- Оригинал публикации: Sore Losers
- Перевод: Олег Лунёв-Коробский
В своём ответе на анализ Алена Бадью, посвящённый террористическим атакам в Париже, Ник Ланд обнаруживает в универсализме Бадью осадок «французcкости», переопределяет поле битвы за будущее, и играет в адвоката дьявола на службе у глобального капитализма.
[Д]авайте признаем: глобализация не несёт автоматической выгоды для Франции. <…> Глобализация развивается в соответствии с принципами, которые не отвечают ни французской традиции, ни французской культуре. В их число входит ультралиберальная рыночная экономика, недоверие к государству, индивидуализм, оторванный от республиканской традиции, неизбежное усиление универсальной и «незаменимой» роли Соединённых Штатов, общее право, английский язык, англосаксонские нормы, и в большей степени протестантские, нежели католические понятия.
Юбер Ведрин, 9 февраля 2002
Быть французом значит с особой ясностью понимать, что значит быть побеждённым современностью. Первая в мире нация модерна, испытавшая очарование универсальным как никто другой, за два прошедших столетия была отброшена назад к узлу непройденных путей. Юбер Ведрин говорит об этом более ясно, чем Ален Бадью, но тем не менее и Бадью говорит о том же. Наша рана не так уж свежа. Заголовок говорит уже почти всё, что нужно. Предвосхищая: «… наша рана проистекает из исторического поражения коммунизма».
По сравнению с этой главенствующей, хронической и теперь уже неотъемлемой неудачей, катастрофы, случающиеся время от времени, – это лишь случайности. Необычайно драматичным (или «особо зрелищным») примером тому служит недавняя резня в Париже, устроенная солдатами джихада. Однако, несмотря на свой красочный, нарочито аффективный характер, нарушение государственной безопасности, выраженное в убийстве десятков парижан, являет собой незначительное событие в сравнении с завоеванием самой модерности – а значит, и мира – гораздо более зловещим неприятелем. Философское достоинство размышлений об инциденте 13 ноября заключается в том, чтобы на когнитивном уровне усвоить его как эстафету, возвращающуюся обратно к основному сюжету, «триумфу глобального капитализма».
Поэтому вполне понятно, что изящество высказывания Бадью не может полностью скрыть его структурную раздражительность. «Нас» сбили с толку, именно так взрослые понимают «террор». Бадью настаивает, что здесь имело место именно отвлечение внимания «мысли», а стало быть раздражение, в самых разных смыслах этого слова, включая и просто снисходительность. Как и подобает представителю социо–культурной элиты, реакция Бадью принимает форму продуманного метараздражения – раздражительности, направленной на раздражение как таковое. Это антиэмпирический рефлекс и, следовательно, в определённом смысле, «французский», – но мы к этому ещё вернёмся. Десятки тел молодых людей, разбросанные по Парижу, требуют аффективного признания, что недостойно (и раздражает). Гораздо важнее то, что зверство расстраивает людей. Оно – точно по замыслу исполнителей, а также в самом нейтральном смысле слова – захватывает. Общественная реакция, которую оно вызывает, не только бесполезна в философском смысле, но и решительно вредоносна для работы универсального. «Поэтому, чтобы противостоять этим рискам, я думаю, что мы должны осмыслить то, что произошло».
Я тоже так считаю. У нас есть долг перед философией, – которая, если можно так выразиться, является нашей единственной убедительной моделью благородства – сохранять спокойствие. Эмоциональные спазмы – это неподобающий ответ на кровопролитие. Они также были бы существенным вкладом в достижение «фашистского» террора. Хуже всего то, что он отвлекает. Террор захватывает идентичность, концентрируя её и упаковывая в ложное упрощение. Бадью не стремится скрыть тот факт, что, в особенности для европейских левых, «идентичность» и есть подлинный террор.
Есть, впрочем, и другие отвлекающие факторы – для «нас». Когда Бадью заявляет, что «Наша рана не так уж свежа», мы обязаны спросить: как далеко простирается это коллективное местоимение? Ответ на этот вопрос можно было бы растягивать до бесконечности. Всё, что мы, возможно, хотели бы сказать, сводится в конечном счёте к ней, само собой, к «идентичности». Каким бы смыслом ни наделялось слово «коммунизм», пока «мы» стремимся наружу к периферии универсального, и стало быть (возможно) к концу философии. Сложным образом он подразумевает «французскость», наряду с другими социальными подборками меньшей и большей туманности. Это «мы» – целое, даже если оно скрыто в тени. Оно также стратегически не подлежит обсуждению. (Никто не спрашивает «кто?» – поскольку Бадью знает, что никто и не спросит.) Тайно протиснутое в грамматику, оно выражает все абсолютные последствия заранее, до любых возможных возражений, определяя дальнейшую полемику на своих условиях. Таким образом суверенный или трансцендентальный антагонизм, надёжно упрятанный за пределами дискуссий, заявляет о себе, – шёпотом.
Тогда нам остаётся лишь схожим образом предложить другое «мы», находящееся за его пределами. Как и было обещано, подробности, пусть и незначительные, скоро последуют. Пока же нужно лишь отметить, что «их» идентичность нельзя принимать за «нашу», а также то, что мы не разделяем их проблемы, успехи или поражения. Это местоимение зашифровано, разорвано на части. Нас не «ранит» то, что наносит вред им, разве что по случайности, и меньше всего – неудача их коллективного проекта. Какой бы злой умысел ни проступал в этих словах, мы воспринимаем их как чистое возмездие. Это значит только то, что «мы» Бадью уже было проектом мобилизации и объявления войны, пусть даже и в качестве припоминания и жеста неповиновения. Дымка, которая окружает «нас», – это туман войны. Здесь нечему изумляться. (Мы не дети.) Наш конфликт не так уж свеж.
«Необходимо понять, что объективная победа глобального капитализма – это разрушительная, агрессивная практика», утверждает Бадью. Мы можем лишь пожать плечами, поскольку, конечно, для вас (коллективного), это попросту так и есть. Его успехи – это ваши неудачи, и наоборот. Ничто из этого никого ничему не учит. Не так уж давно мы угрожали друг другу термоядерными боеголовками, и совсем недавно сжигали государства. Ставки, с обеих сторон, абсолютны. Скорее всего, нет ничего, на что мы не решились бы пойти, будь это необходимо, чтобы одержать друг над другом верх. «Победа», «поражение» – это слова Бадью, даже если изначально «войны» среди них нет, без какой бы то ни было причины, однако скоро она будет.
Итак, давайте проясним то, что Бадью оставляет отчасти неявным. Нам нет никакого дела до ислама. Никому нет – по крайней мере, среди тех, кто нас волнует – только «фашистам». Для индустриального мира он не более чем раздражение, а чаще всего – комплексная возможность для эксплуатации, оружие, которое можно направлять на тех, чей антагонизм вызывает уважение. Провалившись в модерне с отчётливой однозначностью, граничащей с комизмом, ислам уже много веков не имел каких–либо серьёзных претензий на историю, поэтому неизбежно, что «целый район глобального населения планеты считается пустым местом». Мы можем паразитировать на не слишком глубоко упрятанном презрении в словах Бадью без оговорок: «дело в том, что исламизирует фашизация, а не в том, что фашизирует ислам». По ходу дела мы сами решим, как классифицировать их отказ от наших классификаций. Эта шутка – проверка вашего спокойствия.
Конечно, даже для Бадью со всей его французскостью дело не в том, что религия это совсем пустое место. Во всяком случае, не с самого начала. «Религия вполне может выступать в качестве идентификационного соуса для всего этого, именно потому, что она является подходящим антизападным референтом. Но как мы видели, в конечном итоге, происхождение этих молодых людей, как говорится, их духовное или религиозное происхождение, не имеет большого значения». (Оно «считается пустым местом».) «Что важно – так это выбор, который они сделали касательно своей фрустрации» (мы сами решим). «А они будут призывать к смешению коррупции и жертвенного и криминального героизма в силу своей субъективности, которая принадлежит им, а не в силу своих исламских убеждений. Более того, мы смогли убедиться в том, что в большинстве случаев исламизация носит скорее терминальный, нежели учредительный характер». Нигилистичные индивиды, соблазнившиеся «фашизмом», формулируют свою мотивацию словами, который считаются пустым местом, жалкие экзистенциальные коммунисты с ложным сознанием, злобное отребье… если и есть ещё какие–либо ресурсы презрения, которые можно было бы добавить к этому анализу, найти их будет нелегко. Что вовсе не означает, что мы здесь сталкиваемся с чем–то проблематичным или нуждающимся в исправлении.
Ожидается, что мы примем, что «точкой отправления» вполне могла бы быть какая–то другая вера (если только уступка «подходящему антизападному референту» не является ключом к более убедительному и благопристойно невысказанному утверждению). Ладно, мы принимаем. Ради того, чтобы двигаться вперёд, мы принимаем это, вопреки невероятной деформации исторических свидетельств, которая для этого необходима. Давайте сделаем вид, что наши джихадистские «фашисты» лишь случайным образом отличаются от буддистов или конфуцианцев, чтобы перейти к тем идентичностям, которые нас здесь более волнуют.
Тех мёртвых молодых парижан нельзя «посчитать за пустое место» так просто. Нет сомнений в том, что они занимались капитализмом, даже вопреки себе, а также – будучи молодыми и французами – вполне возможно, что вдобавок и коммунизмом, так что, по крайней мере для «нас», они кое–что значат. Молодые джихадистские «фашисты», которые их убили, – и которым нечего было делать, кроме как «отвлекать» – напротив, вообще не значат ничего ни для кого из нас. Это огорчает Бадью, как риторически, так и тактически. «Их собственные жизни были не в счёт. И поскольку их жизнь не имела никакого значения, то и жизнь других для них тоже ничего не значила». Посмотрите, что сделал с ними глобальный капитализм. Возможно, нам стоило бы обратить внимание на это гораздо более серьёзное, взращённое историей чудовище, прежде, чем мы огорчим людей – беспричинно – своим неизмеримым и совершенно взаимным безразличием.
Давайте подведём итоги. В структуре современного мира доминирует триумф глобального капитализма. Мы наблюдаем стратегическое ослабление государств, и даже продолжающийся процесс капиталистического отмирания государств. И наконец, мы имеем новые практики империализма, которые допускают, а при определённых обстоятельствах даже поощряют истребление и аннигиляцию государств.
Главным сюжетом последнего времени стало «освобождение либерализма» – высвобождение капитализма, – настаивает Бадью. (Предпочитаемая им идентичность заключается в том, чтобы настаивать на этом.)
Этот Объект – Великий Враг – не лишён идентичности, как бы ни было стыдно открыто признавать этот факт (т. е. его фактуальность как таковую). Поддаваться возбуждению по поводу эмпиричности «капиталистической глобализации» со всем её скандальным своеобразием значит испытывать трепет перед её обширной раздражительностью, а не перед её универсальной катастрофой. Тем не менее, как все отчётливо понимают, нас беспокоит именно англофонный глобальный недуг, и именно англофонная идеологическая небрежность, которая «считает пустым местом» тех, кто не играет в её расширении никакой продуктивной роли. Главный враг – англофонный, англосаксонский, англо–американский – «англо–еврейский», это с неизбежностью будет сказано вслух, если не Бадью, то многими другими, в особенности исламскими «фашистами», чья чувствительность по этому поводу отказывается притупляться. В любом случае, именно позитивный этнический электорат отождествляется с «освобождением либерализма» в первую очередь, когда это подтверждается грубым реализмом. Никому нет дела до того, чтобы увидеть, каково своеобразие этого объекта, появившегося из ниоткуда. Можно с уверенностью – пусть и бестактно – предположить, что его критики точно оскорбились. У них «рана» – и не только такая уж свежая.
Конечно, не может быть ничего более бестактного, чем артикулировать идеологическую критику на языке национальной неприязни. С точки зрения философии, говорить от имени любой позитивной идентичности – даже куда более модной, чем нация со всеми ассоциирующимися с ней этническими категориями – это просто бесчестье. Избранные идентичности могли бы возвеличиться на расстоянии, приблизительно пропорционально их трансгрессивному или виктимологическому статусу, но каждый элитный интеллектуал глубоко понимает – пусть часто лишь имплицитно, – что онтическое определение это грязь.
Поэтому Бадью тщательно избегает соблазна самоидентификации в менее универсальных терминах. Его «дискурсивная позиция» зависит от его идентичности в качестве гордого коммуниста, который лишь по случайности оказался французом. За это приходится платить, прежде всего, честностью – или реализмом. Некротический коллективистский утопизм не представляет собой благовидной позиции для высказывания, и в этом никто не сомневается. Возможно, именно поэтому Бадью воздерживается от того, чтобы полностью закрыть дверь для определённого нюансированного «патриотизма», даже если его катастрофистический нарратив требует того, чтобы она оставалась приоткрытой только в режиме ностальгии (которая не то чтобы вполне лишена горечи). То, чем Франция была, как революционная сила, до сих утверждается, тоном одновременно трагическим и философским, с необходимой долей отрешённости от того и другого:
Франция, что особенного во Франции, – потому что если существуют французские ценности, то мы должны спросить, что в них особенного, – так это революционная традиция. Прежде всего, республиканская, берущая своё начало с революции 89 года. Затем социалистическая, анархо–синдикалистская, коммунистическая и, наконец, левацкая, всё это между 1789 и, скажем, 1976. <…> Но всё это закончилось. Всё кончено. Сегодня Франция уже не может убедительно представлять собой привилегированное пространство революционной традиции. Скорее, её характеризует своеобразный набор идентитаристских интеллектуалов.
Капитуляция Франции перед пороком индентитаризма это лишь часть более всеобъемлющего поражения. Однако драматический тон позиции Бадью не должен на здесь ослепить касательно того, от чего он уклоняется. Французский акцент в том, что он имеет сказать – как до, так и после данного пассажа – выходит далеко за рамки его сетований по поводу угасшего революционного призвания. Этническая идентичность, которая звучит в его словах, включает в себя, помимо всего прочего, особый режим универсальных стремлений, секулярную веру, «освобождённую» – с презрением – от религиозных атрибутов, и твёрдую уверенность в моральном достоинстве Государства. Была всего лишь одна «революция» того рода, которой она наследует в качестве образца, и это Французская революция. Она отождествила разум с революционным новшеством – в той степени, которая обычно считается забавной за пределами галльской культурной сферы, несмотря на её угрожающую инкарнацию в вооружённом перерождении на основании первичных принципов государства. Естественно, что эти «первичные принципы» уже тогда было отвержением старой религии в силу их оригинальности, а также возвеличиванием философии – как бы выплавленной в пламени бунта. Они были чудовищами, рождёнными из методично обострённого, искусственного кошмара Декарта, высвободившегося прохождением через нуль (радикальное сомнение), в котором органическая традиция была сожжена на алтаре универсального. Например, они хотели бы обратить в десятичную систему счисления время и геометрию, и искренне старались достичь этого, неоднократно, без единого мига благочестивой оговорки или остаточного сомнения… но они облажались. Современная история, с особой, но показательной точки зрения, и есть эта неудача, это поражение. Наша рана не так уж свежа.
Французская идентичность, в её радикальном понимании соответствует провалившемуся национальному проекту. Не является ли она, по сути, главным примером коллективного поражения современной эпохи и, тем самым, в частности, примером унижения со стороны капитала? Именно так умирает «альтернатива»: локально и неубедительно, без диалектической вовлечённости, пренебрегаемая, ниспадающая в ветошь. Её можно было бы ввести в ограниченный, но немалый ряд идентичностей, страстно претендующих на универсальность без предоставления какого–либо эффективного критерия для их установления. В условиях безразличия со стороны внешнего мира такие объективные притязания склонны становиться «фашистскими» именно в том смысле, который подразумевает Бадью. Их притязания наглядным образом оказываются неопровержимыми за пределами их собственных сжимающихся владений. Их игнорируют, поэтому они «чудят». Легко возникает то или иное буйное безумие. Но оно редко являет собой нечто более, чем отвлечение внимания.
Мы страдаем от отсутствия в глобальном масштабе политики, которая была бы полностью оторвана от интериорности капитализма. Именно отсутствие глобального масштаба такой политики означает возникновение, создание молодого фашиста. Не молодой фашист, не бандитизм и не религия создают отсутствие политики эмансипации, способной выстроить собственное видение о определить собственные практики. Именно отсутствие такой политики создаёт возможность фашизма, бандитизма и религиозных галлюцинаций.
Таков анализ Бадью. Шпильки, случавшиеся до сих пор – и гораздо большие страдания, которые ещё впереди – проистекают из этно–политического поражения, затяжного конфликта, который до сих пор вспоминается его упрямыми свидетелями в качестве драмы Универсального. Именно поражение, которое они воображают – или по крайней мере всё ещё утверждают, что воображают – могло бы однажды сойти на нет. Кто лишит их старых песен, странных флагов, раненых мечтаний?
Злоба, или триумфаторство – это идентитаристские недоразумения, сумасбродства, а также просто ошибки, которые мы не можем себе позволить. Наша война выиграна в гораздо менее убедительной степени, чем их война – проиграна. Противники, которые имеют значение – реальные фашисты – контролируют командирские вышки наших общественных объединений со времён Нового курса. Техно–экономическое рассеивание власти остаётся радикально незавершённым. Сино–капитализму – поминутно пошатывающемуся – ещё предстоит переделать мир. «Освобождение либерализма» едва ли началось. Однако всё это не волнует ни Бадью, ни исламистов. Это принадлежит другой истории, и – поскольку это последняя, поражённая сепсисом рана, – по мере того, как он устремляется вперёд, быстрее и быстрее, он и близко им не принадлежит.