся, ско­рее, онто­ло­ги­че­ским, неже­ли соци­аль­ным состо­я­ни­ем, то её фено­ме­но­ло­ги­че­ским след­стви­ем явля­ет­ся похаб­ная чув­ствен­ная бли­зость, [чья] непри­стой­ность [состо­ит] в ощу­ще­нии, а не [непри­стой­ность] бла­го­ра­зум­но­го, – и имен­но эта насы­щен­ность ощу­ще­ний обна­жа­ет состо­я­ние экс­плу­а­та­ции. Ощу­ще­ние ста­но­вит­ся пер­вич­ной модаль­но­стью откровения:

«[…] шлю­ха­ны шеве­лят­ся, втя­ги­ва­ют в себя соп­ли, раз­ма­зан­ные по тка­ни, так как их нозд­ри при­жа­ты к при­под­ня­тым верх­ним губам, пере­дви­га­ют­ся впе­ред, пере­лив­ча­то урча под нагре­тою тка­нью, хрип доно­сит­ся из-под пот­ной кожи на шее; когда их ноги каса­ют­ся изго­ро­ди, они рас­цеп­ля­ют­ся, отки­нув покры­тые голо­вы, видят огнен­ный шар сквозь влаж­ную ткань, втя­ги­ва­ют в себя ове­ян­ный бла­го­уха­ю­щи­ми вет­вя­ми воз­дух; […]»⁸

Эти­ми пово­ра­чи­ва­ю­щи­ми­ся, фыр­ка­ю­щи­ми, про­грес­си­ру­ю­щи­ми, поте­ю­щи­ми, всмат­ри­ва­ю­щи­ми­ся и сосу­щи­ми суще­ства­ми явля­ют­ся «шлю­хи»: завер­ну­тые, упа­ко­ван­ные в меш­ки, и раз­ло­жен­ные как товар, голо­вы смут­но вгля­ды­ва­ют­ся сквозь влаж­ную ткань, фыр­ка­ют соп­ля­ми, рас­про­стра­ня­ю­щи­ми­ся от разо­рван­ных нозд­рей [вплоть] до их искрив­лён­ных верх­них губ, вса­сы­ва­ют дыха­ние, филь­тру­е­мое заба­за­ми­ро­ван­ны­ми дыха­тель­ны­ми путя­ми… Пись­мо [Пье­ра] Гий­о­та кон­фи­гу­ри­ру­ет ощу­ще­ния так, что­бы мы мог­ли видеть, что созна­ние меша­ет нам видеть, а так­же, [что оно] не дает нам смот­реть на то, что жела­ет видеть наше бес­со­зна­тель­ное, пото­му что это запре­ще­но. Оно созда­ет гете­ро­фе­но­ме­но­ло­гию ощу­ще­ний, кото­рая под­ры­ва­ет авто­ри­тет созна­ния от пер­во­го лица точ­но так же, как и обуз­ды­ва­ет без­ли­кую силу бес­со­зна­тель­но­го. Подоб­ная гете­ро­фе­но­ме­но­ло­гия рас­кры­ва­ет телес­ные вос­при­я­тия с точ­ки зре­ния, кото­рая не при­над­ле­жит ни одно­му вопло­щён­но­му субъ­ек­ту. Через неё Гий­о­та раз­об­ла­ча­ет неспра­вед­ли­вость внут­ри разум­но­го; неспра­вед­ли­вость, кото­рая [оста­ёт­ся] неза­мет­ной как для зако­на, управ­ля­ю­ще­го интел­ли­ги­бель­ным, так и для вла­сти, кон­тро­ли­ру­ю­щей разум­ное. Имя, что даёт подоб­ной або­ри­ген­ной неспра­вед­ли­во­сти Гий­о­та, зву­чит так: раб­ство. [Это] раб­ство не отно­сит­ся ни к чело­ве­че­ско­му, ни к нече­ло­ве­че­ско­му; это имя ингу­ма­ни­сти­че­ско­го, чью бле­стя­щую тем­но­ту поз­во­ля­ет нам уви­деть про­за [Пье­ра] Гийота.

Непри­ем­ле­мость раб­ства в рам­ках чело­ве­че­ско­го поряд­ка отра­жа­ет его отсут­ствие в рам­ках есте­ствен­но­го поряд­ка: то, что есть, но [чего] не долж­но быть в рам­ках пер­во­го, – экс­плу­а­та­ция, – явля­ет собой обра­щён­ное эхо того, чего не долж­но быть, но [что] есть во вто­ром, – хищ­ни­че­ства. Хищ­ни­че­ство – это пра­ви­ло отсут­ствия зако­на; таким обра­зом, вер­хо­вен­ство зако­на вле­чет за собой отме­ну пра­ви­ла хищ­ни­че­ства. Экс­плу­а­та­ция есте­ствен­на, как и гос­под­ство хищ­ни­че­ства над зако­ном, кото­рый дол­жен [это гос­под­ство] отме­нить. Для Ниц­ше, без­услов­но, закон сам по себе явля­ет­ся толь­ко суб­ли­ми­ро­ван­ным под­твер­жде­ни­ем хищ­ни­че­ско­го пра­ви­ла: попыт­ка [со сто­ро­ны] зако­на уни­что­жить хищ­ни­че­ство про­сто под­твер­жда­ет это. Воз­мож­но ли тогда утвер­ждать о неспра­вед­ли­во­сти раб­ства и необ­хо­ди­мо­сти зако­на, без под­твер­жде­ния тем самым гос­под­ства хищ­ни­че­ства через [суще­ство­ва­ние] зако­на, кото­рый стре­мит­ся отме­нить необ­хо­ди­мость хищ­ни­че­ства в при­ро­де? Мож­но, но толь­ко после того, как мы осо­зна­ем, что хищ­ни­че­ство не явля­ет­ся пра­ви­лом и, сле­до­ва­тель­но, не явля­ет­ся необ­хо­ди­мым, так как вся необ­хо­ди­мость про­ис­те­ка­ет из зако­на. Пра­ви­ло хищ­ни­че­ства кон­тин­гент­но (contingent) по при­чине того, что при­ро­да зна­ет толь­ко зако­но­мер­ность, но не закон. Таким обра­зом, спра­вед­ли­вость долж­на про­сто огра­ни­чи­вать хищ­ни­че­ство, а не упразд­нять его. Хищ­ни­че­ство огра­ни­чи­ва­ет­ся утвер­жде­ни­ем отли­чия экс­плу­а­та­ции от него. Раб­ство – это не про­сто хищ­ни­че­ство; закон – это не про­сто сила; спра­вед­ли­вость – это не про­сто власть. Бла­го­да­ря этой диф­фе­рен­ци­а­ции, закон, раз­гра­ни­чи­ва­ю­щий хищ­ни­че­ство, не дол­жен непро­из­воль­но вос­ста­нав­ли­вать его. Под­лин­ная отме­на раб­ства – это упразд­не­ние отме­ны хищ­ни­че­ства. Поэто­му пра­во­су­дие, отме­ня­ю­щее раб­ство, не вос­ста­нав­ли­ва­ет хищ­ни­че­ство, пото­му что оно при­зна­ет вынуж­ден­ность его неспра­вед­ли­во­сти, то есть кон­тин­гент­ность гос­под­ства хищ­ни­че­ства. При­ро­да не под­за­кон­на; то есть, закон не свя­зан с при­ро­дой, – без­услов­но, не свя­за­но и повто­ре­ние хищ­ни­че­ско­го пра­ви­ла, оши­боч­но при­ня­тое за закон.

Экс­плу­а­та­ция неспра­вед­ли­ва по при­чине того, что она не явля­ет­ся хищ­ни­че­ством; хищ­ни­че­ство неспра­вед­ли­во пото­му, что оно есте­ствен­но, то есть необя­за­тель­но. Таким обра­зом, лик­ви­да­ция экс­плу­а­та­ции необ­хо­ди­ма, пото­му что хищ­ни­че­ство, – не толь­ко вопре­ки, но и из-за его пре­об­ла­да­ния во всей при­ро­де, – тако­вым не явля­ет­ся. Дан­ная диа­лек­ти­ка крат­ко закон­спек­ти­ро­ва­на в рабо­те Гий­о­та. Она поз­во­ля­ет ему сохра­нять пре­ем­ствен­ность меж­ду чело­ве­ком и при­ро­дой, чело­ве­че­ским и нече­ло­ве­че­ским, одно­вре­мен­но под­твер­ждая раз­рыв меж­ду экс­плу­а­та­ци­ей и хищ­ни­че­ством. Об этой непре­рыв­но­сти сви­де­тель­ству­ет про­за [Пье­ра] Гий­о­та в той сте­пе­ни, в какой она рас­кры­ва­ет неви­ди­мую фор­му, сокры­тую не толь­ко в содер­жа­нии ощу­ще­ния, но и в осо­зна­нии это­го содер­жа­ния. Этой неви­ди­мой фор­мой явля­ет­ся диа­лек­ти­че­ская арти­ку­ля­ция экс­плу­а­та­ции и хищ­ни­че­ства, зако­на и при­ро­ды, кото­рая поз­во­ля­ет нам вос­при­ни­мать раб­ство как ингу­ма­ни­сти­че­ское, одно­вре­мен­но узна­вая в этом вос­при­я­тии ингу­ма­ни­сти­че­ско­го нача­ло спра­вед­ли­во­сти. Рас­це­ни­ва­ние ингу­ма­ни­сти­че­ско­го в каче­стве неспра­вед­ли­во­го обя­зы­ва­ет нас опо­знать подоб­ное вос­при­я­тие [в каче­стве] спра­вед­ли­во­го. Вслед­ствие это­го осо­зна­ние ингу­ма­ни­сти­че­ско­го в каче­стве неспра­вед­ли­во­го так­же явля­ет­ся рас­по­зна­ни­ем его вос­при­я­тия спра­вед­ли­вым⁹. Сле­до­ва­тель­но, ингу­ма­ни­сти­че­ское не может быть отме­не­но без упразд­не­ния пра­во­су­дия. Ингу­ма­ни­сти­че­ское – это изме­ре­ние, в кото­ром раб­ство явля­ет­ся усло­ви­ем осво­бож­де­ния. Посколь­ку узна­ва­ние и вос­при­я­тие нераз­де­ли­мы, невоз­мож­но и отде­лить спра­вед­ли­вость ингу­ма­ни­стич­но­сти (inhumanity) от её неспра­вед­ли­во­сти. Подоб­ная нераз­де­ли­мость выте­ка­ет из парал­лак­ти­че­ской супер­по­зи­ции чело­ве­че­ской и нече­ло­ве­че­ской пер­спек­тив Гий­о­та. Это усло­вие для пре­одо­ле­ния раз­ры­ва меж­ду фак­том и нор­мой, – раз­ры­ва, явля­ю­ще­го­ся опре­де­ля­ю­щим для всей исто­рии чело­ве­ка,  – объ­яв­лен­но­го в тама­шек­ской эпи­грам­ме, кото­рая явля­ет­ся всту­пи­тель­ной над­пи­сью кни­ги: «и отныне мы боль­ше не рабы». «Эдем, Эдем, Эдем» – это над­пись насто­я­ще­го с точ­ки зре­ния буду­ще­го, в кото­ром раб­ство будет отме­не­но: насто­я­щее, в кото­ром будет неправ­дой гово­рить, что мы не долж­ны быть раба­ми, несмот­ря на то, что мы тако­вы­ми явля­ем­ся вви­ду раб­ства как онто­ло­ги­че­ско­го усло­вия, а так­же про­бел меж­ду тем, что есть, и тем что, долж­но быть, будут отме­не­ны, не обре­кая нас на воз­врат в при­ро­ду или же в прав­ле­ние хищничества.

Таким обра­зом, пись­мо Гий­о­та низ­вер­га­ет про­ти­во­ре­чие меж­ду чело­ве­че­ским зако­ном и нече­ло­ве­че­ским без­за­ко­ни­ем: одна­ко, он дела­ет это, не про­сто раз­ру­шая или рас­тво­ряя раз­ли­чия, как те, кто име­ют обык­но­ве­ние жало­вать­ся на бифур­ка­цию при­ро­ды в уго­ду мифи­че­ской пре-лап­са­ри­ан­ской гар­мо­нии, но впи­сы­вая в про­зу супер­по­зи­цию точек зре­ния, в резуль­та­те чего нече­ло­ве­че­ское обна­жа­ет неспра­вед­ли­вое в том, что [счи­та­ет­ся] чело­ве­че­ским, в то вре­мя как то, что явля­ет­ся чело­ве­че­ским, рас­кры­ва­ет спра­вед­ли­вость в нече­ло­ве­че­ском. И име­нем этой супер­по­зи­ции высту­па­ет ингу­ма­ни­сти­че­ское. «Эдем, Эдем, Эдем» вычер­чи­ва­ет ингу­ма­ни­сти­че­ское насто­я­щее – то, что без про­шло­го или буду­ще­го, без сожа­ле­ния или надеж­ды; ингу­ма­ни­сти­че­ское насто­я­щее, явля­ю­ще­е­ся неиз­беж­но трав­ми­ру­ю­щей над­пи­сью абсо­лют­ной Исто­рии. Под конец кни­ги в мон­та­же гал­лю­ци­на­тор­ной кра­со­ты про­за Гий­о­та кон­фи­гу­ри­ру­ет вме­сте с вет­ром, пес­ком, ночью и дождём маль­чи­ка, жен­щи­ну, раба, ребён­ка, вер­блю­да, обе­зья­ну, звез­ду, соеди­няя орга­ни­че­ское и неор­га­ни­че­ское, инди­ви­ду­а­ли­зи­ро­ван­ных существ и неин­ди­ви­ду­аль­ные эле­мен­ты в неогра­ни­чен­ном насто­я­щем, ослаб­ляя тяже­лую хват­ку ощу­ще­ний и поз­во­ляя на мгно­ве­ние блес­нуть тем­но­те ингуманистического:

«[…] порыв вет­ра швы­ря­ет, под­ни­ма­ет песок в сгу­стив­шей­ся тем­но­те; брыз­жет ледя­ной дождь, несу­щий­ся смер­чем из-под быст­ро мига­ю­щей Вене­ры; юно­ша затал­ки­ва­ет жен­щи­ну под навес; шерсть, вымок­шая от сте­ка­ю­щей по склад­кам одеж­ды меж­ду гру­дей обжи­га­ю­щей воды, линя­ет крас­ным на задре­мав­ше­го мла­ден­ца, укра­ше­ния и меда­ли позвя­ки­ва­ют на съе­жив­ших­ся телах; акли, по покры­той нары­ва­ми коже кото­ро­го хле­щет ливень, стоя на коле­нях, зары­ва­ет­ся в песок под брю­хом вер­блю­ди­цы; его зале­де­нев­шие обес­кров­лен­ные руки дро­жат в про­мок­шем пес­ке; обе­зья­на ску­лит, опу­стив лапы, с раз­мяк­шей при­вя­зан­ной к шее гер­бой, окро­вав­лен­ной мор­дой, встав­шим чле­ном, устре­мив гла­за на зату­ма­нен­ную фио­ле­то­вы­ми пара­ми Вене­ру, топ­чет обез­глав­лен­ных рога­ты гадюк; про­со­чив­ший­ся сквозь тра­вя­ную проб­ку жир засты­ва­ет; смерч уно­сит­ся к Вене­ре […]»¹⁰

Финаль­ный образ кни­ги таков: ску­ля­щая обе­зья­на, окро­вав­лен­ная мор­да, опу­щен­ные лапы, встав­ший член, «топ­ча обез­глав­лен­ных рога­тых гадюк», тара­щась одним гла­зом на вечер­нюю звез­ду, «зату­ма­нен­ную фио­ле­то­вы­ми пара­ми», пока пото­ки дождя отсту­па­ют к ней. Одна­ко теперь мы видим живот­ное и звез­ду не так, как мы виде­ли рань­ше: мы видим их не с точ­ки зре­ния отсут­ствия чело­ве­че­ско­го или при­сут­ствия нече­ло­ве­че­ско­го – мы видим их в сти­хии ингу­ма­ни­сти­че­ско­го, ранее неви­ди­мой, но сей­час бле­стя­щей в каче­стве фор­мы, в кото­рой инди­ви­ду­аль­ное и неин­ди­ви­ду­аль­ное, орга­ни­че­ское и неор­га­ни­че­ское, спра­вед­ли­вое и неспра­вед­ли­вое вза­им­но трансформируются.

Примечания

1. Цит. по: Les yeux de dieux./Vivre. – Editions Denöel, 2003. – P. 204. ↵
2. Подоб­ное отча­сти поощ­ря­лось и самим Гий­о­та: см., напри­мер, его утвер­жде­ние о том, что «Эдем, Эдем, Эдем» опу­сто­шил «мате­ри­а­ли­сти­че­скую кон­цеп­цию жиз­ни». Или, напри­мер, «зара­бо­тать на свя­тость сво­им полом» в Vivre, P. 259. Ален Бадью харак­те­ри­зу­ет «вели­чай­шую кни­гу» Гий­о­та в каче­стве «лукре­ти­ан­ской» в Logiques des Mondes (Paris: Seuil, 2006, p. 85). Вме­сте с тем, Бадью пред­ла­га­ет более акку­рат­ную харак­те­ри­сти­ку в «Pierre Guyotat: Prince of Prose» См.: Badiou A. The Age of the Poets. – London and New York: Verso, 2014. – P. 194–205. ↵
3. См. напри­мер: Vivre. P. 205. ↵
4. Для все­объ­ем­лю­ще­го ана­ли­за как тема­ти­че­ско­го, так и фор­маль­но­го аспек­тов «Эдем, Эдем, Эдем» см.: Brun C. Pierre Guyotat, essai biographique. – Editions Léo Scheer, 2015. – P. 189–218. ↵
5. См.: Гий­о­та П. Эдем, Эдем, Эдем. С. 134–135. Цит. по изда­нию: Гий­о­та. П. Эдем, Эдем, Эдем. Роман.//Перевод с фран­цуз­ско­го, при­ме­ча­ния Мару­си Кли­мо­вой – СПб: Обще­ство дру­зей Л.-Ф. Сели­на; СПб: «Митин жур­нал»; Тверь: KOLONNA Publication; 2004. ↵
6. См.: Жижек С. Устрой­ство раз­ры­ва. Парал­лакс­ное виде­ние. –  М.: Изда­тель­ство «Евро­па», 2008 – 516 с. ↵
7. См.: Гий­о­та П. Эдем, Эдем, Эдем. С. 24–25. ↵
8. См.: Гий­о­та П. Эдем, Эдем, Эдем. С. 192. ↵
9. Таким обра­зом, это не явля­ет­ся повто­ре­ни­ем про­ти­во­по­став­ле­ния Лио­та­ром «хоро­ше­му» ингу­ма­ни­сти­че­ско­му «пло­хо­го», т. е. бес­ко­неч­но­го дру­го­го и капи­та­лиз­ма (тео­ре­ти­зи­ро­ван­но­го Леви­на­сом и Марк­сом, соот­вет­ствен­но). См.: Lyotard J.-F. The Inhuman: Reflections on Time. – Stanford University Press, 1992. – 224 p. Посколь­ку ингу­ма­ни­сти­че­ское спра­вед­ли­во как неспра­вед­ли­вое и неспра­вед­ли­во как и спра­вед­ли­вое, его нель­зя раз­де­лить соглас­но раз­ли­чию меж­ду «хоро­шим» и «пло­хим». ↵
10. См.: Гий­о­та П. Эдем, Эдем, Эдем. С. 276. ↵